Дима молчал, опираясь обеими руками на трость, воткнув ее в ушанку Петра.
— Я тебя убью, — произнес он наконец очень спокойно, просто констатируя факт, объявляя вариант возможной развязки. — Ты лучше уезжай куда-нибудь. Понял?
Петр не ответил. Разбитая губа продолжала кровоточить. Петр опять наклонился, зачерпнул снег в горсть.
— Оставь ее в покое. — Дима оглянулся на своих спутников, стоявших чуть поодаль, затем вновь посмотрел на Петра и глухо повторил: — Оставь ее.
— Нет. — Петр приложил снег к разбитой губе.
— Я тебя убью, — пообещал Дима. — Этим кончится, запомни.
Старик Солдатов смотрел на Нину в щель приоткрытой двери, не спеша снимать цепочку.
— Я за Вовкой, — сказала Нина. — Я совсем его забираю.
— Очень хорошо. — Старик открыл дверь, впустил Нину в прихожую. — Замечательно. Забирайте и уходите. Петя вернулся час назад. Я не знаю откуда. Я только видел, что он кровь на рубашке застирывал. У него разбита губа.
Нина вскрикнула, зажав рот ладонью.
— Уходите! — настойчиво повторил старик. — Оставьте нашу семью в покое! Решайте свои проблемы сами. Мой сын и мои внуки… Одну катастрофу они уже пережили, хватит с них. Хватит!
— Хорошо, мы сейчас уйдем.
Нина прошла по коридору и распахнула дверь в гостиную. Ее встретили полумрак, детский смех и гомон, темный силуэт елки, резкие, ослепительные росчерки бенгальских огней.
— Мама! — крикнул Вовка. — Мы бенгальских купили! Целую кучищу!
Нина щелкнула выключателем.
— Погасите, погасите! — вразнобой завопили мальчишки, носясь по комнате с зажженными свечами в руках.
Петр лежал на диване, губа залеплена полоской пластыря. Нина выключила свет, подошла, села рядом, сжала его руку.
Свечи весело потрескивали, фонтаны искр вспыхивали и таяли. Мальчишки, наталкиваясь друг на друга в темноте, рисовали в воздухе огненные вензеля и овалы.
— Тебя били? — Нина нагнулась, обняла Петра, не удержавшись. И он не удержался от сдавленного стона. — Нина невольно причинила ему боль.
— Петя, больно? — прошептала Нина, слабея от страха за него, от безысходного, тоскливого страха. — Кто?! Дима? Скажи!
Она совсем потеряла голову — рядом были мальчишки, и старик мог войти в любую минуту. Ничего не соображая, движимая только страхом, острой жалостью, желанием помочь, приласкать, снять, утолить его боль, повинуясь только этому безотчетному и сильному порыву, Нина склонилась к нему, обняла.
— Ну что ты делаешь? Успокойся. — И Петр крикнул бодро: — Так! Оловянные, в детскую! Строем!
— Вовка, собирай вещи, — опомнилась Нина, отодвинувшись от Петра. — И прощайся с мальчиками. Мы уходим, совсем уходим.
— То есть как? — глухо спросил Петр.
— Я не хочу, — заявил Вовка.
Свечи догорели, шипя. Младшие Солдатовы включили свет и растерянно уставились на Нину, потом — вопросительно — на отца.
— Я не хочу! — повторил Вовка. — Не хочу! Не хочу!
— Вова… — начала Нина.
— Я не пойду никуда! Я здесь останусь! — твердил сын упрямо, глядя на Петра, ища у него защиты.
— Останешься, — кивнул Петр. — Я тебе обещаю. Всё, в детскую, живо!
Мальчишки вышли из комнаты.
— Что ты можешь ему обещать? Как ты можешь ему обещать, Петя? — Нина снова обняла его, говоря с укоризной и мольбой, с отчаянием и нежностью. Погладила его плечи, дотронулась до полоски пластыря, перечеркнувшего распухшую верхнюю губу. — Это Дима? Это он?
— Я упал, — буркнул Петр. — Поскользнулся.
— Не ври! Господи, что же делать-то?
— Знаешь, о чем я сегодня подумал? — сказал Петр, поглаживая ее волосы, пытаясь хоть как-то ее успокоить, разрядить этот сгущающийся мрак, гнет безысходности. — Ведь это я должен быть хромым, а не он.
Нина посмотрела на него непонимающе.
— Ну, он же был на одной ноге. — Петр улыбнулся и тут же скривился от боли — улыбаться ему теперь тоже было непросто. — Оловянный солдатик — он был хромой, одноногий. На него не хватило олова, его отлили одноногим.
— Мне не нравится эта сказка, — произнесла Нина с ожесточенной запальчивостью. — Она мне не нравится, слышишь? Ты в нее заигрался, Петя! Хватит в сказки играть, мы не дети.
— Пожалуй, — согласился он. — Ты права, наверное.
— Хватит. Не то мы с тобой доиграем ее до конца. А я не хочу, чтобы нас с тобой из золы выгребли.
Дима только дверь успел открыть, а она набросилась на него, как овчарка, сорвавшаяся с цепи. Дима так и сказал, уворачиваясь от ее рук:
— Овчарка!
— Это ты его? — Нина трясла мужа за плечи. — Да?! Владик твой?! Это вы его избили? Сволочи!
— Значит, уже навестила, — прошипел Дима, обдавая ее перегаром. — Успела.
— Сволочи! — ненавидяще выкрикнула Нина. — Только тронь его еще! Я к сыну зашла! Только пальцем до Петра дотронься! Только посмей, я тебя… — Нина осеклась.
Костя. Что за бред? Как в дурном сне. Костя здесь, в доме ее мужа?
