– Конечно, – сказали мы с облегчением и почти хором.
Телефоны мы купили в самом мелком и невзрачном отделе, который вроде даже не продавал, а ремонтировал приборы. Правда, приборы нам выдали совершенно новые, запечатанные в красивые коробочки. Денис сам заплатил за них – как он сказал, кешем, а мы, сказал он, как вернемся в квартиру, рассчитаемся с ним.
– У нас же денег нет, – сказала Инна испуганно.
– Есть, я же говорил, – нетерпеливо напомнил Денис. – Со счета на счет кинете, это просто через телефон можно.
– А наших денег хватит? – уточнил Олег.
– На сто телефонов хватит минимум. Или на тыщу.
– А, – сказала Инна. – А можно мне два телефона? Или три, один современный и два устаревших.
Меланхоличный продавец хмыкнул и лениво сказал:
– Найдем.
Олег вдруг заявил:
– А мне вот такой.
И ткнул в раскладной компьютер, лежавший перед продавцом.
– Легко, – сказал Денис и посмотрел на меня.
Я заозирался и неуверенно спросил:
– А инженерный калькулятор есть?
– Он в телефоне есть, – сказал продавец, глядя на меня с интересом. – В твоем точно.
Я уточнил:
– То есть во всех приборах, и в телефонах, и в такой машине, программы сразу стоят?
Дождался кивка, сладко потянулся и сказал:
– Тогда пломбир за двадцать копеек.
Из торгового центра мы вышли загруженные кучей красивых растопыренных пакетов. Денис предлагал быстренько разобраться с упаковкой и повыкидывать все коробки и прочее, но мы отказались. Хотелось вскрыть и освоить покупки дома, разборчиво и неторопливо. Коробки были красивыми, тугими, фирмовыми, жалко выкидывать. А пакеты – прочными и вместительными, такие вообще-то у нас денег стоили, рубль минимум, а с рисунком дракона, как вот этот, все три.
Денис весело объяснял, почему это колхоз, экипаж спорил. А я чуть отстал, остановился и посмотрел на небо.
Звезд не было видно. Немножко из-за близорукости, немножко из-за того, что здесь, внизу, было слишком светло. Здесь, внизу, вообще слишком многое изменилось. Стало светлее, но вряд ли лучше. А наверху, наверное, не изменилось ничего. Это было странно. Но это было нормально. Так и должно. Наверху не меняется ничего, чтобы внизу было время изменить все как надо. Хотя, может, наверху тоже до фига изменилось, подумал я, мотнул головой и пошел за своими.
Что делать и кто виноват
Я думал, мы никогда не разберемся. Денис объяснял нам все полчаса, наверное. Сперва про телефоны, потом про раскладной компьютер, потом снова про телефоны, тарифы и загрузку приложений, потом, вздохнув, начинал объяснять, что такое интернет, потом, вздохнув еще сильнее, выводил на бумажке английское написание и перевод слов «Пауэр», «Даунлоуд», «Саппорт» и «Аксепт». Впрочем, «Аксепт» мы с Олегом знали, это группа такая. С остальным было хуже: я учил немецкий, Олег и Инна – французский. Дениса это почему-то удивляло и забавляло одновременно – так, что я заподозрил: хотя бы без временной оккупации американцами не обошлось.
На пятнадцатой минуте я отчаянно понял, что тупее всех тупых в этом городе, в этом мире и в этом времени и никогда ни в чем не разберусь. На двадцатой разобрался, как увеличить размер букв, и вздохнул с облегчением: я уже врубился, что таблеток ни для бессмертия, ни от близорукости пока не изобрели, так что придется все-таки заказывать очки – а оказалось, что можно и без них. На двадцать второй минуте, потыкав, открыл нужную страницу, почитал нужное обсуждение, ткнул нужный значок на экране, установил нужную программу для разговоров и вызвал Инну, а потом и Олега, который тоже наконец разобрался в том, как это все делается.
Несложно, оказывается.
Пока мы в этом убеждались и бегали по комнатам, исследуя режим видеосвязи, совсем как в фантастическом фильме, Денис, поглядывавший на надуваемый электрическим насосом матрас, изучал свой экранчик, играя лицом то просительно, то радостно, и наконец сообщил, что надо ему срочно отлучиться почти до утра по важному делу.
Мы сразу поняли, что это за дело, но не стали спрашивать, конечно, давно ли он с этим делом знаком и как ее зовут. Так, прошлись разок. Каждый.
Денис даже не отшучивался, просто улыбался, попробовал отмахнуться от наших запоздалых воплей про деньги-то за приборы – но потом спохватился и показал нам, как пользоваться интернет-банкингом и переводить деньги по счету и по номеру телефона.
Заодно, уже явно торопясь, Денис объяснил Олегу, что такое каршеринг и как им пользоваться. Олег не угомонился, даже услышав, что с его-то детской внешностью арендовать машину и сесть за руль невозможно, и расспрашивал бы, наверное, пока у Дениса не кончилось терпение, но Инна как-то ловко отвлекла Олега вопросом, явно незначительным, – она разобралась со всеми тремя телефонами раньше нас, а один даже развинтила набором купленных в том же отделе отверточек – и показала Денису, чтобы сматывался.
Он и смотался.
