Они спустились к нам ночью – Вася и Алена. А мы как раз пили «Настойку горькую» – вот приятное разнообразие, не одной «Гуцульской» жив человек! Мы: я, Игорек, Александр, и поклонница, и еще подружка поклонницы. Они с подружкой отдыхали в Ялте, и появились еще даже до меня в кругу слушающих Александра, и давно уже познакомились, – но в Симеиз рискнули сопроводить нас первый раз. Мы с Игорьком хихикали всю дорогу в автобусе, представляя, как эти две дамочки будут спускаться по камням в темноте на своих каблуках – но ничего, обошлось. Поклонница с Александром спустились даже раньше нас; может быть, он даже снес ее на руках. Поклонница была худенькая. Ей было всего восемнадцать лет, и лицо у нее было как ситчик в горошку, но миленькое. Теперь она хотела, чтоб мы пели. (Не то с подружкой: она, по-моему, к этому моменту уже ничего не хотела. По-моему, она рассчитывала на Игорька, и, по-моему, ей уже стало ясно, что расчет не оправдался. Она зависла еще на спуске, и только воспоминание о том, как я сама здесь блуждала поначалу, заставило меня оказать ей поддержку. «Давай руку», – ободряюще говорила я, и бралась за нащупывавшие меня в темноте неправдоподобно длинные ногти.) Однако Александр не мог петь. Он даже говорить не мог. Он опять сорвал голос. Он занимался тем, чем мог – в темноте. Так что петь пришлось мне.
Я сказала Игорьку: «Давай», – и мы запели «Сингингай». Трах-тарарах! – посередине песни кто-то обрушился на нас сверху, от Ника, и на суровое Александровово «Кто там?!» последовал скромный ответ: «Сторож». Мы чуть не умерли от счастья. Мы, конечно, дали ему выпить. Он поблагодарил и притих – это напоминало добрые времена, когда еще Ирина была с нами, Ирина, которая пела «Джорджи Браун» и «Ночь в Тунисе». Я, конечно, не могла ее заменить. Но кое-что я все-таки могла; и мы с Игорьком, славно сработавшиеся за это время, грянули «Джинсы клеш», а потом «Уеду к морю». А потом «Брайан О’Линн», а потом «Таракан боится смерти», а потом оказалось, что тут уже Вася с Аленой! Это уже просто становилось каким-то банкетом!.. Вася сел рядом со мной, и попросил что-нибудь из Умки, но мне нужна была передышка, «Таракан» уже был сверх моих возможностей. Поэтому я сунула Васе дошедшую до меня бутылку, а гитару сунула Александру, невзирая на его протесты, а себе взяла сигарету, а Александр наконец заиграл, Игорек вступил, получилось красиво, хоть и не громко, а Вася тоже попросил сигарету, потом зажег спичку, и мы прикурили по очереди.
– Они уехали, – сказал Вася мне. – Я их на дороге встретил, и проводил до станции.
– Кто?..
– Пустяков с Анькой.
НИКОГДА БОЛЬШЕ
Ничего не хотелось. Спать очень хотелось. Перепила я. «Гуцульская»… Какая «Гуцульская», это «Настойка горькая». Ну и что. Все равно, слишком. А что, заснуть на камне, слабо? Запросто. Только скачусь к хреням в море. Вон оно какое. Золотистое…
Все мерцает. Только это не море мерцает. Это я мерцаю, у меня мерцает, от «Гуцульской». Во, ни фига себе, дура пьяная, а соображаю. И сигарет не забыла. Молодец! Может сказать чего-нибудь?
– Скажу. Речь. Внимание!
Вокруг моего камня собрались внимательные рыбы. Я помахала им рукой. Они высунули глаза из воды, чтобы лучше слышать. Я вздохнула. Я открыла рот:
– …Да ну вас на фиг… Постойте… Куда же вы?
Все рыбы уплыли, повернувшись хвостами. Я осталась одна. Одна-одинёшенька, на шершавом камне, уходящем в воду. Как это я себе шею не свернула?
