Железнодорожный разъезд, обычно пустовавший и обнесенный маскировочными сетями, теперь был заставлен неуместно яркими контейнерами, состава три минимум. Зато лесопосадки, за которой мы позавчера пекли картошку, почти не осталось. Торчали несколько пыльных деревьев, вокруг которых громоздились неровные отвалы песка и глины. А вместо ракетного стола и вообще всего космодрома дымилось неровное поле. Будто его долго и упорно долбали полки вражеской авиации.
Может, и впрямь долбали. Или одна нейтронная бомба упала. Мы же не знаем, как ее воронка выглядит. Вдруг как раз так. Но если они хотели космодромом воспользоваться, то обломились. В ангарах бардак, здания разрушились, на кровати особо не поспишь, и космодром весь перекосило. С такого ни ракету, ни ракетоплан не запустишь.
Всё раздолбали и продолжали долбать. Несколько огромных желто-оранжевых и алых бульдозеров, экскаваторов и еще каких-то строительных дур с иностранными надписями вколачивали в землю сваи, заглубляли котлованы в одном месте и раскатывали кучи щебня в другом, разгружались, загружались и вообще вели бурную насыщенную жизнь. Густая сизая пелена пыли и выхлопного дыма висела над загубленным космодромом.
Но мы смотрели не туда, а на бывший плац. Он тоже был наполовину заставлен машинами, но не строительными, а небольшими светлыми грузовичками, как из мультиков, и легковыми, тоже совсем незнакомыми, иностранными, в основном черными и блестящими. Вдоль них гулял дядька в черной же форме и в черной маске, закрывающей рот. Маску я разглядел с трудом: линзы помутнели и вроде скорчились, царапая глаза и веки.
– Надсмотрщик или тюремщик, – предположил я. – Зорро перевернутый.
– ЧОП «Барс», – сказал Олег. – ЧОП – это что? Чрезвычайно опасный преступник? А ты говоришь, надсмотрщик.
– В фашистских концлагерях за заключенными другие заключенные присматривали, – вспомнил я. – Капо их называли. Тут, может, так же: одни пашут, камень бьют или, вон, сваи вколачивают, другие надзирают, третьи машины гестаповцев охраняют. Блин. Смерть предателям.
– Партизанить будешь? – спросила Инна.
Я нахмурился, пытаясь рассмотреть предателя как следует.
– А умеешь? – не унималась она.
– Научусь, надо будет, – зло ответил я.
– А «Барс» почему? – не унималась Инна.
– Наколка такая есть, блатная, – сказал Олег и хмыкнул почему-то.
А я все-таки выковырял из глаз линзы и проморгался. Потрескались они или что, но совсем я в них ничего не видел. А без них видел как обычно, мутновато и расплывчато.
– Блин, все, ребя, я кротик, – смущенно признался.
– А я знала, что ты близорукий, – сказала Инна.
– Сама ты. Откуда?
– Ты угол глаза оттягивал, чтобы что-то вдали увидеть.
Олег кивнул и неожиданно сказал:
– В «Интернационале» сперва было не «разрушим», а «разроем до основанья, а затем».
– Фигня, – отрезал я, потому что звучало это очень глупо, сообразил, что рифма-то выступление Олега подтверждает, там «построим», а не какое-нибудь «пострушим», и совсем разозлился: – Там вообще-то про «весь мир насилья» поется – его, значит, «мы разрушим». Ну или «разроем». У нас тебе насилье, что ли?
– Ну они-то явно что-то свое и новое строят, – сказала Инна.
– Спокойненько так, – процедил я. – И никто им не мешает.
– Ну это пока, – сказал Олег.
Инна вдруг спросила:
– Олег, ты уазик водишь?
– Справлюсь.
Он хотел уточнить, с чем связан интерес, но сам, похоже, понял. А я не понял и не видел, как ни щурился. Инна подсказала:
– Крыльцо видишь с навесом? Там тень, а в тени уазик стоит.
– Так его завести надо, – раздраженно напомнил я, так толком ничего и не рассмотрев.
– Ну, – сказала Инна, как будто это все объясняло, вздохнула и добавила: – Его-то я всяко заведу. У нас в хозчасти такой же. Папа меня водить научил. А ключи не давал.
Все замки ногтем открывают, все уазики водить умеют, один я валенок сибирский, подумал я уныло и спросил:
– А от пуль уклоняться тоже научил?
– Ты у этого чрезвычайно опасного автомат видишь? – осведомилась Инна.
Я вообще ни фига не вижу, хотел ответить злобно, но это было мое личное горе, так что я напомнил:
– У этого нет – так на воротах есть. И дальше КПП наверняка. Его мы точно живыми не проскочим. Или у нас задача – геройски погибнуть?
Инна медленно покачала головой, уставившись на меня и явно готовя очень сердитый ответ. Олег ее опередил:
– У нас задача – выбраться отсюда.
– Правильно, – сказал я примирительно. – Уазик как вариант записали, смотрим дальше.
– Долго смотрим? – спросила Инна вроде миролюбиво.
– Ну, до вечера хотя бы. Средь бела дня бежать – совсем наглеж. И надсмотрщик, может, спать уйдет.
Инна вроде согласилась. Я виновато сказал:
– Только я это, ночью вообще ни фига не вижу.
– А Обухов знал? – спросил Олег сочувственно.
Я опять разозлился:
– А с чего бы он мне линзы с диоптриями достал?
– А очки-то что не носишь? – примерно с тем же сочувствием спросила уже Инна.
– Что я, очкарик, что ли? – разозлился я и умолк, делая вид, что рассматриваю что-то мелькнувшее за крышей.
– Тогда в темноте рядом держись, – начала Инна.