А я пошел реветь в туалет. Потому что до меня дошло наконец – не до разума, а до горла, до легких, до стылости в коленях и челюстях, – что мы остались одни-одинешеньки в огромном чужом мире. Даже на орбите Юпитера, даже мчась в пасть комете, даже скатываясь по струне в соседнюю галактику, где, быть может, никакой жизни нет и не будет никогда, мы не были так одиноки. Потому что оставались частью, пусть и временно отделенной, большого человечества, огромной страны, самых родных, умных, добрых и смелых людей, которые любили нас, надеялись на нас и ради нас готовы были на все. Как и мы ради них.
Теперь эти люди умерли или забыли нас, эта страна исчезла, а этому человечеству мы были пофиг. Не знало оно про нас и знать не хотело.
А мы про него – хотели?
Мы ради вот этих людей голыми к богу под подол полезли, в стеклянной банке – за край света?
Мысли были мерзотными, зато они отвлекли меня от рева, от лиц Фаи и бабушки, с которыми я ведь толком и не попрощался, от фотки мамы и папы, которой, видимо, не сохранилось, от всего, что заставляло снова колотить себя по коленкам и с ненавистью вцепляться в волосы, чтобы побольнее. Я отвлекся. Я пришел в себя. Я спустил воду в унитазе, свернул и бережно убрал в карман письмо, несколько раз вымыл холодной водой морду и пошел жрать мороженое.
Мы купили три ведра – настоящих, поздоровее детских ведерок из песочницы, самые большие порции – ванильного, шоколадного и клубничного мороженого. Стоили они, конечно, не двадцать копеек, копеек тут почти не осталось, рублей тоже, сплошные тысячи. Но и не слишком дорого. Я спросил у Дениса, какая сейчас зарплата у рабочего и инженера. Он почему-то ухмыльнулся, запнулся, но суммы назвал – и получалось, что даже рабочий может покупать хоть пять таких ведер в день. Так что три мы легко можем себе позволить.
Я попробовал помаленьку из каждого ведра, выбрал, удивившись себе, не шоколадное, а ванильное и дважды заорал экипажу, что можно присоединиться, пока я в однёху все не сожрал. Экипаж пялился в разложенные на диване экраны, переползая от одного к другому. Важный такой.
Я решил сдохнуть – если не от удовольствия, так от ангины – в гордом одиночестве и принялся бродить из угла в угол, за спинами пилота с бортинженером, а иногда немножко по дивану, важно рассуждая о международном положении. Вру. О нашем, конечно.
Слопал-то я немного, меньше четверти ведра. Надоело. Мороженое оказалось слишком сладким, слишком жирным, слишком липким и слишком белым, как многое тут. Ярче настоящего. То есть ненастоящим.
Зато народ все-таки вовлекся в беседу. Да так, что я сам пожалел.
Нас как прорвало. И лилось, и сыпалось, а когда вроде унималось, прорывало по второму и пятому разу. Я повторы терпеть не могу, мне от них скучно и спать хочется, вот и тут я стоя, как лошадь, чуть не вырубился. Потому что по кругу ходили: получилось у нас с кометой или это как раз ее влияние все-таки, и откуда регресс, силы реакции и возвращение капитализма, и будет ли новая революция, и получится ли сделать ее пролетарской, если пролетариата почти не осталось, а весь он, похоже, в Китае, и чем будет считаться распространение возможной китайской революции на нашу страну – интервенцией или мировой революцией, и нападут ли тогда американцы, и должны ли мы отказаться от денег и прочих империалистических инструментов или, наоборот, использовать их для приближения революции, и не заказать ли сперва, то есть напоследок, еще пиццы, особенно с морепродуктами.
И главное – что нам дальше делать, прямо сейчас. С собранными данными, с нашими знаниями, с нашей программой, с самими собой. Куда нам идти, куда ехать, кому докладываться?
Сможем ли мы, например, жить без взрослых, или нас заберут в детдом, или мы имеем право переехать куда-то и жить там, купив, например, квартиру – их теперь, наверное, только покупают, а не государство дает? И где именно?
В детдом не хотелось вообще. В Южинске оставаться тоже не хотелось. Мне хотелось к Фае и бабушке, Олегу – к маме, Инне – к родителям, но если никого из них нет, хотим ли мы, соответственно, в Чистополь, Грозный и Нурек? Или мы хотим в Москву? Или на Байконур? Мы же, как ни крути, опытные космонавты. Дальше нас никто не летал и в обозримом будущем, наверное, не полетит.
И как выяснить, остался ли хоть у одного из нас хоть кто-нибудь хоть где-нибудь?
Олег с Инной, оказывается, все это время искали сестру Инны Римму – и не нашли. Это не значило, что ее больше нет. Она могла сменить фамилию, переехать – да и должна была переехать, судя по пересказам про то, что в этом интернете спокойненько так называлось распадом Союза. Таджикистан был теперь отдельной страной, в которой к тому же долго шла гражданская война.
Я никогда не был в Таджикистане, но я видел Инну и более-менее понимал, что жизнь в поселке Байпазинской ГЭС или самом Нуреке не слишком отличалась от жизни в Чистополе или Грозном. И представить, что эта жизнь вдруг превращается в фильм вроде «Белого солнца пустыни» или «Не ставьте лешему капканы», с которыми в моей голове только и связалась гражданская война, было невозможно. Я даже