На следующее утро по дороге в больницу я завернул в аптечный магазинчик. Посоветовавшись с продавщицей, я потратил круглую сумму на косметику, щетку для волос и зеркальце. Вручив покупки Келли, я заметил, что она нервничает: накручивает на палец волосы, комкает простыни.
– Как спалось? – поинтересовался я, усаживаясь возле койки.
– Я не спала, – вздохнула Келли. – Всю ночь глядела в потолок.
– Сегодня важный день для всей твоей семьи.
– А если родители злятся? Вдруг они закатят скандал?
– Я их успокою, – пообещал я. – Если дело примет скверный оборот. Но ведь они обрадовались, когда ты позвонила. Не думаю, что они сердятся.
– Даже если они рады, что я жива, – девушка запнулась, окинув меня напряженным взглядом, – в глубине души они все еще винят меня в смерти Роджера.
Я не знал, что на это ответить, поэтому промолчал. Келли здоровой рукой извлекла из пакета покупки и внимательно их рассмотрела.
– Хочешь подержу зеркальце? – предложил я.
– Если вам не сложно.
– Конечно, нет.
Посмотрев на свое отражение, девушка нахмурилась.
– Я кошмарно выгляжу.
– Вовсе нет, – возразил я. – Ты очень красивая, Келли.
Скорчив рожицу, она расчесала волосы, затем занялась макияжем. Преображение меня изумило. Келли убрала косметику в пакет и положила его на прикроватный столик.
– Ну как? – В ее голосе прозвучало сомнение.
– Чудесно! – одобрил я. – И теперь ты правда выглядишь на девятнадцать.
– Я такая бледная… – нахмурилась девушка.
– Ты слишком к себе критична.
Келли покосилась на окно.
– Насчет мамы и сестер я спокойна, – призналась она. – А вот отец… Боюсь, что он скажет.
– Почему?
– Даже когда братик был жив, мы с отцом не очень ладили. Вообще-то он тихий и не любит проявлять эмоции – пока не разозлится по-настоящему. И он частенько на меня злился. Ему не нравилось, с кем я тусовалась, как училась, какую одежду носила. Он постоянно меня отчитывал, и я это терпеть не могла.
– Как и любой подросток.
– Не уверена, хочу ли возвращаться, – с опаской призналась Келли. – Вдруг все останется, как прежде?
– Не забивай себе голову, – ответил я. – Нет нужды решать прямо сейчас.
– Как думаете, они станут меня ругать? За то, что сбежала и не звонила?
– Да. – Лгать я не хотел. – С одной стороны, они сердятся, с другой – безумно рады, что ты нашлась. А еще беспокоятся из-за твоей болезни. Так что эмоции у них самые разные. Наверное, они будут вроде как в шоке – учти это при разговоре. Впрочем, важнее другое: что ты чувствуешь сама?
Немного подумав, Келли ответила:
– Мне не терпится их увидеть – и в то же время я боюсь.
– Я бы тоже боялся, – успокоил ее я. – Это нормально.
– Я хочу…
Келли запнулась, но я и так знал ее мысли. Ее выдавал взгляд. Как и любой ребенок, она хотела родительской любви. Чтобы ее приняли. Простили.
– Советую еще кое над чем подумать, – немного выждав, добавил я.
– Над чем?
– Если хочешь, чтобы тебя простили, сперва прости себя сама.
– И как же? – спросила Келли. – После всего, что я натворила?
– Прощение не значит, что ты забудешь или перестанешь жалеть о прошлом. Простить себя – это прежде всего признать, что ты не идеальна, ведь идеальных людей попросту нет. Несчастья могут случиться с каждым.
Келли опустила глаза; я молча наблюдал, как она пытается смириться. Ей потребуется время – и, возможно, не один сеанс с психологом, – однако она пройдет этот путь, чтобы исцелиться и продолжить нормальную жизнь. Я не стал развивать тему: у Келли оставались проблемы понасущнее.
Я перевел беседу в спокойное русло: поделился впечатлениями от поездки в Хелен и даже вывел на экран телефона несколько фотографий, чтобы девушке проще было представить этот уютный городок. Я посоветовал ей при первой же возможности попробовать венский шницель в «Боденском озере». А еще впервые поведал ей о Натали – не все, но достаточно, чтобы понять, как много она для меня значит.
Закончив рассказ, я услышал в коридоре голоса; прозвучало имя «Карен Джонсон», затем послышались шаги – ближе и ближе. Я встал и отодвинул стул к стене. В глазах у Келли мелькнуло отчаяние.
– Я боюсь, – лихорадочно шепнула она. – Они еще больше меня возненавидят.
– Они всегда тебя любили, – успокоил я. – Даже не сомневайся.
– Не знаю, что им сказать…
– Слова придут сами. Только один совет: ничего не скрывай.
– Правда им не понравится, – возразила Келли.
– Может и нет, – согласился я. – Но так будет лучше.