– Сиротка!.. Так много людей, а я… одна. То-то оно. Что я от них ушла. От них всех – от Васи, и Александра и… или Александр сам ушел? С поклонницей… а, неохота.
Нет, мне не дождаться, пока я протрезвею. Я раньше умру, чем протрезвею. Да. Хорошо. Плохо-то как. Плоховато. Может, стошнить? В море? Нет, нельзя. Или покурить. А чего я хотела?
– Я хотела попрощаться с Гомосеком.
Некоторое время я сидела в отупении. Слишком значительная фраза вышла. От такой значительности смысл как-то пропадает. И подмучивает слегка. Плоховато. Да. Попробуем все сначала. Я сюда ушла оттуда. Чтобы попрощаться с Гомосеком.
– А кто такой Гомосек? Почему Гомосек? Почему, скажем, не-м-м… не… Мцыри? – Это было неплохо. Это мне самой понравилось. Только не останавливаться на этом. Иначе далеко не уедешь. – Пу… Пустяков. Нет, это Вася говорил. А Васю я не хочу. Поздно! Уже тошнит от Васи. Тошнит от вас всех, ребятки. От вас всех тошнит. Тошнотворные вы все. Вместе с вашими Гомосеками. Прощайте все. Прощайте. Всё. Попрощались? Можно назад подниматься?..
Я повернулась и легла на камень животом.
Поверхность камня, морщинистая вся, ребристая. Прямо перед глазами. Лучше думать. Лучше не разговаривать. Думать лучше получается. А то слишком громко и ничего не слышно. То есть непонятно. Да. Зря я пила. Зря. Если хочешь прощаться с кем-то, не пей. Теперь ничего не выйдет. Всё. Сплю. Уникальная возможность упе… упущена.
– Упещена…
Всё!
Но тут всё и вышло. Он вышел из темноты. Уселся на тот край, который был свободный от меня, и закурил. Всё молча. А чего говорить. Всё уже сказали. Только ничего не вышло. Слова – это ничего. Нихт. И теперь я никогда буду не одна. На том камне, или на любом другом. И он никогда будет не один. Как же теперь быть. Что ж делать. Куда ж теперь денешься. Раз так получилось, а слова – это что…
И деньги тоже.
Я перевернулась на спину.
Я закрыла глаза. Потом я их открыла. Я перевернулась обратно на живот. Носом, щеками, лбом в жесткий шершавый камень. Закрыла глаза. Открыла.
Так нельзя. Нельзя так. Я же человек. Нельзя так, ребята. Нельзя так поступать с человеком. Нехорошо. Стыдно.
Ему было стыдно. Но он ловко вышел из положения. А Вася! Тоже ловко вышел. Все ловко вышли. Одна я осталась. Не вышла. И что мне теперь делать?!!..
Уезжать.
Я села.
После этого я сидела. Какой-то кусок отвалился. Большой. Я сидела и смотрела, как он отплывает, как полоска воды, разделяющая нас, становится все шире, шире. А я сижу. Сижу и смотрю. Нет, еще «Гуцульская». Что же будет, когда и «Гуцульская» меня покинет?..
Тогда я уеду.
Завтра утром. Я уеду отсюда.
Это уже сегодня. И я никогда ничего не узнаю.
Не узнаю. Я его на улице не узнаю! Я ведь даже лица его не видела – в темноте! Не узнаю. Это хорошо. Не узнаю, о чем они с Дайкой говорили, когда еще меня тут не было. А может, ни о чем не говорили. Может, они незнакомы – а все так случайно совпало. Какая разница. Я уезжаю.
И не узнаю. Как они тут все. И что у них за дела, и отношения, и… всяческие Оксанки. И не буду делать вид, что знаю. Это не я. Не мое. (А я?.. но это потом; пока – сиди и смотри, как оно все уплывает… прямо как корабль какай-то! Огромный, тяжелый, медленный, и все дальше и дальше. Не мой.)
