тояла горой. И за него будет. – …Идеи – это в смысле хобби? Дитрих, Вагнер и Лени Рифеншталь?
– Так ты что с ним уже знаком?..
– Говна я этого мало видел. Это веяние времени. Значит, твоя Лиза предпочла нацистские марши. Матвею Щукину, умному и доброму. С двухкомнатной квартирой. И дачей.
На сей раз Бэлка промолчала. Они взялись за картошку. – Ну, и дальше? – продолжал он. – Вы приехали. Потом?
– Ходили на озеро… потом в лес. А, потом Галка сделала оладьи.
– Прекрасно. – Он кивнул. – Там у него залежи муки. И подсолнечного масла. А где вы взяли яйца?
– М… Не знаю. А что, без яиц нельзя? – Можно. А потом что вы делали?
– Сидели на дворе, жгли костры.
– А потом?
– Ну, потом, назавтра я уехала. Они еще оставались.
– А, так вот даже.
– Да нет… – Бэлка подумала и прыснула: – Галка про него говорит: «Цветочки повяли, остались толстожопые пестики».
– Здорово. Может познакомишь?..
Бэлка пожала плечами. Всего раз: – Ну поехали сейчас.
– Куда???
– К Гарику. Как раз они сейчас дома. Кстати, они в кино сегодня…
– Да какое, в пизду, кино.
Собрав свои слова, разлетевшиеся по комнате, Бэлка засунула их обратно в рот и, с грохотом включив газ, принялась нарезать картошку на сковородку. Куски плюхались в масло, как гранаты. – Где у тебя можно прилечь? Я посплю часок.
– Угу, – сказала она, не оборачиваясь.
– Что – «угу»? Я спрашиваю: где.
Бэлка показала подбородком.
– Я пошел. Свистни, когда пожаришь.
Он приехал на первой электричке, прямо с вокзала, где провел ночь. К отцу он сразу не поехал, правильно рассудив, что тот будет на работе, а поехал к другу. Друг, правда, мог быть в школе. Друг, к счастью, был дома, он заболел. Он удивился и обрадовался, а бабушка друга обрадовалась еще больше. Она поминутно заглядывала к ним в комнату, а друг, сидевший в расстеленной кровати в носках и с завязанным горлом, мерзко орал на нее, чтобы она удалилась. Они поговорили. Потом бабушка позвала их обедать, а сама не ушла, и ему пришлось рассказывать, подбирая выражения, бабушке то, что она спрашивала, а друг стыдился того, что делает бабушка, и все время встревал с иронией или грубостями. Но ему ничего; чтобы разговаривать с другом, ему тоже приходилось подбирать выражения. Потом они снова пошли в комнату, где друг (он болел) спал, а он от нечего делать читал какую-то книжку с картинками. Это была «Алиса в стране чудес». Потом друг проснулся, и они поговорили. Потом он поехал к отцу. Было уже начало седьмого. Пока он доехал, с пересадкой, прошел час, да еще минут двадцать он потратил, чтобы найти тот дом; друг, правда, объяснил ему, где это находится, но оказалось, что ошибся. Так что уже приближалось к девяти, когда он поднялся на третий этаж и стоял у дверей. Он позвонил. Открылась дверь. Отец, конечно, сильно изменился. Потолстел, а точнее – стал шире в два раза. Уже тогда он седел, а на лице были красные точки – лопнувшие сосуды. К тому же, он был пьян – не сильно, но заметно; лицо потное, а из-за двери в зал раздавались громкие голоса и звонбокалов. Он нарвался – попал на редчайший в этой квартире случай: на днях как раз отца назначили завотделом, и теперь собрались ближайшие коллеги, а также дальние родственники и бабушка, – последняя вообще не выходила из своей хатки в ближайшем пригороде, а два раза в год звонила с требованием прислать кого-нибудь помочь собрать яблоки или снести уголь в сарай, на что он действительно присылал ей кого-нибудь, благо в отделе было полным-полно молодых, не занятых в процессе. Он стоял на пороге, а перед ним стоял приземистый, потный мужчина. Он сказал: Голос его потонул во взрыве хохота из зала. Но отец услышал. Он отошел от двери, пропуская его.