Я ее прервал:
– Ребя, там наш флаг! Гляньте, за зданием, видите?
Инна еще всматривалась, а Олег уже засиял, поднимаясь, – и тут же хмуро сел.
– Ты чего? – ликующе удивился я. – Там наши, значит! И войны никакой не было, это просто какой-нибудь очередной «Интеркосмос», программа сотрудничества, поэтому и перестраивают…
– Линар, это китайский флаг, – сказала Инна.
Гербовый знак
– Может, все-таки уазик? – упорствовала Инна. – Можно в стороне шум устроить. Грузовик поджечь, охрана отвлечется, мы и рванем.
– Кто сейчас какой шум услышит? – спросил я. – Ну и нам самим точняк без шума лучше. Тут не получится – другие варианты попробуем. Может, кстати, не в эту полуторку, а сюда?
Я кивнул на ближайший грузовик со здоровенной оранжевой цистерной, который заехал в тенечек и испускал теперь видимый дизельный душок вместе с накопленным за день жаром, пока водитель получал инструкции вражеского центра в бывшем штабе.
– Ага, а потом как в «Джентльменах удачи», – сказал Олег.
– А что там?
– Цементом же залили на фиг, они в такой как раз бочке из тюрьмы сбежали. Вылазят, а штаны каменные, и сами как памятники, кто ж их посадит. Не смотрел, что ли?
– Не-а. Разок пропустил, а потом показывать перестали. Там же Крамаров вроде, да? А он смотался.
– Куда? – не поняла Инна.
– Ну куда они все сматываются.
– Теперь посмотришь, – мрачно утешил Олег. – Теперь, наверное, только такие фильмы и показывают.
– Номер видел, кстати? – спросил я. – «Рус» написано вообще-то. Может, зря мы напридумывали?
– Иностранными буквами, – уточнил Олег. – «Рус Иван, сдавайс». И все остальные буквы только иностранные, ни «щ», ни «и краткой» нет, сечешь?
– А что за цифры возле «рус»? – спросила Инна. – Тридцать, сто семьдесят семь, сто тридцать четыре?
– Номера новых штатов, – предположил я. – К Америке присоединили – и пронумеровали всех.
– А сколько у нее было штатов-то? – сказала Инна, нахмурившись.
– Теперь больше, – отрезал я. – Ну что, в кузов по счету три?
– Стоп, – шепнул Олег.
Мы замерли.
Надзиратель, за спиной которого мы проскочили за угол штаба пару минут назад, лениво прошел к крыльцу, раскрыл дверь и остался возле нее, придерживая. Из двери выполз здоровенный, немедленно заблестевший под солнцем прямоугольник два метра на три. Тащили его трое мужиков, пыхтя и отпуская отдельные слова. Слова были русскими, но это, наверное, ничего не доказывало, хотя перед Инной мне стало неловко. На мужиках тоже были маски, не черные, а голубые. Пыли так боятся, что ли? Может, она радиоактивная, понял вдруг я, но натягивать ворот олимпийки на нос не стал – чего уж теперь. Тем более что сами мужики при первой же возможности спустили маски на подбородки.
Они с трудом, но удивительно бережно втолкнули, поставив на ребро, прямоугольник в кузов тупомордого грузовичка. На прямоугольнике мозаикой был выложен герб Советского Союза, висевший, очевидно, на парадном месте в штабе. Такие штуки вроде называются панно, вспомнил я и подумал: в музей везут или как трофей американскому генералу какому-нибудь. Не на свалку же. А то не корячились бы, а прямо здесь разломали бы да и снесли в один из контейнеров с мусором. Вон их сколько вдоль забора греется.
Длина, тяжесть и хрупкость панно не позволяли положить его на пол или прислонить к брезентовой стенке, так что мужики долго пристраивали его стоймя по диагонали, фиксируя подставками, распорками и растяжками.
Мы переглянулись и молча согласились, что это не отменяет наш план, а упрощает его: в пустом кузове мы заметны, а теперь спрячемся за панно и спокойно доедем до города или еще какой-то цивилизации. Прочь от цивилизации такие штуки не возят.
Только бы надзиратель, куривший у крыльца, отошел и перестал глазеть в сторону грузовичка.
Он отошел от крыльца, едва мужики, захлопнув задний борт и втиснув меж ним и краем панно сверток ветоши, отряхнули руки и направились обратно в штаб. Может, побоялся, что обзовут швейцаром, или просто общаться с ними не хотел – помогать-то с переноской панно не стал, гад такой. Капо и есть.
Выждав еще секунду, мы быстро и деловито прошли к грузовичку. Остановят – скажем, что стажеры от ПТУ, начнут докапываться – бросимся врассыпную, будем добираться до ближайшего города поодиночке, встречаемся у главпочтамта, а если его нет, у почты, каждый день в полдень.
Я вскочил на бортик, чуть отжал панно от брезента и встал в щели, убрал поглубже «дипломат», помог влезть Олегу, и мы в две руки приняли Инну. Грузовик от новой перераспределяемой тяжести качнулся, но беззвучно и не сильно. Панно тоже качнулось, собираясь рухнуть и разлететься на миллион смальтовых кусочков. Мое сердце упало в заледеневший живот, я в панике ухватился за верхнюю раму, понимая, что не успею, не удержу, – и тут же рядом в раму вцепились Олег и Инна. Выдохнув хором, мы гуськом попятились к темной передней стенке кузова, приседая и возвращая панно в исходное положение «торчком наискосок», и расселись на дощатом настиле бок о бок. Места хватало, только мне пришлось поджать правую ногу, чтобы не пнуть панно ненароком. Олег обнимал «дипломат».