Марков сказал, что это экстравагантное объяснение служит великолепным доказательством того, что у нескольких управляемых на расстоянии маленьких диктаторов, управляющих маленькими государствами и не признающих Советский Союз, имеется в лице Линды Николаевны Стачевской верный союзник, но что ему, Маркову, это абсолютно неинтересно.
Для Линды Николаевны тоже был организован документальный киносеанс. Однако это ее не разубедило: она продолжала утверждать, что исполняла поручения своего жильца, не усматривая в них ничего криминального.
Чтобы избавить себя от лишней траты времени, Марков устроил Брокману и Линде Николаевне очную ставку и сделался свидетелем малоприятной сцены. Нет, он не обольщался относительно моральных качеств тех людей, против которых боролся по долгу чести и службы, по убеждению, но наблюдать вблизи неприкрытую человеческую скверну ему было противно.
Линда Николаевна, увидев в кабинете Маркова своего жильца, постаралась не показать удивления, но огорчения не скрывала. Вероятно, у нее до последнего момента все-таки теплилась надежда, что ее сигнал тревоги (сумочка, переложенная в правую руку) был замечен и помог ему избежать встречи с мнимым Воробьевым, то есть с чекистом.
Прежде всего Марков, которому помогали Семенов и Павел Синицын, уточнил и закрепил показания, касавшиеся встречи с Воробьевым. Тут Брокман и Линда Николаевна друг другу не противоречили и подробно изложили все детали, в том числе и о пароле, которого не знал Семенов.
Затем Марков сказал, обращаясь к Брокману:
— Итак, вы по-прежнему утверждаете, что Стачевская ездила в Москву и звонила в посольство по своей собственной инициативе?
— Да, — отвечал Брокман.
— Номер телефона вы ей не давали?
— Нет.
— Пустую сигаретную коробку, которую она бросила на Первой Брестской улице, вы ей не давали?
— Нет.
— Следовательно, эти действия Стачевская предприняла без всякого вашего участия? Вы о них ничего не знали?
— Да, это так.
Линда Николаевна сидела на стуле очень прямо, в струнку, глядя перед собой лихорадочно блестящими немигающими глазами. Но при последних словах Брокмана вся как бы оплыла. Плечи опустились, спина ссутулилась.
— А что скажете на это вы, Линда Николаевна? — спросил Марков.
— Все это ложь и пошлость, — голосом, полным брезгливости, отвечала она.
— Такие формулировки хороши для романа, а мы пишем протокол очной ставки, — сказал Марков. — Ответьте на вопросы. Первый: почему вы звонили в посольство?
— Меня просил этот гражданин. Но я не знала, куда и кому звоню.
Вот так, в один миг, изменилось ее отношение к обожаемому жильцу, которого она именовала теперь «этот гражданин».
— Кто сообщил вам телефон?
— Он, конечно.
— Вам ваш жилец известен под фамилией Никитин. Так его и называйте, — сказал Марков.
— Хорошо. Номер телефона мне дал Никитин.
— Где вы взяли пустую сигаретную коробку?
— Мне ее дал Никитин.
— Благодарю вас. — Марков вызвал конвойного, и Линда Николаевна покинула кабинет. Она даже не взглянула на своего бывшего повелителя. Она его презирала…
Юридически эти показания Линды Николаевны на очной ставке в данный момент не имели такой силы, чтобы сбить Брокмана с его позиции в части, касающейся эпизода с дипломатом. Свои задания Линде Николаевне он давал наедине, без свидетелей, и утверждения Стачевской весили ровно столько же, сколько и утверждения Брокмана. А он категорически отрицал причастность к истории с сигаретной коробкой. Но впоследствии, когда дело Брокмана обретет контуры законченного строения, эта очная ставка ляжет в него необходимым кирпичиком.
Сейчас Марков хотел побеседовать с Брокманом об эпизоде, которого Брокман не отрицал, — о посещении квартиры Нестерова. Тут были моменты, не вязавшиеся с представлениями Маркова о квалификации тех заочно знакомых ему деятелей разведцентра, которые разрабатывали операции против Советского Союза, и о методах, применяемых их агентами в повседневной практике. Откровенно говоря, Марков был до случая с Нестеровым более высокого мнения о разведцентре и его агентуре. Полезно было разобраться в деталях, чтобы понять, чем объясняются неувязки и сбои, которые он обнаружил в действиях Брокмана.
— Скажите, Никитин, как вы сами считаете: в эпизоде с академиком Нестеровым у вас не было ошибок? — спросил Марков.
Брокман еще не избавился от раздражения, вызванного свиданием с Линдой Николаевной, поэтому не мог сразу переключиться совсем на иную тему и иной тон.
— Моя ошибка, что я сижу здесь, — сказал он довольно резко.
— Это лирика. Такие слова более подходят Линде Николаевне, а вы мужчина, — заметил Марков. — Будем разговаривать конкретно. О поездке к Нестерову.
— Я все сделал по обстановке.
— Но вы действовали, мягко говоря, очень опрометчиво. Позвонили несколько раз по телефону, никто не отвечает — вы решили, что квартира пуста, можно идти. Но телефон мог быть просто неисправен. Вы даже не проверили на телефонной станции. А что касается звонка на работу — сами понимаете…
— Да, это глупо.