Когда они вошли в зал, то кое-кто из сидящих за белым, с белой скатертью столом обернулся к ним. Отец сказал: Его никто не услышал; тогда он пошел на тот конец стола, что-то сказал, нагнувшись к гостям, – повернулся. Он сел, ему налили шампанского, нашли тарелку. Он стал пить и есть. Несколько раз он встречал взгляд старухи с такими же, как у отца, маленькими глазами: пусть смотрит. Женщины – всего две или три за столом – визжали и стонали от смеха. Тут же был и тот, кто их смешил: молодой, должно быть, мужчина, с соломенного цвета волосами, плотно прилегающими к черепу, изумрудно мерцающими глазами и низким лбом. Он сидел прямо напротив. Вдруг он обратился к нему. Я не расслышал и спросил «Чего» – но тот, рассчитывая, видимо, на баб, отмахнулся. Он стал придумывать, как дать ему по лицу – ничего, что день рождения, кажется, а переночевать у друга будет проблематично,.. и придумал: сейчас тот выйдет из-за стола, покурить, например Но тот спрашивал: Широкий рот был открыт во всегдашней готовности превратиться в улыбку. Оказывается, поднимали тост, и любимец баб доливал у кого пусто. Зазвенели женщины; они тут уже все были здорово пьяные; рука юмориста дрогнула, водка пролилась в хрусталь.
Фильм кончился, и, прежде чем он успел задержать ее, Бэлка потянулась и щелкнула выключателем.
– Я сейчас переоденусь!
Она убежала в комнату, где он спал. Он остался сидеть на том же месте, перед разоренным столом с пустой сковородкой и перемазанными в варенье ложками. Она вышла через минуту, одергивая зеленую юбку клеш. Над юбкой высилась белая уродливая блузка с кружевами. У Бэлки был большой рот, плоский нос, широкие плечи, – неожиданно очень маленькая грудь, что как раз подчеркивала эта блузка. Мясистые бедра; уже! – животик… А ноги хоть куда. Как раз начиная оттуда, откуда эта юбка открывала – мускулистые, загорелые. С круглыми коленями, ловко вписанными в общий силуэт.
Он не двинулся с места.
– Поздно уже.
Бэлка все так стояла. Потянув шею, он кинул мимо нее взгляд на часы. – Двенадцать уже, – заметил он.
Было без двадцати двенадцать.
Бэлкин взгляд стал выражать укоризну. Наконец она нетерпеливо заерзала:
– Ну, пойдем?
Он поднял руки, сжатые в кулаки, и сполз на стуле до полулежа: – Ты просто неистовая, Бэлка, – сказал он. – Ты же каждый день на работу ходишь… в контору свою… да?
По лицу Бэлкиному было видно: втыкайте в нее ножи, она не проронит звука. – Эй, – сказал он, – я не пойду. Я спать хочу.
– Ты же только что спал, – сказала Бэлка минуту спустя. – Я еще хочу.
Он встал. – Дай подушку. Одеяла можешь не давать, жарко.
– Ладно, – сказала она. Она два раза пожала плечами. – Я пошла. Как хочешь. – Она была зла не на шутку.
– Привет Саймону. – Если придет твоя мать, что ей сказать? Я имею в виду – где ты?
– Что хочешь. – Бэлка широким шагом вышла в прихожую. Повозилась там пять минут.
Грохнула дверь.
Он остался стоять. Где-то в доме часы пробили двенадцать.
Стряхнув оцепенение, он подошел к телевизору и включил его.
Старуха лежала на крыльце с таким видом, словно вышла и растянулась на ступеньках с переломом шейки бедра. Или инсульт. Если бы еще при этом не ела вишни, сплевывая в бумажный кулек. Он долго смотрел на нее сквозь калитку. А она на него. Наконец он протянул руку и постучал. Тогда она поднялась и заковыляла открывать.
