Поэтому, может статься, благо для Наталии с Ником… Куда проблематичнее будущее с нею самого Герцена. Увы, ставка тут снова в основном на страсть… Но может быть, скрепляющими все общими интересами для него и для нее станут дети?.. В то же время именно дети заставляют Александра Ивановича не спешить с решением.
Но нагрянет такое — и станет «моложе на сердце»… Должно быть, это самые сумасшедшие его мысли — о возможности нового счастья, думал он, и они не выдерживают поверки разумом, но… всегда ли уместно логизировать?! Тут и была предпосылка мучительно созревающего в нем решения. Ему подумалось о своем с нею союзе как об отдаленно возможном — при каких-то фантастических, маловероятных обстоятельствах…
Да полно, оборвал он наконец свои раздумья: можно ведь и от счастья не стать счастливым! Он уже привык обходиться. А вот без дела — не мог бы.
Шли дни.
И тут, когда ему все же немного отчетливее стало думаться об их совместном будущем, на него нахлынуло отрезвление: до боли ярко ожила в памяти умершая… и это длилось счастье. И он спросил себя: какая новая судьба для него возможна? Разве что бегство от одиночества. С потерей Натали не стало половины его души, что он может с оставшейся? Необходимо спросить себя из глубины совести: может ли он что-то дать другой женщине? Даже и поэтому он не имеет права предаться соблазну.
Затем пришел и новый страх: да что же он делает, в такой форме ведь и было высказано предостережение — как разрешение и совет на тот невероятный случай, если Натали не станет, предостережение в том, что ничто не бывает так несходно, как подобное: ведь Натали — ошибочно, на его взгляд, — видела себя и Наташеньку Тучкову похожими!
Однако проходили дни за днями, но он не решался напрочь отказаться. (Наталии Алексеевны умоляющий взгляд и уже отправленное ею письмо к Нику.) Герцен словно бы уже принял на себя какие-то обязательства.
И он думал о том, что, может быть, он слишком все усложняет… Да смог ли бы кто-нибудь из живых отказаться?! Была ведь надежда, что, может, и сладится что-то. Детям будет теплее…
Итак, при том, что мала вероятность взаимопонимания и почти выдуманы чувства, — попробовать ли все же? От не т о й чьей-то любви к тебе отказаться почти невозможно!
Пришел также на ум старый трюизм, уводящий от неразрешимых раздумий: «Чего хочет женщина, хочет бог!» Была у него и своя поговорка в том же ключе, до сих пор в основном себя оправдывавшая: «Мое меня не минует».
Александр Иванович написал Огареву о «расположении Наталии Алексеевны, может быть, выходящем за рамки сестринского чувства».
Пришло ответное письмо Ника с пожеланием счастья или по крайней мере не быть несчастливыми.
Начинала Наталия. И вспоминала синюю итальянскую ночь и все тамошнее — пряное… О том, как умела Натали (ушедшая) чувствовать великолепие мира, вбирать в себя все окружающее, — живущие рядом воспринимали очень многое через нее, в ней было что-то итальянское, всеобщее!
Теперь… они как бы вместе любили умершую.
Но тут же Наталия Алексеевна проявляла легкое нетерпение, она желала быть уподобленной. Нередко упрекала его в том, что он чаще называет ее Наталией — не «Натали».
Итак, вот оно, их счастье. Но пусть согревает двоих — хотя бы иллюзия. Как правило, по мысли Герцена, осознав действительность, каждый сам увидит свои ошибки, смутится немного и улыбнется, уступит, сколько может, зачем видеть сразу всю подноготную?
Весело и просто возвратился Ник.
Труднее было с детьми. Тата смотрела встревоженными глазами. И нелюдимым голосом просил разрешения войти в столовую сын. Наталии трудно, понимал Александр Иванович. И нечем помочь.
Она следила за детскими играми с выражением страстного внимания на лице. Отчего-то стала теперь очень строга в одежде, из украшений остались неотмеченными лишь ее любимые крупные броши, одной из них — всегда под самым горлом — бывает заколото ее платье. Слегка неправильные и хрупкие черты Наталии бледны от сосредоточенности.
Вдруг трагически поднимаются ниточки ее бровей… Пятилетняя Оля нечаянно перебила ее — и во взгляде Наталии гнев. Но она пересилила себя. Между тем детей она любит страстно. «Я не знала, что это так трудно, постоянно подавлять себя и свое», — порой говорит она с тихим вздохом.
Он думал о ее голгофе сочувственно и грустно: что же, талант воспитания, терпеливой преданности без предела встречается реже, чем многие другие. Он был в полной мере свойствен той, ушедшей… Вновь ему вспомнилась «простая царственность» ее души. Но тема Натали уже была у них почти под запретом.
Когда-то они говорили с сыном предположительно о том, что он, может быть, отпустит его изучать физиологию в бернском университете.
