– Извини. – Он сам растерялся. – Прости, я не хотел. – Подождал чуть-чуть, поднял кед и уселся обратно. Поглядывал на нее. – Лариса, прости.
Она молча пережидала боль ушиба. Рот разомкнулся:
– Купи туфли.
Матвей не выдержал – рассмеялся. Они сидели на полу, двое толстеньких. Толстяк Матвей метр восемьдесят пять и толстая коротенькая женщина, старше его на год или три. Несущественно.
– Может, сапоги? С туфлями ты, кажется, пролетела. Завтра снег. – Он подождал. – Или послезавтра. – Еще подождал. – Зашей по подошве красной ниткой, у меня есть. И проклей резиновым клеем. Можно изнутри еще положить кружок. Всего два сантиметра. Хочешь, я сделаю. Всю жизнь себе чинил.
Она шмыгнула носом. Откинула голову, поправила волосы.
– Если до сорока лет не было туфлей… Дай.
Она обула кед на полосатый носок и стала втягивать (красный) шнурок – а вот он где был! у нее в руке.
Другая нога обута.
– Пяти.
– А?..
– Тебе сорок пять.
– и ЧТО? – голосом пэтэушницы, стреляющей сигарету.
– Нормальный возраст. Не пробовала пойти поработать? В «Спектр» продавщицы требуются. Вчера видел.
– Помоги встать.
Матвей встал сам и подал руку. Легко, почти не опираясь на него, она поднялась.
– Пойду.
– Возьми ключи.
– Зачем?
– Я с утра в колбасный цех.
Она не слушала. Поставила ногу в кеде так. А потом так. Разглядывая ее сверху. Села на табуретку; осанка – как у Екатерины на парадных портретах.
– Сапоги Сашины, – сообщила сама себе, с интонациями светской дамы в парикмахерской. – Наоборот, у Саши – мои. Мише сказали: твоя мать зачуханная бомжиха.
– Это он тебе сказал?
– А кто?
– Добрый мальчик.
– Да, – коротко.
– Жаргон не меняется. Впитался в школьные стены. И выпитывается понемногу в виде обволакивающего химического соединения.
– Это все что ты можешь сказать?
– А что тут сказать? Пусть привыкает. Им, кажется, никто теперь не трёт про равенство и братство.
– Я не пойду на родительское собрание.
– Здравая мысль.
– Ты смеешься?
– Немного, – признался Матвей. – Какое собрание? Полгода до ЕГЭ. А ты, если тебя это так огорчает – до сорока лет, – он повторил ее слова, – не огорчало? Куда повернула, туда и вышло.
Он имел в виду, что незачем отказываться от идеалов юности. Потому что они правильные. Но как-то не так выразился. (Ой, теперь уже я выражаюсь. Идеалов! юности! – разве он так бы мог помыслить? ровнее, суше, ать-два!..) Короче: ей удавалось поколебать его равновесие, так что свои речи, вылетев изо рта, представали ему косноязычной бессмыслицей. А начнешь уточнять, оправдываться – еще хуже будет. Двенадцать раз это у них начиналось, и все по кругу. Это было даже забавно. Матвей признавал; вот вернуть бы равновесие. Оно возвращалось уже в ее отсутствие.
Она: не зацепилась за этот превосходный камень преткновения; а вместо того, в чисто женской манере, скакнула назад. То есть: выдвинутую ей претензию предпочла не услышать, но малое время спустя припомнила ее в зеркальном виде как ею же самой изобретенную, – что позволило не защищаться, а прямо перейти в нападение. Ничему не мешало, что реализация этого целиком выдуманного требования не принесла бы ей никакой пользы. Нет, произносилось вслух оно в убеждении (он подозревал, что так на нее действует звук собственного голоса), что наисправедливейшее, обязательное к исполнению.
– Почему ты не идешь в школу?
– Давай схожу. Куда еще? К Пете? Кате? К ним тоже схожу. Предупреди только заранее, у меня дела могут быть.
– Ты ел уху?!.. Куда ты сходишь? Дебил какой-то, и не лечится! Кто тебя спросит? На золотом крыльце сидели! Кто ты им будешь такой? – тётя с Филадельфии? Почему ты не идешь в школу! работать!
– Ты уже спрашивала.
– Не помню.
– Я тебе ответил, что пошел работать на стройку.
– Это не ответ. – Тут новая реплика подвернулась ей на язык, покрывающая всё предыдущее: – Ты что, трус?
– Послушай. Если когда-нибудь мне придется побираться, я пойду по электричкам с протянутой рукой. Но я не буду вешать на себя значок контролера.
– Трус, трус! – Нет, она не послушала. – И болтун. Что ж ты не идешь проповедовать свое, а-а, равенство с братством! Сорок лет на кухне языком молотить, вся ваша работа.
Опять «сорок лет». Рыба-паразит, девиз сегодняшней сцепки, мелькающий туда-сюда мяч, стирающий смысл всего, кроме своего мельтешения. И можно было ответить, что единственная работа учителя – болтать языком; но не будет ли это тем самым, а он хотел прекратить – бессмысленное нарастание этого самого.
– Ксантиппа, – попробовал он.
– Что?.. – она остановилась на полвдохе.
– У Сократа была жена Ксантиппа. А Лесбия – подружка Катулла. Непонятно, почему тебя называют так.
– Ты хочешь сказать, что ты – Сократ?
– Ты не моя жена.
Разговор задохнулся. Закольцевался, проглотил себя за хвост.