– Здравствуйте..?
– Вы к кому? – Она поправилась: – Ко мне?
– Я Николай… Максимович. Сын вашего племянника. – Так как она молчала и не подтверждала его слов, он продолжал: – Вам помочь не нужно?
– Это он те прислал? – наконец разомкнула тонкие губы. – Я ему не звонила, – удостоверяя тем, что она названная, искомая. – …Я правда Николай. Вот паспорт.
– Нет, зачем же. – Она отступила от калитки, пропуская его в садик. – Закрой на тот. Верхний. Вишни соберешь?
– Конечно! – Он не ожидал, что так быстро. Судя по тому, что знал о ней, – жениха убили на войне, на фотографиях стоял изумительной красоты мальчик с губами, произносящими «изюм» – это была она. От жениха ничего не осталось. Жила тем, что сдавала полдома, оставшиеся от рано погибшей сестры, но последние арендаторы здорово напакостили ей: чуть ли не склад ворованного устроили,.. – сопротивление должно быть более упорным. Нет так нет, повернуться и уйти… – Давайте ведро. Или куда?
– Нет, так не делается. Сначала поешь… – Она задумалась. – Или потом?.. У меня, честно сказать, ничего не готово. – Он следовал за ней по сдавленной грядками бетонной дорожке. Она вдруг встала. – А у тебя это… на щеке. Или показалось? – Сдвинув очки на нос, она впилась в него. – Не обращайте внимания, – сказал он бодро. – Ошибки молодости.
Через два часа он добрался до самых верхушек, сам удивляясь, почему не обламываются под ним эти тонкие, с палец, сучонки, в которые упирались его башмаки, и он не летит вниз с привязанным на поясе ведром. Но раз нет, то следовало подтянуться еще на полметра; зацепить пальцами (здесь, наверху, они висели гроздьями, как виноград) – и вот по-паучьи переползут с вишен на саму ветку, которая тянет за собой другую ветку, – и до тех пор, пока те последние, огромные, как волейбольные мячи, висящие в пасмурном небе, снизу казавшиеся достижимыми лишь для птиц, не окажутся у лица. Их он съел. Теперь оставалось только спускаться, – вишня была пуста. Из молодечества он обобрал все до косточки; ягоды перезрели: кроме самых верхних, величиной с голубиное яйцо, были черные, мелкие, – а некоторые сморщились и засохли прямо на черенке. Вместо полутора ведер урожая могло быть два. Некого было припахать? Он пошел сдавать работу, мурлыча под нос: «Ура, ура, ура, / Донцы песни поют, / Через речку Вислу / На кониках плывут!» Их бин Вера. Она пришла и встала перед деревом. Сняв очки и щурясь, поглядела на ветки в ослепительно сером небе, промолчала, что он принял за похвалу. Надела очки и кивнула на ведра:
– Заберешь?
– Куда? – Он испугался. – Побойтесь… тетя Вера!
– Куда? – Она озадачилась. – Максиму… Он все так и живет? Без жены?
– Без…
– Мне тоже их некуда. Сахара нет. – Глядя на него, она пошептала что-то беззвучно. – …Спешишь?
– Нет.
– Я говорю, может останешься? Свезешь мне их утром на базар. – Он лежал на диване в той нежилой половине, переваривая жирные драники со сметаной – Вера расстаралась: для себя она готовила мало (или вовсе ходила в столовую, где ей отваливала даровую порцию на раздаче стоявшая бывшая ученица, тоже теперь старуха (и посуду мыть не надо)). Мебели почти не было. Как раз столько, сколько он оставил бы себе. Телевизора не было; то есть был в ее комнате, черно-белый, – но он не стал набиваться в компанию. В доме были ставни, и он не поленился выйти на улицу их закрыть, и, с закрытыми ставнями, курил, стряхивая пепел в жестянку на полу (она боялась пожара. Как-то они все-таки это уладили) и почитывая детектив, взятый, с ее разрешения, в ломившемся от них комоде: