— Единицами, как я понимаю, мне не обойтись, — сухо сказала Нина и замерла в ожидании приговора.
— Правильно понимаете, — согласился незнакомец. — Речь идет о десятках. Тридцать тысяч долларов. И это еще по-божески, уверяю вас.
Теперь он жил, как когда-то в молодости, когда в первый раз ушел от жены и вот так же скитался по друзьям, ночуя в чьих-то пропахших скипидаром, сухой ветошью и масляной краской мастерских, кочуя по чужим дачам и уж совсем каким-то странным обиталищам, вроде той комнатенки в Бибиреве, про которую ему сказано было при выдаче ключа: «Олежек, это комната матери любовника моей жены. Они тут встречаются». — «Кто? Мать с женой?» — «Жена с любовником. Ничего, перетерпят недельку-другую. Да, милый, я в курсе. И что? Чем мы не французы?..»
Но теперь все было сложнее. Да, Олега, как и прежде, принимали радушно или с показным радушием — один черт… Стелили ему на кухне или в детской, пили с ним водку, материли, сидя за столом, этого вылизанного, упитанного мальчика в круглых очках, по вине которого все стали банкротами. «Да киндер-то в чем виноват? Шестерка, стрелочник… Его призвали, подтащили к рампе, он спел свою арию Нижегородского гостя…» — «Недолго музыка играла, Олежек! Недолго фраер мухлевал…»
И все же Олег чувствовал себя стесненно, неуютно. Нашел время для приживальства! Он сам себе напоминал незваного дальнего родственника, который явился в чужой дом, когда только что объявили войну: вероломное нападение, всеобщая мобилизация, хозяин вот-вот отправится на призывной пункт, хозяйка, рыдая, собирает ему вещмешок, и до Олега ли сейчас? Кому он здесь нужен?
И все же каждое утро он поднимался по звонку будильника, сползал, зевая, с чужой постели, с продавленной раскладушки, поставленной для него на кухне какого-нибудь бывшего помрежа Коли, владеющего теперь бензозаправкой, и отправлялся в свое отделение «Альфа-банка».
Олег входил под его негостеприимные своды, уже опустевшие, уже пережившие давку августовских дней, столпотворение, хриплые вопли и глухие стенания обманутых вкладчиков.
Вкладчики больше не бились телами о неодолимую преграду, воздвигнутую между ними и курвами-операционистками, не тянули к ним белы руки, моля о пощаде, о снисхождении, крича о попранных правах и голодных детях, вторую неделю сидящих на геркулесовом отваре.
Теперь здесь было пусто. Ласковые дикторши ОРТ и сумрачный дядя с бородой лопатой, хозяин наших денег, вершитель наших жизней, объяснили вкладчикам, что бабок своих те не увидят долго. Может статься — не увидят никогда. Слово «никогда» вкупе с загадочным словом «дефолт» и аббревиатурами типа ГКО и МВФ оказали на сердца и души вкладчиков почти магическое действие.
Вкладчики притихли. Скорбный покой разгладил их лица. Дрожащею рукой нацарапали они на фирменных бланках: «Не замай!», в просторечии — заявку на выдачу вклада. В последний раз, с сиротскою униженной полуулыбкой, взглянули они на операционисток, застывших за оконцами стеклянных перегородок наподобие скифских баб. Взглянули — и потянулись к выходу безмолвной чередой, не ропща, ссутулясь, сжимая в вялых дланях свежие номера московских газет, которые теперь прочитывались с жадным любопытством и затаенным ужасом от корки до корки. Как последние сводки с театра военных действий. Только вместо перечня захваченных противником городов — траурный список низвергнутых банков…
— А вы у нас самый стойкий, да? — улыбнулась Олегу молоденькая операционистка. Это была странная улыбка — смесь сочувствия, раздражения и тщательно скрываемого обывательского интереса. — Все написали заявки и ушли…
— Куда? — перебил ее Олег, положив на стойку локти скрещенных рук. — На фронт? Как там… «Обком…» Нет, «Обмен закрыт. Все ушли на фронт». Ты записался добровольцем?
Последняя фраза адресовалась охраннику, сидевшему в закутке за деревянной выгородкой. Охранник хмыкнул и зарделся. Он был юн и смешлив.
— Все ушли домой, — терпеливо пояснила операционистка. — Написали заявки на выдачу вклада, теперь сидят дома и ждут, когда им позвонят. Вы вроде тоже написали.
— Написал, — с веселой злостью согласился Олег. — Но у меня дома нет. Мне негде сидеть и ждать. Я бомж. Ночую на вокзалах.
Операционистка вздохнула и страдальчески округлила тщательно подмалеванные глазки — дескать, как ты нас всех тут достал, вторую неделю ходишь, давишь на жалость! Глазки она теперь подрисовывала с особым тщанием, готовясь к бесплатному ежедневному спектаклю. Еще бы! Бывший супер, властитель дум (Интересно, сколько ему? К полтиннику, должно быть.), любимый актер ее мамочки, да и сама она млела классе в восьмом, когда на Новый год показывали «коронку» его в двух сериях… И мамочка, разомлев после второго бокала «Советского шампанского», всегда говорила, шепотом, как только отец выползал на кухню проверять свою индейку: «Нет, ты глянь! Вот мужик! Ни кожи ни рожи, тощий, как спица, а млею!»
Теперь этот тощий стоял возле окошечка, глядел просительно.
— Девушка, отдайте мне мои тугрики! Во как нужны! — Удар ребром ладони по острому кадыку. — Зарез! У вас наверняка где-нибудь есть заначка.
— Во-первых, никакой заначки нет, — возразила операционистка. (Кайф! Острейший кайф. Видела бы мамочка!) — А во-вторых, почему мы должны делать для вас исключение?
— Я — актер, — выдавил Олег, медленно заводясь. — И между прочим, не последний.
— Да-а? — Операционистка нарочито недоверчиво, изучающе его оглядела, как бы ставя под сомнение и первое утверждение, и второе.
— А что, не похоже? — Олег сузил от злобы светлые свои, узкие, раскосые глаза — где-то там, в степной вековой мгле, прапрапрабабку его догнал, верно, быстрый татарин. — Не похоже, детка?! Что, спеть тебе? Стишок рассказать? Чечетку сбацать?
Банковские стервозы прилипли к своим оконцам. Нате вам, курвы!
Олег вышел на середину зальчика и рванул свой коронный перепляс, короткий, яростный, с дробным топотом ног, со звонкими частыми ударами ладоней по острым коленям — хоп! хоп! По пяткам, теперь — по ушам, оп-па!..
— Гражданин! — Охранник выбрался из своего загончика. — Гражданин, давайте выйдем!
Олег на него и не взглянул.
— Чего еще? — спросил он у зачарованно взирающих на представление баб. — Спеть вам? — Перевел дыхание. — Стишок рассказать? — Волна бессильной отчаянной дури гнала его, подхлестывала. — Рассказать? Извольте!
— Гражданин, давайте потише все же! — Охранник смотрел на Олега растерянно, не зная, что предпринять, — актер как-никак. Фамилии он не помнил, но уважать — уважал.
— Сентябрь уж наступил! — торжественно объявил Олег. Подумал, добавил: — Уж роща отряхает…
Операционистки истерически захихикали.
— …Наш уцененный рубль! С нагих своих ветвей! — И Олег поклонился в пояс.
— Гражданин, соблюдайте… — Охранник, наконец решившись, осторожно дотронулся до руки Олега.
— Это кто гражданин? Я — гражданин?! — Олег резко повернулся к нему. — Гражданин чего, служивый?
— Как чего?! — Охранник вспыхнул. — Федерации… Российской федерации… Давайте все же будем соблюдать…
— Ах, Федерации! — Олег огляделся напоследок. Больше он сюда не придет. Порезвились — и хватит. — Федерации. Соблюдать. А она — соблюдает? А?! Тебя как зовут?
— Гена, — растерянно ответил охранник.
— Вот ты мне скажи, Гена… — Олег приобнял его, направляясь вместе с ним к выходу. — Ты мне ответь. Вот эта самая Федерация, мать ее, по отношению ко мне хоть что-нибудь соблюдает? Нет? Так какого рожна я должен чего-то там соблюдать?! Я ей, Гена, ничего не должен. Мы с ней, Гена, квиты. Понял меня?
Гена ошалело молчал. Бедный Гена.
Олег распахнул дверь ударом ноги, вышел на улицу и, пройдя несколько шагов, остановился. Пошарил в карманах куртки в поисках сигарет. Скоро у него не останется даже на сигареты… Народный артист, блин! Нормально. Будешь бродить по загаженному подземному переходу мимо смуглолицых продавцов и, боязливо касаясь локтей пробегающих мимо сов-служащих, униженно канючить: «Мужик, дай закурить! Узнал меня? Нет?.. А вот так, в профиль? Ага, это я, мужик. Ага, нам тоже хреново. Кина не будет. Кинщик спился. Из всех искусств для нас важнейшим является вино».
Олег достал из кармана куртки зажигалку, похлопал по другому… Кто-то вежливо покашлял за спиной. Олег оглянулся: охранник Гена протягивал ему пачку сигарет.
— Хоть все берите, только пачку пустую мне отдайте. С вашим автографом.
— Спасибо. — Олег взял сигарету, достал ручку, размашисто расписался на пачке. — Ты чего выскочил? Ты ж на боевом посту!
— Да ладно, они на обед закрываются. — Гена спрятал пачку в карман. — Я вас узнал. Мучился-мучился — и узнал. Вы в этом фильме про красных-белых свистели классно. Помните? — И он радостно, ликующе, совсем по-детски рассмеялся.
— Досвистелся. — Олег хмуро покосился на окна банка. — Все просвистел.
— Совсем денег нет, да? — сочувственно спросил Гена.
— Видишь ли, Гена… — Олег закурил. Паршивые сигареты, дешевые, резкие. Привыкай. Скоро будешь махрой затягиваться. — Я, Гена, театральную школу решил открыть. Тут, под Москвой, под Боровском. Я оттуда родом. Зданьице нашел, но ему капитальный ремонт надобен. Занял под это дело десять тысяч баксов у друга. Аккурат перед кризисом.
— Это ж надо! — Гена покрутил башкой, присвистнув.
Олег сделал глубокую затяжку, закашлялся, давясь этой копеечной гадостью. Он сам себе удивлялся. Зачем он рассказал о своей беде чужому человеку? Затем, что тот — чужой. Сейчас Олег хлопнет Гену по плечу на прощание, повернется и уйдет. И не будет никаких расспросов, ахов-охов, причитаний. Причитаний нам не нужно. Потому он и жене не сказал ни слова, и друзьям, принимающим его на постой.
— Все потратили уже? — спросил охранник.
— Все. В июле еще.
— А отдавать по новому курсу?
— А как же иначе! — усмехнулся Олег. Докурил, бросил окурок на пыльный асфальт, хлопнул охранника по плечу. — Бывай, служивый, — повернулся и пошел прочь, не оглядываясь.