– Хочешь пошлую фразу? Ты был великолепен.
– Я старался, – сказал он хмуро.
Почему-то сейчас Мазур начал испытывать нечто, весьма напоминавшее стыд и раскаяние, – словно сделал что-то чертовски предосудительное, выставил себя на всеобщее осмеяние. Глупейшее ощущение, если разобраться, но оно присутствовало...
Окинув себя беглым взглядом, Ольга по неисповедимой женской логике вдруг сделала неожиданный вывод:
– Платье пропало. Первый раз надела... ну и наплевать!
...Когда раздался осторожный стук, больше напоминавший царапанье, Мазур взмыл с постели довольно браво, хотя местах в четырех по всему телу и ворохнулась остро вполне предсказуемая боль. Свет единственной лампочки был довольно тусклым – никто здесь не рассчитывал, что постояльцы будут портить глаза чтением или разбирать ноты. Бесшумно взведя курок, он подкрался к двери. До конца не верил здешним весельчакам, что с его стороны было вполне понятно и простительно. Кацуба до сих пор где-то болтался – навестил после ристалища, перекинулся парой слов, потом предупредил, что пойдет надолго «побродить», и исчез, Ольга же легла спать с пистолетом под подушкой.
В коридоре, правда, стояла тишина, ну да кто их знает...
– Кто? – спросил он осторожно.
– Вызов на поединок, на граблях до первой крови...
Чертыхнувшись, он отодвинул хорошо смазанную щеколду. Небрежно его отодвинув, вошла Ольга, в коротком черном халатике, обдав облачком незнакомых духов, прошла к столику, водрузила на него большую черную бутылку вина, два толстых стаканчика, бросила буднично:
– Курок спусти. Вокруг тишина и покой... – вернулась к двери, задвинула щеколду, мимоходом, непринужденнейше, чмокнула его в щеку и по-хозяйски устроилась на узкой койке, подобрав ноги. Игнорируя распахнувшийся халатик, прищурилась: – Будь здесь кто-нибудь из наших классиков прошлого века – здешних, я имею в виду, не русских, – непременно, почесав в затылке гусиным пером, вывел бы что-то вроде: «Он смотрел на девушку и не верил своему счастью, в душе его мешались разнообразные чувства». А они у тебя, и правда, похоже, мешаются, твоя честная, открытая физиономия дипломата достойна кисти живописца... – Тихонько фыркнув, Ольга поманила его ладонью: – Положи пистолет и иди ко мне.
Мазур медленно спустил курок, придерживая его большим пальцем, не глядя, положил оружие на столик, к стене. В висках жарко постукивала кровь, но он сдержался, сказал почти спокойно:
– Насчет платы речи не было, сеньорита...
– Следовало бы встать и закатить тебе хорошую оплеуху, – мечтательно сказала Ольга. – Но тебе, во-первых, и так уже досталось, а во-вторых, тупоумие мужчин общеизвестно... Нет смысла злиться. – Она развязала поясок и одним движением плеч освободилась от халатика. – Философия проста: мужчина непременно должен быть меня достоин. Ты, как я убедилась, достоин. Посему брось молоть чушь и иди сюда. Как писалось в какой-то старинной рукописи, я тебя хочу, а ты меня...
Мазур подошел, освобождаясь от скудной одежонки, голова была совершенно пустая. Ольга, уверенным движением притянув его голову, зашептала на ухо:
– Прости, невинности для тебя не сберегла. Откуда я могла знать, а?
Узкая армейская койка уже не казалась тесной. Из-за реки долетали пронзительные ночные звуки. Мазур вошел в нее, распростертую и покорную, словно первый раз в жизни, и она тут же перестала быть покорной, короткие стоны прорывались сквозь поцелуи, и в отдававшейся ему женщине не было ничего знакомого, т о г о. Все связанные с ней переживания и нервотрепка нашли мгновенный выход в короткой судороге. Мазур смущенно замер – еще этого не хватало, так оскандалиться...
– Не переживай, – прошептала Ольга на ухо. – Подумаешь, беда какая, нашлось несчастье... – Она задышала чаще. – Сейчас все наладится, повернись...
Наладилось. Они любили друг друга остервенело, нежно, неспешно, яростно, тесная кровать словно нарочно была придумана для этих двух влажных тел, и в редкие минуты просветления Мазур видел, что запрокинутое лицо, прекрасное и дикое в гримасе откровенного наслаждения, ему н е з н а к о м о – как незнакомо знакомое вроде бы тело, все было чужим, новым – аромат кожи, запах волос, вкус потаенного, губы, ладони, стоны, шепот...
Ольга его опустошила до донышка, во всех смыслах и всяким манером, напоследок позволив то, чего никогда не делала т а. Он прямо-таки колыхнулся в невесомости, когда все окончательно утихло, пожар погас и он обмяк, уронив лицо девушке на спину. Придя в себя, отодвинулся, и они улеглись в обнимку на койке, снова каким-то чудом ставшей чертовски узкой и тесной.
Мазур с неким непонятным страхом ждал ее первого слова.
– Я ведь другая? – спросила она тихо.
– Другая, – сказал он, ощутив столь же непонятное облегчение. – Совершенно другая...
