Нина, белый цвет идет всем, у тебя голова плывет от бокала шампанского, позор! Ничего не позор, просто я очень устала. Я очень устала, послезавтра возвращается Дима, его выпишут со штырем в ноге, потом штырь вынут, потом, не сразу… Он возвращается, его уже ждут два билета в Феодосию. Он отправится в Феодосию, а ты будешь деньги добывать, Михалыч звонил сегодня утром, вкрадчиво, с затаенной угрозой, спрашивал: «Когда? Тянешь, Нина, тянешь!»
Не нужно сейчас об этом вспоминать. Здесь так хорошо. Такое счастье, что Вовка — здесь! Петр обнял его, притянул к себе, сказал ему что-то на ухо. Отвел глаза — и столкнулся с Нининым взглядом.
Старики все еще пели. Теперь — «Тбилисо».
— Вон он бродит, — шепнула Нине Зина-наводчица. — Вон, видишь, где секция чайно-кофейная. Кофею ему захотелось, ворюге!
— Ладно, Зина, вы идите. — И Нина кивнула ей, преодолевая брезгливую неприязнь. — Дальше я сама.
— Не, я погляжу, мне интересно, — запротестовала Зина, повесив себе на локоть супер-маркетовскую корзинку для продуктов. Вторую корзинку она вручила Нине. — На, это для камуфляжа. Правильно говорю — камуфляж?
— Правильно. — Нина приспустила «молнию» на куртке. Фотокамера висела у нее на груди. Не бог весть что — «Олимпик», выданный Нине в конторе взамен разбитого «Кэнона». — Вам, Зина, в разведшколе курс вести пора. Идите, вы мне только мешать будете.
Нина толкнула вертушку турникета, вошла в сады гастрономического Эдема и, пройдя с десяток шагов, остановилась у полок с чаем-кофе.
Старый поэт стоял к Нине спиной. Руки в карманах ветхого пальто, седая голова чуть откинута назад.
Был ранний вечер, часов шесть, народу — предостаточно. Благополучный мидл-класс огибал недвижно стоящего старика справа и слева, никому не было до него дела… Если присмотрелись бы повнимательней, может, и задержали бы взгляд. Знакомое лицо, смутно напоминающее — кого?.. Так, полузабытые воспоминания детства, гладкие блестящие страницы старых «Огоньков», параграфы учебника по литературе, вот этот надо вызубрить к понедельнику, поэт такой-то, система образов, лирический герой, особенности стиля…
Господи! Тьма веков. Кто здесь будет присматриваться к старческому морщинистому лицу, заросшему сивой щетиной? Здесь если и будут к чему-то приглядываться, то только к этикеткам на банках-бутылках: мейд ин — где?
Нина осторожно обогнула старого поэта, прошла немного вперед, остановилась у полки с крекерами, делая вид, что изучает их с пристрастием. Она перебирала коробки и пачки, искоса поглядывая на старика.
Он стоял на прежнем месте, прикрыв глаза и блаженно улыбаясь. Ноздри его крупного породистого носа раздувались. Он вдыхал… Ага, вот оно в чем дело — он вдыхал кофейные ароматы, драгоценные запахи умело поджаренных кофейных зерен, здесь был отменный кофе, лучших отборных сортов, — старик в этом знал толк, а как же?
Нина смотрела на него, забыв о своей камере, о том, зачем она здесь. Она не сводила глаз со старого поэта, бесцельно, автоматически перебирая упаковки с печеньем… Тоска и горечь переполняли ее, поднимаясь со дна души. Такая горечь наша жизнь, наша новая жизнь, наша сладкая жизнь! Наша развеселая жизнь — такая тоска!
Старик качнулся, сделал несколько неуверенных шагов вперед, потом — вправо, к полке. Не открывая глаз — он даже не видел, что берет, вор-неумеха, незадачливый злоумышленник, — ребром мелко трясущейся ладони придвинул к краю полки пакетик молотого кофе, сжал, смял его в руке, сунул в карман пальто.
Он действовал с закрытыми глазами. Как старый страус. Тот прячет голову от страха, этот — от стыда.
Старик запихнул пакетик в карман и тут же открыл глаза. И сразу увидел Нину. Все понял, замер, сжался.
Помедлив, Нина подошла к нему.
— Не говорите им, — быстро сказал старик. — Я верну на место. Не скажете?
— Не скажу. Ни за что не скажу. Только вы за него заплатите. — Нина достала бумажник, вынула из него несколько сторублевок, протянула старику: — Заплатите за этот кофе. Пожалуйста!
— Спасибо. — Старик взял деньги, скомкал их в ладони. У него были совершенно безумные глаза. — Я очень люблю кофе. Я могу работать только после двух чашек Вы знаете, кто я?
— Знаю. — Нина отвела его в сторону от провокационного кофейного изобилия, мягко приобняв за дрожащие слабые плечи, говоря вполголоса: — Я знаю, кто вы. Я вам больше скажу… Вы только прислушайтесь к тому, что я сейчас скажу, хорошо? Вы меня слышите?
Старик кивнул, комкая деньги в ладони.
— Я должна вас сфотографировать.
— Меня? — Он тут же приободрился и приосанился. — Для журнала?
— Для журнала. Но только это… другой журнал. Может быть, это жестоко… То, что я скажу вам сейчас… — Она путалась в словах, торопливо составляя фразы поделикатней, пообтекаемей. — Но я должна вам это сказать. Я хочу вас предупредить. Мне велено сфотографировать то, как вы берете здесь что-нибудь… без спроса.
— Я больше не буду. — Старик тотчас сник и попытался отдать Нине и деньги, и кофе. Понимал ли он что-нибудь? Безумные глаза, водянистые прозрачные зрачки, дрожащие руки. — Я не буду, не буду. Это стенгазета?