— И вообще, как же проникать в квартиру, не имея точных сведений, где ее хозяева?
— С телефоном моя ошибка, но в остальном я все делал по инструкции.
— В незнакомом городе без всякого помощника — как же так?
— Я работал по аварийной схеме. Мне был приготовлен помощник, но он выпал. Почему — не знаю.
— Фамилия помощника?
— Кутепов.
— Когда вы получили приказ работать по аварийной схеме?
— Число не помню. Это было дня через три после того, как у меня оказались ключи.
— Ключи Линда Николаевна доставила вам двадцать восьмого мая. А кто и как передал приказ?
— По радио.
Вероятно, квалификация разработчиков из разведцентра все-таки не понизилась. Аварийный вариант применяли вынужденно. Маркову было известно то, чего не знал Брокман: неожиданный приезд в город К. Пьетро Маттинелли заставил Кутепова спешить, и в спешке он совершил непоправимые ошибки. И выпал из операции, в которой должен был помогать Брокману. Кончики сходились.
— Теперь скажите, Никитин, как вы должны были действовать не по аварийной схеме? Какая ставилась задача?
— Задача одна — получить рукопись Нестерова, — сказал Брокман и замолчал.
— Вы не ответили на первый вопрос, — напомнил Марков.
— Ну, если бы все шло нормально, я разыгрывал бы из себя племянника Кутепова. Ухаживал бы за дочерью Нестерова. Подходы как будто были готовы.
У Маркова опять возникло ощущение, что план разведцентра выглядит несолидно, если все расчеты строились на «племяннике».
— Послушайте, Никитин, — сказал Марков, — вы отмежевываетесь от дипломата — я вам не мешаю. Но будьте же последовательны там, где вы сильно наследили. Вы о многом умалчиваете. Племянник, ухаживания — это, знаете ли, молочный кисель.
Брокман усмехнулся.
— Ладно, скажу. Племянник — тоже правда, но потом я и Кутепов должны были действовать по поручению иностранного разведчика. Он итальянец, девчонки его знают. И обе уже замазаны…
— Вместе с ключами вам передали письмо Светланы Суховой. Для чего?
— Обычный шантаж. Это никогда не мешает.
— Вы надеялись получить рукописи Нестерова. А если бы он отказал?
— Я мог применять силу.
— Что это значит?
— Что угодно.
— Подождите, мы это запишем подробно, — сказал Марков и встал, чтобы взять из шкафа свежую кассету для магнитофона.
А потом он услышал от Брокмана то, что уже слышал от Кутепова. И все концы этой истории окончательно сошлись…
Казалось бы, после совершенно открытого разговора о Нестерове от Брокмана можно было ожидать большей открытости и во всем остальном. Но Марков на это не рассчитывал и был прав.
На седьмой день после ареста Брокмана при очередном допросе Марков наконец тронул стержневую, самую страшную для Брокмана тему. Сказав, что для прояснения некоторых моментов необходимо вернуться к эпизоду с Воробьевым, Марков спросил:
— Вы не подозревали, что в тюбиках может содержаться что-нибудь ядовитое?
— Подозревать можно что угодно.
— Спросим прямее: вы знали?
— Нет.
— Лабораторный анализ показал, что содержимое тюбиков — составная часть сильнодействующего, стойкого отравляющего вещества. Так сказать, одна из его половин. Наши химики знают приблизительный состав второй половины. Обе они сами по себе, отдельно друг от друга, почти абсолютно безвредны и обладают высокой инертностью. Только соединившись, они становятся страшными.
— Я не химик, но охотно верю всему этому.
— Тюбики Воробьев вез вам. Мы имеем право думать, что вторая половина была у вас.
— Это вы на меня не нацепите, — решительно заявил Брокман. — Не знаю никаких половин. Ничего ни от кого не получал. Воробьев до меня не доехал.
Дав ему выговориться, Марков продолжал:
— Стачевская показала, что с девятнадцатого мая, то есть со дня вашего приезда к ней, и до четвертого июня, то есть до поездки к Нестерову, вы ни разу не отлучались из ее дома. Это верно?
— Верно.
— Стачевская добавила, что где-то между девятнадцатым и двадцать восьмым мая вы все-таки уходили из дому как-то днем и отсутствовали несколько часов. Это тоже верно?
Брокман впервые ответил не сразу, а после короткой паузы:
— Не помню.
— А вы вспомните. Она еще снабдила вас закуской. Вы и секач с собой брали.
— Не помню, — повторил Брокман.
— Но вы по крайней мере помните свои слова по поводу того, почему при задержании у вас оказался этот секач?
— Помню.
— Повторите, пожалуйста. Я забыл их.
— Чтобы зарыть то, что привез Воробьев. Если бы привез.
Он прочно окопался за этим «если бы». И ничего тут не сделаешь…
— А в тот, первый раз — для другой цели? Дров нарубить?
— Не было того раза. Не ловите меня, гражданин начальник.
Никогда Марков не позволял прорываться наружу чувствам, которые он испытывал по отношению к своим противникам. Он остался спокоен и сейчас.