– Подожди. – Она стояла у двери. – Я согласен. Узаконить эти… отношения. – Вот слово, единственно годное, чтоб узаконивать! Математическая задача для пятого класса. – Если тебе не надоело… – Поглядев на лицо, он поправился: – Если надо, чтоб ходить на родительские собрания.
Лицо выгладилось, просияло, как у девочки. Ликуя, она выдохнула – со дна легких, от всего живота:
– Да пошел ты на хер со своими отношениями.
* * *
Дорога проходила через овраг. На другом конце оврага стоял белый дом, не успевший стать Дворцом пионеров и застывший на годы в состоянии недостроя – вдруг, разрушение не успело еще стать необратимым, в двухтысячные довозведенный и вливаниями из казны тучно заколосившийся в виде Дома творчества юных. Матвей шел быстро, поглядывал по сторонам.
– То век не видимся – а то шагу не ступить, чтоб не вляпаться.
Галка выглядела хорошо. Расцвет ее сопутствовал карьере; школьные годы в параллели, где было полно ярких девиц, проходила задним планом: пятно жгуче черных волос, да – являющееся, впрочем, сблизи – либидо (внутреннее горение). Волосы повыцвели до конвенциональных покупных оттенков. Горение ушло вглубь, тоже конвенционально, было «взято в трубы», – равномерно оттуда подпитывая образ энергичной молодящейся завучихи, любимой учениками.
– Видела тебя из автобуса. Часто сюда ходишь? Работаешь где-то? Говорят, ты женился.
– Про детей сказали?
– Много?
– Хватает.
– И как?
– Бывало и хуже.
Галка внимательно глянула ему в глаза. Кивнула.
– Мне тоже хватает четырех тысяч орлов-карликов.
– К Палешу в колбасный цех. – Матвей сменил тему. – Пешком по прямой.
– Колбасу делаешь?
– Дегустирую.
Галка мельком улыбнулась. Выбросила руку из рукава, глянула на часы.
– В гости заходи. Посмотришь квартиру.
– Ипотеку взяли?
– На Гагарина. Семьдесят метров. Борьку по неделям не вижу. Он в одном конце, я в другом.
– Машину почему не купишь?
– Боюсь. – На часы. – Ну так быстрей. Чего ты хочешь. На работу к нам? Могу. У тебя какое образование, пед?
– Трахаться с тобой на столе в кабинете?
Галка выдержала его взгляд. Она слегка порозовела. А может быть, это были румяна.
– Я к тебе действительно по необходимости. По другой.
– Идем сюда. – Она затащила Матвея за ларек. – Ты спешишь, – напомнил он.
– Подождут. – Быстро оглядевшись, достала из сумочки. Пыхнула пару раз, затушила. – Чем могу тебе быть полезной?
– Нужно устроить десятилетнего юнца с деструктивными наклонностями.
– Насколько деструктивные.
– Красть в магазинах, курить табак, заниматься онанизмом напоказ… Всё перечислять? Я могу быть не вполне информирован.
– Орел-карлик, – сказала Галка.
Она разглядывала Матвея. – Ты же сам асоциальный, непонятно, что тебе тут не нравится. С чего ты ко мне, такой социальной, пристебался.
– Подумал, что неплохо и вам что-то делать, за свою зарплату.
– Ты же не платишь налоги.
– Палеш платит, жаловался.
– Мой отдел социального творчества. Это ему вряд ли подойдет. Языки… комнатное цветоводство.
– Дальше.
– О! Знаю, чё те надо. Спортивная стрельба. Юрочка Цаинский, мой протеже.
– Только стрельбы ему не хватало.
– Тогда что? Танцы.
– Не интересуется.
Галка пожала плечами.
– Облом. Заходи в гости, что-нибудь придумаем. Гагарина, пятнадцать-двадцать, легко запомнить.
Матвей покачал головой.
– Ну извини, – сказала Галка весело.
Она пошла к дворцу. Потом она побежала.
Солнечные сухие холодные октябрьские дни, числом их было две недели, закончились. Наступили пасмурные холодные ноябрьские дни. Ожидался снег.
* * *
Палеш с Желябом, каждый за своим столом, Палеш за компьютером. Матвей вошел.
– Одно дело – где-то там у кого-то… слышать… в интернете читать. – Палеш кивнул Матвею. – А он мне говорит: я в шесть утра просыпаюсь и слушаю проповедь. – Он выдержал паузу. – Я задумался.
Желябов засмеялся. Палеш сохранял серьезность.
– Задержался, – сказал Матвей. Прошел к шкафу, снял с плечиков грязный белый халат, стал надевать. – Галку встретил у дворца.
– Как она?
– Хорошо. Привет передавала. Или не передавала.
– Ей тоже передай, – сказал Палеш.
– Или не передавай, – добавил Желяб.
Он вышел из-за стола, протянул Матвею руку. Матвей пожал. Палеш привстал со своего места, тоже пожал, сел обратно. Желяб был худой, Палеш – полный. Он всегда был упитанным. А Матвей произвел движение. По шкале от Желяба к Палешу.
Теперь они сравнялись. В весе.
– Сергеич уже там, – сказал Желяб.
– Я пошел, – сказал Матвей.
– Спасибо тебе, – сказал Желяб, улыбаясь.
Матвей вышел из кабинета, прошел по коридору. Зашел в туалет. Внизу тоже был туалет. Матвей его не посещал, так как не поместился бы, не будучи конфигурации Желябова. На двери нижнего туалета прикреплена распечатанная на принтере бумажка: «После посещения мыть руки! В халате в туалет не входить!» Судя по цвету халата, в нем входили, и месяца три кряду. Матвей вернулся, открыл дверь в кабинет.