Он стоял на пороге комнаты и с усмешкой смотрел на Нину. Дурной сон. Теперь все — дурной сон. Нина зажмурилась, открыла глаза.
— Это я, — подтвердил Костя. — Я тебе не приснился. Можешь меня потрогать.
— Я те потрогаю, — угрюмо бросил Дима.
Бред. Нина подошла к бывшему мужу, потом осторожно, с опаской заглянула в комнату.
За столом сидели мать и Ирка.
— Мамулечка! — завопила Ирка, вскочив. Кинулась к Нине, обняла ее. — Ма-амочка!
Что это с дочерью? Интонации плакальщиц на деревенских похоронах. Как будто здесь кто-то умер. И мать сидит, как на поминках: спина прямая, губы скорбно поджаты, в глазах — вселенская тоска.
— Что случилось? Ира, ты когда приехала? Здравствуй. — Нина поцеловала дочь в щеку. — Загорела… Где ж ты там загорела-то в декабре?
— Это искусственный загар, мамочка. — Дочь еще висела на Нининой шее, смотрела на мать с состраданием, почти соболезнующе. — Мама, — Ирка понизила голос, — остановись. Опомнись, мама. — Шелестящим шепотом: — Пожалей Диму, он страдает…
Нина сняла со своей шеи цепкие Иркины руки и повернулась к мужу. Она ни о чем его не спросила, просто взглянула на него молча. Перевела взгляд на Костю, который по-прежнему стоял в дверях. Ей действительно хотелось сейчас дотронуться до бывшего мужа. И до бывшего, и до теперешнего. До обоих. Проверить, не снятся ли они ей? Не сон ли это? И если это явь — то кто здесь спятил? Она? Они? Все вместе?
— А что мне еще оставалось? — Дима смотрел на нее с пьяным вызовом. — Вот, позвал твоих родственников…
— Так это семейный совет? — уточнила Нина, не зная, смеяться ей или плакать. Или вытолкать их всех взашей. — Ясно… Ты-то зачем пришел? — спросила она у Кости.
— Я? — удивился Костя. — А что, непонятно?
И он не спеша, вразвалочку двинулся к столу, уселся поудобнее, закинув ногу на ногу Налил себе коньяку. Бред! Костя пьет Димин коньяк, болтает ногой, носки прохудились, надо купить ему несколько пар, бедняге.
— Разве непонятно? — повторил Костя, бросая в рот ломтик лимона. — Я ликую. Я отомщен.
— Ты помолчи, тебя сюда как раз не звали, — процедил Дима, доковылял до стола и отобрал у Кости рюмку. — Приперся — сиди молчи… Поговорите с ней! — Дима взглянул на Нинину мать. — Скажите ей все. Вы же хотели.
Нина стояла посреди комнаты и смотрела на Диму. Он был пьян, он был жалок, он просил защиты у ее матери, которую боялся и не любил, и знал, что она отвечает ему тем же. И все же он просил ее о помощи, желая, чтобы она образумила заблудшую дочь… Бред! Смеяться или плакать?!
— Как ты изменилась, — медленно произнесла мать, разглядывая Нину. — Ты именно теперь изменилась. Я боялась: выйдешь замуж за нового русского — сама такая же станешь. Нет, обошлось. А теперь — другая.
— Какая, мама?
— Мамулечка, сядь, — попросила Ирка со слезой в голосе.
— Какая? Ну какая?
— Не знаю. — Мать продолжала разглядывать Нину с явным неодобрением. — Уж больно уверенная. Море по колено. Такая… железная.
— Оловянная, — поправила Нина.
Все четверо непонимающе переглянулись. Где им понять? Это Нинин шифр, тайный.
Дима налил себе коньяку в рюмку, которую отнял у Кости, собрался было выпить — опомнился, поставил на стол. Сумасшедший дом. Все спятили.
— Что мне делать, а? — Дима уставился на Нинину мать с пьяным отчаянием, прося у нее защиты. Перевел взгляд на притихшую Ирку. — Ну, что мне с ней делать? Родственники! Я вас спрашиваю! Я ей развода не дам. Я тебе развода не дам, не дождешься! — выкрикнул он, глядя на Нину. — Ну, что мне делать-то? У меня вот здесь, — он ударил себя кулаком в грудь, — все время болит, ноет. Как мне быть-то, а?
— Могу тебя научить, — предложил Костя. — Кое-какой опыт имеется. Дам пару советов. Как брошенный муж брошенному мужу. — И Костя потянулся к своей рюмке.
— Молчи, ты! — взревел оскорбленный Дима, сбив ребром ладони рюмку на пол.
Это уже было. Когда это было? Нина тупо смотрела на темное пятно, расплывающееся на скатерти. Пятно на скатерти, осколки на полу, взбешенный Дима… Когда это было?
Давно. В другой жизни.
— Успокойтесь! — приказала мать, и Дима притих.
Надо же, он ее слушался! Бред. Нина все еще стояла посреди комнаты, как партизан на допросе. Смеяться или плакать? Смеяться. Конечно, смеяться.
— Мамочку можно понять, — осторожно вставила Ирка.
— Понять?! — с угрозой переспросил Дима.
— Она недогуляла в юности. И в зрелые годы. Папочка меня простит, он человек широких взглядов. Правда, папочка?
— Ира, ты переходишь границы, — возмутилась бабушка.
— Просто у них разные темпераменты…
— А я? — крикнул Дима. — При чем тут этот? Она от него год как ушла!
Нина засмеялась — негромко, истерически, закрыв лицо руками.
— Нина, образумься! — Мать повысила голос. — Ты не девочка, тебе сорок лет. Нина, разрушить всегда проще, чем создать. Чем спасти отношения. Сейчас, наоборот, все семьи объединяются. Ты знаешь статистику? Ты знаешь, сколько разведенных пар заново соединилось?