Медсестра впустила в палату родственников Келли, и они вдруг замерли, словно не веря своим глазам. Первой вошла Луиза, за ней, как хвостики, – Тэмми и Хизер. Я почувствовал на себе их беглые взгляды, а затем они сосредоточились на беглянке, которая покинула родной дом больше года назад. Пока они пытались совладать с чувствами, я отметил, как сильно Келли похожа на маму. Тот же цвет глаз и волос, хрупкое телосложение, бледная кожа. Луиза, похоже, была чуть старше меня. Отцу – Кертису – я бы тоже дал не больше сорока, однако он оказался крупнее, чем я ожидал: высокий тучный мужчина с неровно подстриженной бородой. Под глазами у него залегли тени. Он вопросительно посмотрел на меня, словно гадая, полицейский я или юрист. Я покачал головой: ни то ни другое.
– Здравствуй, мамочка, – чуть слышно произнесла Келли.
Эти слова будто сняли заклятье тишины, и Луиза со слезами бросилась к дочери. Хизер и Тэмми рванули следом, хором взвизгнув от радости. Девочки оказались разнояйцевыми близняшками, ни капли не похожими друг на друга. Словно парочка дурашливых щенят, они прыгнули на кровать, заключив Келли в объятия. Я услышал, как Луиза без остановки причитает: «Поверить не могу! Мы так волновались!» Она гладила дочь по голове, сжимая ее ладони и не замечая, как по лицу струятся слезы. Кертис, напротив, застыл как вкопанный.
– Папочка, – донесся голос Келли откуда-то из клубка обнимавших ее рук.
Кертис сухо кивнул и наконец-то подошел к дочери. Близняшки посторонились и выжидающе поглядели на отца. Немного замявшись, он все-таки наклонился к Келли.
Девушка села прямо и обняла отца здоровой рукой.
– Простите, что убежала и не звонила, – сбивчиво прошептала она. – Я так по всем вам соскучилась. Люблю вас.
– И я по тебе скучал, дочка, – ответил Кертис хриплым от избытка чувств голосом. – Я тоже тебя люблю.
Я оставался в палате, пока Келли рассказывала свою историю и отвечала на бесконечную череду вопросов – от значимых («Почему ты ушла из дома?») до самых обыденных («Что ты ела на обед, когда жила одна?»). Кертис несколько раз спросил, почему дочь не звонила, почему не дала им понять, что жива-здорова. Девушка честно отвечала на вопросы, но разговор проходил непросто. Раны на душе у этих людей еще не затянулись, даже несмотря на радость встречи. Настоящая работа по восстановлению семьи им только предстояла – если, конечно, Келли поправится. Их жизни по-прежнему омрачала трагедия, с которой никто до сих пор не смирился – особенно Келли, пусть она и не была той девчонкой, что покинула отчий дом год назад.
Оставив девушку наедине с родными, я про себя помолился, чтобы им хватило мужества справиться с невзгодами. Шагая по коридору уже привычной больницы, я поневоле дивился, как причудливо моя судьба сплелась с судьбой девчонки, которую я встретил всего два месяца назад.
Я никак не мог привыкнуть к имени «Карен», звучавшему из уст ее родных, – такому чужому, совсем не подходившему девушке, которую я знал.
Я твердо решил: для меня она останется Келли.
На следующий день доктор Ноблз поведала, что после моего ухода провела у Келли около часа, стараясь как можно понятнее рассказать родным о ее болезни. Родители и сестры согласились сдать анализ на совместимость костного мозга. Учитывая серьезность положения, в лаборатории пообещали подготовить результаты как можно быстрее. Так что через день-два должно было выясниться, есть ли достаточно хорошее совпадение по лейкоцитарным антигенам, что подготовит почву для более углубленного анализа. Если донор найдется, Келли переведут в Гринвилл, чтобы завершить лечение. Ноблз уже связалась с доктором Фелицией Уоткинс – онкологом из клиники «Вайдент», которая заверила семью Келли, что больница готова принять пациентку. Попрощавшись с доктором Ноблз, я забронировал и оплатил для родственников Келли жилье: две недели в Нью-Берне и еще одну – в Гринвилле. Вдали от дома им приходилось непросто; я, как мог, избавил их от лишних хлопот.
Рассказывая свою историю, Келли то и дело упоминала меня, поэтому Кертису и Луизе, само собой, захотелось узнать обо мне побольше. После встречи с доктором Ноблз я заглянул в палату Келли и охотно поведал ее родителям, как переехал в Нью-Берн, умолчав, впрочем, о тяжелых последствиях военной службы и лечении у психотерапевта. Я с радостью поделился воспоминаниями о дедушке и о том, как он подружился с Келли. Мне стало грустно, что дедушка так и не познакомился с ее родителями, но я чувствовал, он каким-то образом наблюдает за происходящим, радуясь, что я довел его дело до конца.
Накануне вечером Натали ответила на мое эсэмэс. Она пришла в больницу, и я представил ее семейству Келли. Натали минут двадцать беседовала с ними без свидетелей – проверяла, верно ли составила отчет для начальства. Затем подошла ко мне в комнате ожидания и пригласила на чашечку кофе.
В буфете она села напротив – строгая, в полицейской форме – и, как всегда, прекрасная. Попивая некрепкий кофе, я рассказал о долгой беседе с Келли, – как собрал для себя воедино детали ее истории, а затем стал свидетелем волнующей встречи с семьей.
– Значит, все закончилось хорошо, – сделала вывод Натали.
– Пока еще нет, – заметил я. – Все зависит от результата анализов.
– Ужасно, если родные нашли ее, только чтобы снова потерять.