На химзаводе народу натолкалось плотно, Матвей оказался оттеснен от Пети вглубь. Он привставал на носках в такт тряске, пытаясь разглядеть его за спинами. Вроде бы увидел, прижатого к заднему стеклу. Вопрос в том, когда малый сообразит, что факт наличных круглой суммой на кармане перевешивает обиду, или что у него там. Лишь бы не здесь (не в троллейбусе). Иначе есть риск не доехать. Насчет действенности воспитательного метода Матвей не обманывался. Психанул. Мякинная башка. На попятный не пойдешь. О деньгах лучше не думать. Потерял, дурак. Бывает. Однажды нашел.
Между тем его уже довольно долго теребили за полу полупальто. Когда он сообразил, что это не просто трение осенних одежд, постарался откинуться назад от сиденья, над которым висел, ухватившись за поручень.
Внизу обнаружилась шляпка. Из-под шляпки на него весело глядели глаза, тонувшие в красных щеках. Лицо плавало в туловище, как желток в яичнице.
– Матвей не Матвей.
– Здравствуйте.
– Как поживаешь, племянник? Как дядя? здоров?
– Какой дядя? – Матвей кинул косяка в заднюю часть салона. Как будто на месте.
– Какой такой дядя – говорит. Да ты Матвей ли? Чо ли располнел, начальник видно большой. Чо в троллейбусе, мерседес в ремонте? – щеки затряслись на плечах от смеха.
Чья бы корова мычала. Но не скажешь же даме.
– До свидания, – сказал Матвей. – Я тут не один. Надо на выход дергать. Извините.
– Да неужели. – Туловище зашевелилось и проворно вооружилось миниатюрным мобильником. – Дай я тебя наберу. Позвонишь, нет ли, может когда в гости доберешься. Сел на маршрутку, за мост переехал. Летом-то горели, слыхал? Чо, жалко, все свое, сад, баня – приезжай, я тебя напарю, – щеки снова заколыхались.
– У меня нет телефона.
Остановка.
Передислокация. Троллейбус освободился. Теперь Петю было хорошо видно, он возился в углу с мобильником. Матвей расслабился.
– Нинку-то помнишь? – не унималась его собеседница. – Внука мне родила, я теперь бабушка, юмор! Дядьку твоего я давно не видала, не знай, жив, не знай, нет. Тебя-то на улице не узнала бы. Тут гляжу – щас на колени сядет, думаю: он, нет ли? Помнишь, как на коленях у меня сидел? Я тогда вот такая была. – Она показала мизинец. – Ладно, мне сходить, я работаю – а знаешь где работаю? В туалете на автовокзале! Заходи, пропущу по блату! – смеясь и колыхаясь обширным туловищем, она стала сползать с сиденья, вцепившись в локоть Матвея. – Только что ездить далеко, да у меня льгота, я на пенсии по инвалидности, неужели? Сплю сижу, а копейка капает. Телефон-то запомни: пять-три нуля-сорок пять. Пять-три нуля-сорок пять. И приезжай. На природу-то хочется, неужели.
– Стой, тут женщина выходит! – закричала кондукторша водителю через весь троллейбус, когда та, качаясь, как павлин, двинулась к выходу.
Двери схлопнулись – лязгнув, тут же раскрылись – и пассажирка слезла. С улицы помахала Матвею, повернувшись смеющимся лицом.
Матвей подошел к Пете, похлопал его по плечу. Петя, мигом обернувшись, показал ему «фак» средним пальцем.
– Не трогай меня! подумают, что я тебя знаю.
– Выходим.
– На природу-то хочется обосранную, – сказал Петя. – Неужели.
– Уймись, надоело.
– А вам можно? Со своей жирной тетей. Весь троллейбус с вас ссыт.
– А знаешь анекдот: в троллейбус зашли два пассажира, и еще три псажирных. Вошли контролеры, говорят: этих обилечивать не будем! Почему?
– Ну почему?
– Почему?
– Почему?
– Потому что псов жирных, – с торжеством сказал Матвей, – в троллейбус не берут.
– Ты тупой. У нас такие в детском саду рассказывали.
– А я в детском саду не был.
– А где ты был?
– Нигде. С бабкой жил.
– А теперь она где?
– Умерла.
– И с этой тетей своей? ж-ж…
– У меня нет тети. Она меня с кем-то перепутала.
– А кто у тебя есть? Дядя?
– Тебе поговорить охота?
– Ну я же спрашиваю!
– Да. Два. Были раньше.
– А теперь? Умерли?
– Понятия не имею.
Петя шмыгнул носом. Он что-то обдумывал. – Давай, – сказал он, – я тебе твои деньги отдам. А ты мне за это дашь триста рублей.
– Зачем тебе?
– Мне надо.
– Давай ты мне просто так отдашь.
– Тогда не отдам.
– Ну и не надо.
* * *
Матвей зашел в квартиру.
Чисто, пусто. Раздевшись, он прошел к компьютеру, включил его. Пошел в кухню и поставил чайник.
Работать. Работать не хотелось. Он, как бы это, чувствовал себя достаточно поработавшим.
Он раскатал матрас. Потом прошел к компьютеру и подобрал в интернете Шумана, сонату фа-диез минор. Открутил громкость на минимальную, чтоб соседям не мешать. Полдвенадцатого.
О соседях будет отдельный разговор.
Он лег на спину и закрыл глаза.
Тут же зазвонил телефон.
Лесбия что-то забыла ему сказать. Он прослушал четыре гудка. Потом встал, прошел к компьютеру. Поставил Шумана на паузу.
Телефон продолжал звонить.
Матвей подошел и снял трубку.
– Алло.
– Это ты?
