– Вы хорошо ее знаете?
– Не очень. Я приходил к ней сегодня днем, но я не родственник. Она даже вряд ли считает меня другом. Тем не менее я очень хотел бы обсудить с вами ее состояние.
– Кто же вы?
Я рассказал, откуда знаю Келли, добавив про свое врачебное прошлое, – в общем, повторил то же, что и доктору Мэнвиллу.
Выслушав, Ноблз перевела взгляд на дверь палаты, а затем снова на меня.
– Ладно, – вздохнула она. – Говорите, форма согласия уже в медкарте?
Я кивнул.
– Мне нужно будет это проверить, – продолжила доктор. – Давайте встретимся в ее палате через пару минут?
– А мы не могли бы поговорить наедине?
Взглянув на часы, женщина быстро прикинула что-то в уме.
– Хорошо. Только недолго. Сегодня тьма пациентов. Пойдемте в комнату ожидания?
Она проверила компьютер на сестринском посту, а затем мы спустились на лифте в небольшую комнату, где сели за свободный столик.
– Чем могу помочь? – спросила доктор Ноблз.
– Вы уже получили результаты биопсии костного мозга?
– Если вы почти не знакомы с пациенткой, то откуда знаете, что ей делали биопсию? И почему Келли дала вам разрешение беседовать со мной?
– Пришлось прибегнуть к шантажу, – признался я.
– К чему, простите?
– Я пригрозил ей вызвать полицию. Долгая история. Пока смело мне все рассказывайте.
– Из-за шантажа документ признают недействительным, – проворчала Ноблз.
– А может, и нет, – пожал плечами я. – Я не юрист. В любом случае документ уже прикреплен к медкарте, так что технически вы ничего не нарушаете.
Не думаю, что я ее убедил. И все-таки она кивнула.
– Честно признаться, я рада, что можно с вами поделиться. Это все упростит. Келли – проблемная пациентка, и я не понимаю, как с ней быть.
– О чем вы?
– Такое чувство, что она не сказала мне ни слова правды.
Мне – тоже, подумал я.
– Боюсь, тут я бессилен. Мне просто хотелось бы обсудить ее состояние.
– Что именно вы хотите узнать? – спросила доктор Ноблз.
– Можете коротко рассказать о диагнозе? Хотя бы самое основное?
– Кое-что вам лучше обсудить с неврологом и ортопедом.
– Я и с ними поговорю, если понадобится.
Она кивнула.
– Келли поступила к нам с черепно-мозговой травмой и открытыми переломами руки. Компьютерная томография головы показала субдуральную гематому. Девушка то приходила в себя, то снова теряла сознание, и мы неусыпно за ней наблюдали, дожидаясь, пока стихнет буря. У нас тут не лучшие условия для операций на голове, таких пациентов обычно отправляют в другие больницы. Однако вертолеты в тот день не летали, дороги все еще были затоплены, к тому же мы опасались, что поездка ухудшит состояние больной. Жидкость продолжала накапливаться, поэтому мы приняли решение провести краниотомию[48] здесь. К счастью, сюда, несмотря на погоду, приехал нейрохирург из больницы «Вайдент». Операция прошла успешно. У Келли прошли головокружение и дизориентация. С тех пор она больше не теряла сознания. Говорит теперь четко, моторика восстановилась.
– Келли выглядела бодрой, когда я с ней разговаривал.
– Мне тоже так показалось, – сообщила Ноблз. – Если нужны подробности, поговорите с неврологом. По-моему, он уверен, что Келли поправится.
– А что насчет руки?
– Ортопед занялся переломами в воскресенье. Операция вышла сложной и длилась дольше, чем он планировал. Впрочем, он тоже уверен, что все прошло успешно. И все же советую расспросить его подробнее.
Женщина замолчала, и я поинтересовался:
– А что было дальше?
– Сами понимаете, к делу привлекли врачей разных специальностей. Сотрудников скорой, неврологов, ортопедов, теперь вот – онколога.
– Когда вас вызвали?
– В воскресенье вечером. Перед операциями Келли сдала стандартный комплекс анализов, и врачи обнаружили проблемы с кровью – нехватку эритроцитов, лейкоцитов и тромбоцитов. Потребовалось переливание. Внутреннего кровотечения врачи не обнаружили, поэтому начали подозревать лейкемию – и пригласили меня.
– Вот, значит, зачем делали биопсию костного мозга.
– Несколько дней мы крутились как белки в колесе – осмотры, процедуры… С Келли побеседовали несколько врачей. И с этим связана другая проблема.
– Какая?
– Келли всем говорила разное, – вздохнула Ноблз. – А правды никто не знает. Например, она утверждает, что ей девятнадцать, чему я ни капельки не верю. На вид ей пятнадцать-шестнадцать. Она сказала мне, что ее родители год назад погибли в автокатастрофе, а другой родни у нее нет. Мол, с тех пор она живет одна. В то же время ортопеду она заявила, что родители умерли во время пожара. Нестыковочка, да?
– Может, она просто заговаривалась? – предположил я.
– Раньше – возможно, но не в воскресенье. Она нормально себя чувствовала, без ошибок складывала числа, знала, кто сейчас президент, какой день недели и так далее. Во время воскресного анкетирования она также заявила, что родом из Таллахасси.