— Возьмите деньги, я вам их дарю, — бормотала Нина, рассовывая бумажки по карманам его старенького пальто. Какой стыд, какая мука, невыносимая мука, дай же мне силы, Господи, перетерпеть этот ужас! — Это ваши деньги. Пойдемте, я вас провожу. Не ходите сюда больше, слышите? У вас дети есть? Дети, внуки? Есть кто-нибудь?
— Так это для стенгазеты? — снова спросил старик, ткнув пальцем в Нинину фотокамеру.
— Для журнала. — Нина осторожно подтолкнула его в спину. — Пойдемте. Видите, к нам уже идут.
— Для журнала? — Старик отвел Нинины руки, расправил узкие плечи, повелительно скомандовал: — Снимайте! Для журнала. Прекрасно. Они что-нибудь напечатают? Я только что закончил новый цикл. Снимайте же! Ну?
К ним уже бежали продавщицы, дюжий молодец из охраны шел следом…
— Снимайте! — Старый безумец повысил голос.
Будь проклято это ремесло!
Снимай его, Нина. Снимай!
Как будто два человека — в одном, две женщины — в одной. Одна шепчет: «Уступи!» Да кому уступать-то, что уступать, уступают — чужому, а здесь родное все, родные руки, родные губы, родное дыхание у Нининой щеки. Да, истосковалась, соскучилась, я живой человек, живая, слабая, я слабею, я его очень люблю…
— А ирисы? А «целовались у окна»? — Это уже другая Нина беззвучно кричит той, первой, слабой, обожающей, смятой желанием, все простившей, не помнящей ничего, не желающей помнить. — А эскорт-сервис, ты что, забыла? Ты будешь делать вид, будто ничего не знаешь? И что дальше? «Сервис»! Она ему будет завтрак сервировать, ты — ужин? Еще вопрос, кто достанется Диме на ланч.
И Нина заставила себя разомкнуть Димины руки, вывернулась, выскользнула.
— Ты что? Куда?
Не пустил, удержал, снова обнял. Нет, не хочу, я помню все, я не беспамятная.
— Пусти! — зло сказала Нина.
Она вырвалась, поднялась с постели, набросила халат. Надо же что-то сейчас объяснить ему, найти повод, придумать спасительную отговорку. Про сервис с ирисами Нина решила молчать.
Нельзя про ирисы. Надо Диму щадить. Он слабый, у него железный штырь в ноге, он намучился, настрадался, належался в этой костоправке. Нельзя, никаких семейных сцен, никаких разборок, удержись от них, Нина, соври что-нибудь, это же нетрудно.
И она, прихватив пачку сигарет, села на спинку кресла, привалилась спиной к стене. Вот так, именно на спинку. Запахнула халат на груди.
— Что происходит? — мрачно поинтересовался Дима. — А? В чем дело? — Он сел на постели. — Ты что, куришь теперь?!
— Как видишь. — Нина выудила сигарету из пачки. — Брось мне зажигалку. Вон там, на столике, справа…
Ни черта он ей не бросил, только разглядывал неодобрительно. Сидит на спинке кресла, сигарета в зубах, постриглась как-то по-новому, коротко. Вырвалась, выскользнула из его рук змеей. Чужая баба. И ведь сколько времени не были вместе! Змея.
— Но ты объясни, в чем дело. — Он все же бросил Нине зажигалку. — Калека, да? Поэтому? Инвалид приковылял с железкой в ноге? Поэтому?!
— Замолчи! — Нина подавилась дымом, закашлялась.
— Может, ты завела тут кого-нибудь в мое отсутствие?
— Перестань, я тебя прошу.
— В этой фирме своей? Пресс-атташе… Пресс-папье, мать твою! Может, ты там у какого-нибудь папье — под прессом, а?
— Прекрати! — крикнула Нина, гася недокуренную сигарету в пепельнице. — Прекрати сейчас же!
— Завтра же иди увольняйся! — заорал Дима. — Завтра же! Если я узнаю, что ты там с кем-то…
— Дима, остановись, тебе потом стыдно будет!
— А эта Феодосия? — Нет, он уже не мог остановиться. — На хрена мне эта Феодосия?!
— Это лучший санаторий в стране по опорно-двигательным делам. Тебе сейчас необходима реабилитация.
— Какие она слова знает…
— Организм нуждается в восстановлении.
— Сплавить меня хочешь? Никуда не поеду, поняла?
— Дима, я уже купила путевки и билеты. Это дорого, Дима. Это не просто было устроить.
— Коне-ечно, ты из кожи вон лезла, старалась! Меня — в Феодосию, сама — под свой пресс?
— За-мол-чи!!!
— Зачем тогда две путевки, если ты сама не едешь? Кому вторая?
— Сына своего возьмешь Кто-то должен там за тобой присматривать, тебе пока нужна помощь…
— Это Никита, что ли, будет за мной присматривать? Спятила? Ребенка — в няньки? Одурела совсем?
— Тогда красотку свою возьми! С ирисами! Она тебе венки там будет плести из ирисов! Эскорт-сервис!
Вот так-то… Не такая уж я сильная, я совсем не железобетонная, сорвалась, не выдержала. Сейчас начнется склока. Где же начнется — она давным-давно началась, она в разгаре.
— A-а, вот он что, — с облегчением протянул Дима.
— Что «а»? Что «а»?! — Нина запустила в благоверного пачкой «Ротманса».
— Все, радость моя. — Он успел поймать пачку, смять в ладони. — Больше ты курить не будешь. Вот оно что! Наплели тебе медсестренки, курвы стрептоцидные, с три короба. Так бы сразу и сказала, дуреха… Иди сюда.