Чай мой остыл.
– …Да-а, – протянул парень. Он улыбался. – Вася – светлая личность. Передавай ему привет. – Не надо, – сказала девочка быстро, – а то он… – Они засмеялись. – Ничего, – сказал парень, улыбаясь, – мы уезжаем послезавтра. Можешь смело передать.
– Обязательно, – сказала я. – А от кого?.. – От Димы и Светы, – сказал парень. – Скажи, что мы его часто вспоминаем, – сказала девочка. Они засмеялись. – Хорошо, – сказала я. – …У вас тут, кстати, очень здорово. Я даже не знала, что в Симеизе такие места есть.
– Нам тоже нравится, – сказала девочка, а парень сказал: – Мы послезавтра уезжаем, можете перебраться… если первыми успеете.
– Наверняка не успеем, – сказала я. – …И потом, нас ведь трое… если все-таки не четверо. Вряд ли мы тут поместимся.
Они помолчали. – Мы тут в прошлом году жили, – сказала девочка, – везде были дожди, а у нас – сухо!
– А вы где стоите? – спросил парень.
– Правее, – сказала я. – …Недалеко от Ника. Чуть пониже.
– Знаем, – сказал парень, кивнув. – Как там Дайка? – спросил он. – Не вернулась еще?
– Нет, – сказала я. – Но ждут со дня на день. По-моему, у них уже пропал первый ажиотаж от общения с Сашкой.
– Бедный Сашка, – сказала девочка.
Вдруг гитара смолкла.
– Спасибо вам, – сказал он, возвращая гитару. И мне: – Пойдем.
– Не за что, – сказал парень, а девочка сказала: – Приходите еще.
Я вылезла из-под камня, и ничего не увидела.
Постояв немного, я спустилась на два шага ниже, и тут снова остановилась.
Было тихо. Было темно.
МОРЕ
Наверное, я стояла на тропинке.
Я пришла в себя.
Я стояла на тропинке, в темноте. Точно так, как я сидела на камне у тропинки, в темноте. Но от камня я добралась бы назад. А отсюда я назад не доберусь.
Тремя шагами выше был грот. Но это было как бы в другой жизни. Эти три шага обратно сделать было невозможно.
Меня вдруг затошнило.
Лечь. Немедля. Не медля ни секунды лечь прямо тут, где стою, и заснуть, сейчас же, покончить с этим со всем…
– Эй!
Раздалось совсем рядом.
– …Я здесь, – сказала я.
– Что ты там делаешь? Иди сюда.
Он сидел на камне.
– Садись, – сказал он, и подвинулся. – Будешь курить? …Или, может, ты хочешь к морю?
– …К морю, – сказала я.
Он чиркнул спичкой, осветившей его нос, рот и сигарету. Спичка метнулась и погасла, осталась только красная точка там, где было лицо.
Он соскочил с камня.
– Идем.
Он подал мне руку, и я перебралась на этот камень, уходящий под воду – точно такой, как наш, где мы загорали. Ну, не совсем такой. Он уже сидел, и я тоже села, а потом расшнуровала и сняла ботинки и поставила их у себя за спиной, и опустила ноги. Вода с тихим шелестом наползала на камень, и мне пришлось подвинуться, чтобы достать ее. Гладкую-гладкую, тихую-тихую, черную-черную.
Две дуры торчали поперек моря. Как если бы два небоскреба выросли в чистом поле. Это были какие-то научные станции. А я так и не сплавала туда, посмотреть вблизи. Может, еще сплаваю?.. Они разбивали гладь моря своими огнями. Тогда я стала смотреть вверх, а там – звезды. С кулак величиной.
Посидев с задранной головой, я легла на спину; ботинки пришлось переставить на край, если скосить глаза – они были видны. И море было здесь, и мочило мои пятки. Я смотрела на звезды; потом я закрыла глаза.
– Курить будешь?
Я сказала: – Ага, – улыбаясь. Открыв глаза и приподнявшись на локте, я повернулась к нему. Он прикуривал от своего бычка – одну сигарету, потом другую. Бычок он выбросил в море, а одну сигарету подал мне. Я сказала: – Спасибо.
– Не стоит, – сказал он. Потом он повторил, отчетливей и громче: – Не стоит благодарности, девчонка.
– Я не девчонка, – сказала я, глядя в небо и улыбаясь.
– Я в курсе, – сказал он. – Ты – Иван Васильевич Пирогов. Это я еще в тот раз понял. Это видно невооруженным глазом.
– …Да неужели? – Я расхохоталась. Было легко-легко. Вот и сигарета. Я затянулась изо всей силы, глядя на разгорающийся огонек.
– Ты смеешься, – сказал он. – Ты думаешь, вот, мальчик. Думаешь, вот, Вася Ханкин. Думаешь, сейчас целоваться полезет. Вот и не угадала, девчонка.
– Я же Пирогов! – Я расхохоталась – было легко и весело, и звезды, и море – тихое…
– Хуй там, – сказал он. – Ты девчонка. Только все время тужишься, того и гляди, высрешь чего-нибудь. Только ничего ты не высрешь. В этом-то все и дело. Ничего у тебя не выйдет, девчонка. Н-нет.
– …Может быть, высру, – сказала я осторожно. Он молчал. Потом он заговорил:
– Если бы ты это не сказала, я бы тебя простил. А знаешь, почему? Потому что мне тебя жалко. Если бы ты могла понять… Если бы ты только знала, как ты, каждым словом, разрываешь мне сердце! В куски, блядь! Вдребезги! Блядь, – молчи! Еще слово – мне придется тебя утопить! Или самому утопиться!!..