О, господи! Как же сильно нужно было надавить, чтоб это все отвалилось!!! Очень сильно. Очень больно. …Но ему и самому не сладко пришлось. Ему было жалко. Меня! И он не хотел этого делать! Почему? – почему он должен был это делать? – кто я ему такая?! …Но он взялся. И справился как нельзя лучше. Спасибо!..
Спасибо тебе за то, что ты был. За то, что это было так, что это был ты, что ты такой, а не другой – а так бы я ничего не поняла, – спасибо, честно!.. Спасибо, Гомосек. Хоть я и не знаю, почему Гомосек? И не узнаю. Почему Гомосек, если…
Девочка!..
Я совсем забыла про девочку.
Я опять легла на камень. Я забыла про девочку. А нельзя было забывать. Теперь все начинай сначала.
Господи!!!
Как много тратишь, убеждая себя, что вот это, это то! И как потом еще больше тратишь, сбрасывая с себя это нагромождение, чтобы под ним не подохнуть! Есть же на свете девочки. Светловолосые девочки, с выгоревшими бровями и ресницами. Это не я, это другие девочки. Мне никогда не быть такой девочкой. Даже не увидеть. Никогда не понять, чего же я не поняла. И как легко становится, просто ужас: я уезжаю.
…А жизнь?.. Прошла, прошла!!
– …Господи! Я не хочу, чтобы он уезжал. Я не могу. Я не хочу, господи! Я не хочу, чтобы он уезжал!!!
Кто-то шел сюда.
Точно: кто-то сползал по камням. Теперь уже точно слышно.
Все перекрутилось и встало. Это я села.
На камне. Под небом, у подножья Симеиза.
Бам-м-м-м… Гитара о камень. Игорек.
А море тихо-мирно хлюпало здесь, у самых ног. И отсюда – и до самого конца – такое гладкое, как ни разу днем. Просто вода. Притом соленая. Просто очень много воды. И две дуры со своими огнями. А я?.. Всего три, значит.
Шорох приблизился. Гитара стукнула прямо надо мной. Потом стало тихо.
Потом кто-то перескочил на мой камень.
– …Ой, бля-а-а…
Это был Игорек.
– Чуть очки не разбил… Потерял их… потом нашел. Ой, бля-а-а-а-а-а… – Голос его сошел на нет. Он опустил руку, которой схватился за голову, и присел. В другой руке у него была гитара. – Или я, это… не очень?.. мне, в общем-то, все равно…
– Да нет, – сказала я. – …Я сейчас уже все равно спать пойду. Там, это – есть где лечь?
– А?.. А, – есть, конечно. Васька покинул нас! И Саня… ой, бля-а-а, он меня покинул! – Игорек схватился рукой за голову, и стал раскачиваться. Потом он посмотрел на меня. – Я пьяный, как свинья! – сокрушенно сказал он.
– Ничего, – сказала я. – Тебе даже к лицу.
Игорек покачался в нерешительности и сокрушенно захихикал. – Я хотел поиграть, – сокрушенно признался он. – Так давай, – сказала я. – Сыграй голубую луну. – Игорек взялся за гитару, но тут же опустил ее. – Нет, – сказал он. – Я так не могу. Я рукой по струнам не попаду. Ой, бля-а… – Он захихикал. – Мне, наверно, тоже надо спать… а? Я же сбежал! Там эта… толстая! Сидит, и ни в одном глазу! Спрашивает: чего я сюда поперлась? А – эта – Алена, Васька мне ее оставил! Ой, бля-а-а… Вот это первый! – Он врезал по струнам. – А вот второй! А это третий!
– Ой, бля-а-а-а…
– Расскажи анекдот, – сказала я. – Какой? – Про зверя. Или про пионера.
– Ой, бля-а-а… Стоит мальчик у вечного огня на часах. К нему подходит такой мужик… МАЛЬЧИК! ТЫ – ПИОНЭР?!.. «Да…» ЧТО – ДА???!!! «Н…е-ет…» ЧТО – НЕТ????!!!! «Я НЕ ЗНАЮ, ДЯДЕНЬКА!!!!..»