– Она и мне сказала, что выросла во Флориде.
– Я сама из Таллахасси, – призналась Ноблз. – Я родилась там, училась в университете Флориды, провела там бо́льшую часть жизни. Когда я спросила, где училась Келли, – просто так, разговор поддержать, – она ответила, что в старшей школе имени Джорджа Вашингтона. Я о такой не слышала, поэтому проверила в интернете. Так ничего и не нашла. Затем я поспрашивала про другие места: парк Альфреда Маклая, заповедник Сейнт-Маркс… Келли сделала вид, что знает о них, однако я уверена в обратном. В итоге я прямо спросила, правда ли она из Таллахасси, и пациентка вообще перестала отвечать на вопросы. А мне нужно знать, есть ли у нее родственники, ведь девочке понадобится пересадка костного мозга. Полагаю, довольно скоро, иначе врачи будут бессильны. Поэтому нам нужно отыскать ее семью.
– Какая у нее стадия лейкемии? – спросил я.
– Простите. – Ноблз тряхнула головой. – Я не очень ясно выразилась. У Келли не лейкемия. Биопсия показала апластическую анемию[49].
– Это лучше или хуже лейкемии?
– Как сказать… По сути, апластическая анемия означает, что организм производит слишком мало кровяных клеток. В случае Келли болезнь вступила в тяжелую форму, поэтому ситуация критическая. Подождите… Вы вообще слышали о трансплантации костного мозга?
– Не так много, как вы.
Ноблз улыбнулась.
– Найти подходящего донора непросто, – объяснила она. – Обычно первым делом ищут доноров с подходящими лейкоцитарными антигенами. Есть шесть основных антигенов, и у самого лучшего донора все шесть должны совпадать с антигенами пациента. Если пять – уже хуже. С четырьмя пересадка тоже возможна, но есть риски. И так далее. Получив результаты биопсии, я проверила антигены Келли по базе доноров, и пока самое лучшее, что мы имеем, – пара совпадений с тремя антигенами. Мало. Хорошие варианты обычно находятся среди родственников.
– Вы сказали об этом Келли?
– Еще нет. Результаты пришли сегодня днем. Впрочем, Келли уже знает, что пересадка может потребоваться. Сейчас я сообщу ей все как есть, и тогда, надеюсь, она расскажет мне о своей семье. Неужели нет родных? Она ведь не старушка.
– А если она ничего не скажет? – предположил я. – Или снова начнет про автокатастрофу?
– Тогда нам останется только молиться, чтобы в базе появились новые доноры.
– Сколько времени есть в запасе?
Доктор Ноблз пожала плечами.
– Мы можем давать пациентке лекарства, делать переливания, чтобы сохранить ей жизнь. Но для этого она должна оставаться в больнице и выполнять все предписания. А страховки на длительное лечение у нее нет. Так что нужна трансплантация. Девочка должна быть с нами честной, чтобы ее взяли в гринвиллскую «Вайдент». Ее не примут, если она продолжит темнить.
– А зачем переводить ее туда?
– Здесь не проводят лучевую терапию, – объяснила Ноблз. – С переводом проблем не будет. Я уже связалась с Фелицией Уоткинс – онкологом из «Вайдент» – и отправила ей анамнез Келли. Я как-то раз работала с Фелицией, она потрясающий врач. Если найдем донора, Келли попадет в хорошие руки.
– Рад слышать, – кивнул я. – Сообщите, как пройдет разговор.
– Вы подождете?
– Буду здесь.
Ноблз записала мой номер и пообещала вскоре набрать, а я сел в больничной столовой и заказал себе чашечку кофе. Келли занимала все мои мысли.
Сколько ей лет? Откуда она приехала? Что именно их связывало с дедушкой? Как она втерлась к нему в доверие? А главное, живы ли ее родители и есть ли у нее братья или сестры? Почему она то лгала, то упрямо молчала, когда лишь семья могла спасти ей жизнь?
Конечно, она пока не знала результатов биопсии и того, что в базе доноров не нашлось удачных совпадений. Возможно, она сопротивлялась, поскольку верила в скорое выздоровление? И что же делать, если она продолжит молчать?
Что может быть хуже смерти?
На это я ответить не смог, поэтому перефразировал вопрос с точки зрения Келли, немного по-иному: «Я лучше умру, чем буду жить с…»
Теперь на ум пришло несколько вариантов. «С отцом», например, или «с родителями». «С жестоким дядей» – и так далее. Это объяснило бы ее скрытность.
Или не объяснило бы?
Допустим, ей не девятнадцать, она подросток и с ней жестоко обращались. Тогда почему бы ей не пойти в суд, не освободиться от опеки? Она почти год жила одна, работала, имела крышу над головой, оплачивала счета. Она была самостоятельней, чем многие взрослые люди. Ей необязательно жить с родными.
Не сумев прийти к однозначным выводам, я допил кофе и вернулся к стойке, чтобы купить яблоко. Пока ел его, я немного отвлекся от размышлений и понаблюдал за посетителями столовой. И вот наконец я получил эсэмэс от Ноблз. Она спрашивала, не уехал ли я. Когда я ответил, что сижу в столовой, доктор попросила подождать пару минут.