Матвей помолчал. Потом спросил:
– Куда вы звоните?
– Это Серега.
– Какой Серега?
– Ну я, Сергей. Сергеев.
– Привет, Сергеев. Ты не мог бы завтра позвонить? Я тут спать собирался.
– А-а… ладно. Я хотел спросить. Ты на демонстрацию завтра идешь? У нас тут партия… колонна собирается, короче.
Матвей долго молчал. Седьмое? Да, воскресенье. Седьмое.
– Что ты демонстрировать собираешься, Сергей? Свою глупость?
Сергеев засопел.
– Я думал, ты человек.
– Вроде того, – согласился Матвей.
– Ты ж работаешь! – нашел слова Сергеев.
– Женский труд тоже должен быть оплачен.
– Чего?
– Я не тебе.
– Короче, подтягивайся давай. Колонна собирается в девять у оперного театра. Против этих всех выступим дубиной.
– Мне сон сейчас снился. Перед тем, как ты позвонил. Как будто голос такой говорит. «Она была ареной любви, и над ней плачет целое поколенье». Ты не знаешь, что это может значить?
– Короче, подтягивайся. – Сергеев решил не искать слова.
Короткие гудки.
Соседи
Квартира Матвея на третьем этаже.
Соседей, стало быть, много – на третьем этаже.
За отчетный период произошла частичная смена соседей. Где-то половина осталась из них тех, кто знал еще бабку Матвея. Произошла и частичная смена Матвея – Матвей, который уезжал работать на Украину – это был не тот Матвей, который вернулся.
Скорее нет: он вернулся не в то место, из которого уехал. За это время началась и кончилась война в Чечне. Для живущих-то все это не изменения, они движутся вместе с троллейбусом, а вот отставший не узнает пространство. Как бы что-то подсунули, вроде то – а не то. Пришлось врастать во все это по новой. Ну ничего, врос, дело обыкновенное. Решил больше не уезжать, пока.
На пятом этаже жила красавица. Матвей не помнил, когда первый раз опознал это явление. Но точно – сразу. Не постепенно. Вот росла красавица, а вот она выросла. – Смотришь сразу: цветок.
Хотя у нее была и мать, и три трясущихся мелких собачки, которых она по очереди с матерью выгуливала, визгливо на них крича. Объяснение такое: когда она была маленькая, Матвей сам был маленький; то есть – не взрослый; а то есть – жил, мало что вокруг себя замечая, а пристально и мелочно разглядывая и испытывая внутренний мир. К которому относились: кроме книг и бабки, о которой он много позже ее смерти понял, что она была частью внутреннего мира, то есть – его самого, – также те, кто оказывался уже после бабки в его квартире. Не прямо чтоб толпы. Но хватало. В том числе и девушки, на которых смотреть. Когда плотный внутренний мир поредел – главное изменение после возвращения (а Матвей потолстел), – обнаружились такие пустоты, сквозь которые внешний мир просматривался хорошо.
Это касалось города, не только его самого, – он мог ходить месяц, не встречая знакомых, и это в таком маленьком месте, где он раз – учился; два – учился; а потом работал. Куда они все подевались? В Москву.
Следующий по значимости сосед (про красавицу Юлю не всё; ну ладно. А нет, не ладно. Когда они встречались на лестнице, она улыбалась Матвею и говорила:
– Здравствуйте!
– Здравствуйте, – отвечал Матвей.
Со своего третьего этажа смотрел, как она идет к подъезду, улыбаясь. А однажды он видел, как трое узбеков – здесь их было меньше, чем в Москве. Но все равно чувствовалась примесь мигрантов. Заполняли пустоты. Вот это общее течение. – Синхронно повернули головы, когда Юля прошла. Самое приятное то, что она одевалась так, как принято было у герлóв его, Матвея, молодости: клешёные брюки. Короткие курточки.
Да, говорить про нее, и то приятно, хотя говоришь-то чепуху. И читать приятно. Кому не приятно читать про красавицу? Нет таких.
И это не единственное украшение Матвеева двора. Но в свою очередь.)
– жил под Матвеем. Его Матвей помнил еще до возвращения. Сосед не менялся – сделанный по модели: худощавый невысокий вечно юный. Велосипедист. По годам между красавицей и Матвеем, лет, может быть, по 10 в ту и другую сторону. Проблема в том, что он был меломан. Матвей сам был меломан. Проблема в том, что они слушали разную музыку.
В чем значимость пустот, они же – окна в мир. Матвей считал себя музыкально всеядным. Он также считал себя открытым. Приобретенное умение пропускать в себя – вошли и дальше прошли (обогащенная порода отсеивается) – не отступая с принятой однажды позиции.
А прокол. То, что сосед слушал, Матвей никак не принимал за музыку. Слышимость была хорошая. Матвей мог бы (пошаговую инструкцию см. в интернете) устроить звукоизоляцию. Его навыков бы на это хватило. Были бы деньги. Денег не было. На это у него.
Казалось бы: соблюдай правила общежития. Матвей соблюдал. Еще до отъезда, это было обратной стороной самоуглубленности. А то тут тебя и заметелят, а мы анархисты, никак не согласны с отчуждением-выделением такой важной бытовой функции – в мента. Но до этого никогда не доходило, за много слоев, уровней. Не влюбленные не в него девушки не сидят не на лестничной клетке. Нигде. Всё принималось внутрь; и всё внутри утрамбовывалось до звенящей, порой, плотности. И всё не вмещающееся, или не вмещающее в себя этой плотности, удалялось. Когда уезжал, он оставил квартиру самой спокойной молодой паре. Не его вина (и не их), что потом все изменилось. Они изменились. За эти годы. Фиг выгонишь. (Он тоже. Выгнал.)