Саше было уже семнадцать. Он посмотрел в упор. И сказал, что он должен ехать! Это имело отношение к домашним переменам, и Александр Иванович вынужден был согласиться. Сын был взрослее других детей и больше помнил мать…
Французские власти отказались завизировать паспорт Герцена на проезд в Швейцарию, когда он захотел сам отвезти Сашу в Берн и устроить его там. В газеты попала формула их отказа: «Личность чрезвычайно опасная, тот самый, что пишет под псевдонимом Искандер». Сын вынужден был поехать в университет один, с рекомендательными письмами к тамошним русским, которые помогут ему обосноваться в Берне.
Стали приходить удовлетворенные, радостные письма Саши из Швейцарии. Он поселился пансионером в доме у своего профессора Фогта и пользовался его обширной библиотекой по специальности, мог помогать ему в исследованиях и присутствовать при его беседах с коллегами.
Глава двадцать перваяКуда течет жизнь?
— Входите же, автор. О самом коренном размыслим вместе…
Многое уже за спиною. Но именно теперь я снова верю в будущее. Чужие вокруг, однако рядом Огарев. По-новому упрочилось существование… Мы были не полны друг без друга. Новая моя семья — это тоже надежды. Может быть — подвижничество…
Отдаленная моя задача (виделось — почти неподъемная) стала достижимей. Я говорю о русском деле, тут давнишний спор со скептиками, убеждающими, что изгнанник не может влиять на судьбы своей страны. Ответ им — влияние. Сдвинулось с мертвой точки. «Колокол» читают, и растет число корреспондентов. Незнакомые, они обретут с нашей помощью друг друга, избавятся от тягостного сознания одинокости, а также сверхподзапретности и подсудности своих мыслей (оно останавливает многих, в то время как неодинокость служит ободрением) — и тут будущее. Приезжающие гости рассказывают, что прокламации находят даже у архангельских поморов. Вот и ответ на вопрос, что может слово. Слово человека преданного — это дело. В России есть мой народ, что означает — есть я.
Бывают времена, когда люди мысли соединяются с властью, однако только тогда, когда власть ведет вперед. Иначе правомерна протестующая мысль, именно в ней возможность перемен. В будущее России — в какой-то удивительный всплеск ее сил — не перестаю верить, мысль о том пережила многие мои промелькнувшие верования…
— Тут любимая мечта, мысль в форме эмоции и страсти, прозрение… Нечто подобное говорили и ваши противники, вкладывая сюда — «как бы уже не мысль», считая интуитивной и умозрительной видимостью основания для такой веры. Ведь мы робко и смутно прозреваем даже нечто, касающееся нас самих, дерзостью кажется потому знать что-либо в целом о народе; пугающе мало помним историю и уж тем более погребом с неведомыми винами выглядит дальнейшее, в то время как мы уже пьем это вино… Как вы постигаете историю?
— Вы почти ответили. Именно. Достаточно знать минувшее и общий ход развития, чтобы не ошибиться в главном.
— То, что называется дедуктивным мышлением, «от общего», от гипотезы и от прогноза.
— Однако о теперешней распре вокруг «русского вопроса». И о том, как я вывожу закономерности…
За окном стояла пригородная лондонская ночь, ватно глухая. Спали здешние особняки и парки. За ночь подморозило. Александр Иванович на секунду утомленно прикрыл глаза. Мысленно он вновь спорил с сыном — Сашу проводили недавно, и он сказал в одном из разговоров напоследок — с грациозной дерзостью семнадцатилетнего, любимого и прощаемого: «А знаешь, отец, все у тебя очень шатко! Держится на том, что новый император странным образом пока не перекрыл каналов для пропаганды. Да к тому же, исходя из того, что ты рассказываешь о России (сам он почти ничего не помнил), она — консервативное и сонное царство и там нет почвы, на которой бы укоренилось».
Он тогда резко ответил сыну. Должен написать ему письмо. Размышлял обо всем теперь.
Итак, укоренится ли на родине?.. Да и здесь, на Западе, его идеи воспринимались непросто… Шум вокруг них начался еще во время Крымской войны. (Не дрогнув перед волной шовинизма, Герцен именно тогда завел этот разговор с читателями.) Отношение к Петербургу после европейских усмирений 48-го года было враждебным, в ходе же крымской экспансии общим гласом на Западе стало требование крестового похода против восточных варваров! И вот в этой обстановке последовала публикация Герценом его писем-статей «Старый мир и Россия», в которых утверждалось, что царизму уготовано в войне поражение, но… если бы все же произошло взятие русскими Константинополя, оно бы привело к иному результату, чем ожидают в Петербурге, — возникла бы не новая зловещая империя-тюрьма, но прогрессивная эра воссоединения славянства, и именно это принесло бы Европе социальное обновление. Он считает, что тут единственная надежда Запада, других путей к новому у него нет…
Встречено было как весть о потопе. Правда, некий «единомышленник» из Испании писал: о да, у европейского человека насквозь прогнившая кровь и нужно звать «казаков» для поправления вырождающегося населения, именно такую мысль он нашел в статьях Герцена и полностью согласен! На пятилетней давности статье «Развитие революционных идей в России» он почти рассорился со многими острожными из своих, после же «Старого мира и России» иные из здешних социалистов отказывались участвовать в одних митингах с «кровожадным русским». Раздавались газетные вопли. Подлинная распря…