Я села. Я спросила, помолчав: – Кажется, мне надо уйти?
– Хуй, – сказал он. – Хуй ты теперь уйдешь. Теперь мы будем купаться.
Он встал, стащил свитер через голову. Сигарету он еще до этого бросил в море, а свитер швырнул на камень. Расстегнул штаны, скинул их, потом прыгнул и вошел в воду головой. Вынырнул он метров за десять, что-то крикнул и махнул рукой.
Я встала. Разделась, потом опять села. Держась за камень руками, сползла по нему в воду и, толкнув его ногой, поплыла. Потом я заорала.
Миллиард звезд сверкал в воде. И эти звезды вспыхивали и тянулись за каждым моим движением, за каждым взмахом руки или ноги, в черной, гладкой, прозрачной, бездонной воде.
Он подал мне руки – обе – я схватилась за них и, упершись ногами в скользкий от водорослей камень, вылезла.
Потом я села и обхватила колени руками. Они были мокрые, соленые, наверное. Я потрогала носом свое плечо, потом колени. Гладкое, соленое, мокрое.
– На, покури.
– Не хочу, – сказала я. – Бери, и успокойся. – Я взяла, мокрыми пальцами за фильтр. – Ничего страшного, – сказал он. – Все хуйня. Все наладится, утрясется. Не ты одна такая.
– Хватит, – сказала я.
– Хватит, – сказал он. – Это уж точно. Хватит. У тебя деньги есть?
…
– …Сколько тебе надо.
– Чем побольше. Рублей шестьдесят.
– Здесь нет. Там, на стоянке.
– Так пошли туда.
– Я докурю.
– Докуривай.
ЛЕТО ПОЧТИ ПРОШЛО
Еще можно было собирать бутылки. Еще можно было собирать шиповник.
Шиповник принимали в аптеке, три рубля за килограмм. Тетки, которые его собирали, были вооружены специальными перчатками и передником с одним большим карманом на животе. Без передника собирать шиповник было бы слишком долго. К тому же, шиповник начинался с середины сентября, сейчас он только кое-где желтел. Так что мы собирали бутылки.
Утром, покурив и перекусив чего-нибудь, мы с Игорьком брали свои рюкзаки, спускались с горы и шли мимо автомобилистов. Бутылок было много, и к тому времени, как мы выходили на финишную прямую – асфальтовую дорогу, сперва под наклоном поднимающуюся до каменного мужика, вечно бросающего свою гранату из кустов, а потом медленно спускающуюся до самого Морского, – рюкзаки наши были полными. Нести их было тяжело. Иногда нас подвозили – какой-нибудь ГАЗ, или «Жигули». Там всего было километра полтора. Приемщик бутылки нещадно браковал, а иногда окошко бывало закрыто, и мы ждали его часа по полтора, злясь и нервничая*.
* Примерно раза с третьего он уже нас узнавал, подмигивал и обзывал туристами. Видимо, считал, что мы эти бутылки сами выпиваем.
Но какое было счастье, когда мы освобождались наконец от своего груза и, рассовывая по карманам рублей десять-пятнадцать, шли налегке в магазин! Мы, санитары моря, или, как Валера говорил, некст-стоп… фри лав… грин пис, вот. Сам Валера не был грин пис. Он был подводный охотник. Он сам к нам пришел, когда увидел нас на горе, принес сигарет и конфет, показал, где Володя зарыл тент и одеяла, рассказал, что у Володи появилась наконец баба, – и сожалел, что мы с ним разминулись. Он же предложил нам принять эстафету, т.е. освоить обычный Володин промысел – нет, не бутылки. Рапаны. И я даже плавала с ним с ластами на матрасе, а он нырял и сгружал их мне в сумку, а потом мы целый день их варили и чистили, а потом как-то я с Аленой ходила внизу между палаток и машин и кричала: «А вот, кому рапан!» Купили у нас тогда-таки изрядно, рублей на двенадцать, но второй раз мы не пошли, и оставшиеся ракушки до конца валялись у нас, мы складывали из них всякие узоры. Какой уж тут некст-пис, то есть, грин-стоп. Бутылки собирать куда веселее.
Денег за бутылки хватало дня на два-три, и мы могли спокойненько прохлаждаться на камушках под нашей горой. Солнце уже было не то. А может, мне кажется, – Алена же обгорела. И Игорек! Он ведь снял трусы! В самый первый день, как мы приехали, и он все это увидел – он снял трусы и остался с белой задницей! И, соответственно. Но все-таки, солнце уже было не то. Жар схлынул. Можно было валяться часами, и мы и валялись; пару раз меня даже угораздило заснуть, и проснуться уже в тени – она покрывала всю полосу камней, ложилась даже на воду, и только изрядно отплыв, я увидела солнце, а заодно Алену и Игорька – они ходили вверху перед тентом, нагибаясь.
Что еще? В тени было прохладно. Трава была вся сухая. А небо было синее. Ночью мы спали. Валера приходил к нам вечером, поговорить. (Днем он плавал и охотился далеко в море.) С собой он приносил рыбы. Или печенья; или вина, например. Все время что-нибудь приносил. Он говорил: хорошо, что вы приехали, без хиппи здесь совсем стало скучно. Или так говорил: мы с хиппи в шашки играли, теперь не с кем мне в шашки играть. Наконец однажды до меня дошло, что «хиппи» – к нам ни в коей мере не относится, а Валера так называет Володю, с большой буквы и в единственном числе: Хиппи. Но я никому ничего не сказала.
Валера говорил, говорил, а между делом подбрасывал и подбрасывал в наш костер дрова, так что костер горел, как сумасшедший. Дров здес