Она не задала пошлейшего вопроса – кто лучше, а кто хуже? – она была умна... Вернулся страх, но теперь он был другого рода – Мазур запоздало, бессмысленно испугался, что мог сюда и не попасть, ничего этого не пережить. Вот теперь он, согласно давно умершим здешним классикам, совершенно не мог разобраться в ощущениях и чувствах.
Быть может, оттого, что для них и не было слов. Глупо думать, будто в человеческом языке есть слова для всех абсолютно движений души. Очень глупо.
Одно он знал – что любит э т у. Но, едва попытался что-то сказать, Ольга проворно прикрыла ему ладонью рот:
– А вот этого не нужно...
– Чего?
– Чует мое сердце, ты собираешься наговорить массу ужасных вещей. Что ты меня любишь, что любить готов, по старику Екклезиасту, «доколе не померкли солнце и свет и луна и звезды, и не нашли новые тучи вслед за дождем»... Не надо, милый. У тебя слишком прочно в голове – т а. Может – п о к а, а может – навсегда. А я – это я. И чтобы ты любил м е н я, то ли срок не пришел, то ли должно произойти нечто...
– Что?
– Откуда я знаю? – вздохнула Ольга, примостив голову у него на груди. – Я вообще не знаю, произойдет ли это нечто, я ведь не чья-то копия, мой кабальеро, я сама по себе, независимая, гордая и упрямая, у меня были мужчины, у меня есть цели в жизни, мы взрослые люди, в конце концов, а не возникли из ниоткуда... Знаешь что? Давай посмотрим, что будет утром. Как мы друг друга будем чувствовать. Может, что-то и определится н а б р о с к о м... Принеси вина, пожалуйста. У меня есть дерзкое желание – угомониться как можно позже, вот только не знаю, как ты к этому отнесешься, вымотанный гладиатор...
– Это заманчиво, – сказал Мазур, поцеловал ее и пошел к столу. – Буду следовать за вашими желаниями, сеньорита, доколе... как там?
– Доколе не померкли солнце и свет... Брат дедушки был аббатом. Представь себе, самым настоящим аббатом в монастыре Сан-Бартоло. И ревностным... Когда он гостил у нас, мог, да простит он мне такую вульгарность, заездить экзаменами на знание Библии. Правда, потом я вынуждена была признать, что книга Екклезиаста – и в самом деле произведение редкого гения. – Ольга поудобнее присела у стенки и, покачивая стаканом совершенно черного в сумраке вина, продекламировала: – Наслаждайся жизнию с женою, которую любишь, во все дни суетной жизни твоей, и которую дал тебе Бог под солнцем на все суетные дни твои; потому что это – доля твоя в жизни и в трудах твоих, какими ты трудишься под солнцем... Если человек проживет и много лет, то пусть веселится он в продолжение всех их, и пусть помнит о днях темных, которых будет много: все, что будет, суета!» – и серьезнее добавила: – Да простит мне Пресвятая Дева, если это невольное богохульство, но я-то очень надеюсь, что нет...
Мазур, относивший себя к «нерадивым верующим», в библейских текстах был не столь искушен, единственное, что он помнил наизусть, кажется, вовсе не принадлежало Екклезиасту: «Три вещи непостижимы для меня, и четырех я не понимаю: пути орла на небе, пути змея на скале, пути корабля среди моря и пути мужчины к девице». Маловато, чтобы включаться в беседу на библейские темы с двоюродной внучкой самого настоящего аббата...
– Вряд ли богохульство, – сказал он, подумав. – Коли уж в Библии есть Песня Песней...
– Вот кста-ати! – прищурилась Ольга. – Очень своевременная тема, мой кабальеро... «Возлюбленный мой протянул руку сквозь скважину, и внутренность моя взволновалась от него». Это намек, сеньор полковник, если вы не поняли.
– Понял, – сказал Мазур, чуть задыхаясь. – Полковники иногда бывают сообразительны...
Он залпом осушил свой стакан и пошел к кровати, навстречу дразнящей улыбке самой неожиданной в его жизни женщины. Там и дороги-то было – три шага, но сколько за это время успел передумать: что будет дальше, любит он или попросту тоскует по той, и, главное, как же теперь жить в постоянном страхе за нее... За э т у.
Глава тринадцатаяОни уходят
И утром не произошло ничего, изменившего бы н о в ы е отношения. Все повторилось: естественно, просто, сонно и уже знакомо, после чего Ольга ускользнула, в полном соответствии с незнакомым ей, разумеется, шлягером – то ли девочка, то ли видение, – пояснив, что даже в такой дыре, как эта, девушке из общества, снабженной солидными рекомендательными письмами, следует самую малость заботиться о репутации, все все могут знать, но никто не должен ничего видеть... В чем и состоит, добавила она с ухмылкой, хваленая латиноамериканская мораль, ничем особенным не отличающаяся от всех других моралей.
Оставшись один, Мазур прошелся по комнате, чувствуя, как физиономия расплывается в глупой усмешке – синяки побаливали, правое ребро, третье снизу, зудело особенно пронзительно, но никаких переломов и трещин, определил он привычно, не было, а все происшедшее ночью и утром окрыляло настолько, что на боль следовало наплевать...
Должно быть, здешние обитатели, на три четверти иностранцы, давно переняли у местных обычай вставать с самыми ленивыми петухами – шел десятый час, но в поселке стояла тишина, и в отеле тоже, только слышно было, как шумит вода в «душе», куда ушла Ольга.