Возможно, ее бы утешило, если бы он мягко всползал по карьерной лестнице в солидной организации. Типа «Свидетелей Иеговы». Или ФСБ.
Но Лесбию уложил. Матвей налегке вплыл в малиновое мерцание, оставляющее за кадром прошедшие фиаско и будущие усилия. Словно в темном, черном море. Качался на волнах пульса. Щурясь в прицел радужно обрамленного поля сознания – на непосредственно присутствующих.
Парочка была старше, чем высветилось из коридора. Высокий жгучий брюнет, но и крупная, яркая девушка – встав, оказалась в росте не уступающей Матвею. Как будто новая, улучшенная, версия; порода людей. Таких должны на трассе хорошо брать, а они – принимать как свою заслугу. Восьмидесятый год. Рождения. Для Матвея это уже были дети. Но и у них уже дети. Один. Остался с бабушкой и дедушкой. Всё это рассказывали готовно, а Матвей внимал с густым винным любопытством. Парень – филолог (кстати!), аспирант, уже преподаватель, не московского, но гордого именем университета. А девушка, кстати, социолог. Возвращались принимать выигранный ею, поданный перед отлучкой, грант. К парню она обращалась – «Марек». Или «Марк»? Но не еврей. А может, и еврей. Кто их, к черту, знает. С повествования об успехах перескочили опять на Крым. Переключились на восхваление весны. Матвей одобрял весну. – Но нет – не этой, принесенной ими на крыльях. А ликующей южной – которую только зацепили краем, захватили внезапное буйное цветение; до того – весь месяц – перемежающиеся снегом дожди и ветры, и купаться нельзя. Но купались. Что их, конечно, в его глазах поднимало.
И чего уже не застанут другие «пипл», не столь «оф стрэндж», потому что к началу сезона – отгорит, испепелится цвет. И будет – лишь запах конопли, и… сено, да, туя, цикады и сено. На сене что-то шевельнулось внутри у Матвея. Молодые люди, переглянувшись, полезли за травой. Испросив разрешения (девушка) – Матвей отказался, но не препятствовал. Он предпочел бы вина.
Но вина не было. Забив, или как это у них теперь называется, и раскурившись, потащили из больших рюкзаков ноутбуки, планшеты. Макинтоши. Есть ли вай-фай? Матвей поставил чай. Пароли были введены, парень расселся зачем-то на полу со своим. Отвлекал от беседы, демонстрируя девушке что-то на экране.
Девушка, подсев к Матвею и отыскав нужную папку, листала фотографии.
Он узнал место, не человека. Лысый гном, похожий на старого узбека, в окружении артефактов. Вот он-то и был Бабурян… Бабурэн. С…ов Сергей Степанович, уроженец ул. Дм. Ульянова в В…ке, покинувший место урождения и жительства, поднявшийся в горы. Взлетевший невысоко. Туда, где, на распаханных ярусами участках, богатеют местные огородники. Где желтая слива свисает над тропой, перекинувшись через проволочные ограды, синеют – протяни и рви – за крупной сеткой матовые фиги, розовые на раскус.
Вот он и посоветовал им Матвея. Дал адрес Матвея.
Прямо так-таки адрес? С ума сойти!
– Где козы? – вдруг спросил Матвей трезво.
– Убежали, – четко отозвалась девушка по имени Яна.
Подружка потерялась,
Подушка разорвалась,
Чашечка разбилась,
Ложечка свалилась —
Закатилась
Под кровать – не достать!..
…Курточку украли,
Маечку порвали,
Самого побили,
Друга посадили,
и т. д.
* * *
Лесбия, ненаглядная, – Матвей привык к грубо вытесанному лицу и часто, наблюдая необычный ракурс, открывал там и сям броское благородство. Не – римлянка, вернее – римлянин. Гай Светоний Транквилл, «Жизнь двенадцати цезарей». Так что может партийное погоняло не случайно. Верно и обратное: наносным светом направляло ход ассоциаций.
Итак, он ходил-ходил, из кухни в туалет, не слишком шумя босиком, тапок в доме не имел, лучше ноги лишний раз помыть или пол. Крашеные последний раз в советское время доски в любую пору были не холодными.
Тут она проснулась. Часов шесть прошло.
– Чаю хочу.
Матвей чай уже выпил, когда путешествующие уезжали, а уезжали они рано, собрались ловко, по своим гаджетам быстро нашарили, как выбраться на Пекинку (дорога, ее строили, да не достроили. Краем задевала город. Кольцевой как таковой не было). Хотя Матвей и так бы им сообщил. Оставили координаты «в контакте» и иных соцсетях – это Лесбии; скорее – Мише; Матвей в соцсетях не терся. Лесбия вообще печатала одним пальцем, примериваясь и щурясь. Была подслеповата. Очков не носила. – Еще раз выпьет.
За чаем они поговорили. – Ну, ты вспомнил? – Кого? – Бабуина. – Такое у Лесбии было чувство юмора. Такое у нее было чувство юмора в плохом настроении. Плохое настроение бывало часто. Виноват в чем, конечно, Матвей. К этому он тоже привык и не брал в голову.
– Ты же хотел пойти устраиваться на работу.
– Завтра пойду.
Лесбия собралась мгновенно, утерла бы нос и путешествующим. Похмелье ее, видать, не мучило. В этом отношении она была Матвею сапогом в пару. Он тоже не тратил времени на возрождение из пепла: горячий чай да холодный душ.
Уехала. Полная квартира детей дожидалась ее; точнее – пустая квартира детей. Если предположить, что они не использовали мамашин загул по назначению, отвели младшую в детский сад по дороге – в школу.
Матвей позвонил ей с домашнего. – Еще едешь? Пусть Миша придет, но не поздно. – А поздно что? – Прислали статьи для американского сайта, надо перевести. – Трубка издала звуки презрения: это не оплачивалось. Общественная нагрузка. Выпадала Матвею не чаще раза в год; в последние годы реже. Старая Москва еще постарела и неохотно вспоминала о великих починах. Фырканьем Лесбии можно было смело пренебречь. С Мишей он репетировал французский с места. Английский Миша знал не хуже Матвея. Вернее, лучше – устный. Благодаря общению по скайпу с носителем он подсказал Матвею кое-какие жаргонные обороты. Как это звучит.
Матвей пересчитал деньги в заначке, отслюнил от них тысячу и отправился не в бюро занятости, а в противоположную сторону – по Петровскому спуску (здесь Петр Первый спускался на своем ботике. Шутка. Краеведение уместно, non? Если уж о соседях).
По Петровскому шел-шел, в магазин зашел. Вышел оттуда с двумя бутылками пива. И дальше пошел. Вдруг развернулся кругом и пошел обратно. Передумал.
* * *
Погода менялась с ночи, не слышали только потому, что выпивали, когда они сидели. Путешествующие ушли утром под дождь. Правда, у них были зонты и дождевики. Весну унесли с собой. Враньё. Весна началась более чем за неделю до того, у нее было свое передвижение, не имеющее до них касательства.
У Матвея не было зонта. Дождя, правда, тоже не было. И легче от этого тоже не было. Матвей, матерясь, сполз по мокрому склону сразу за городским концертным залом, бутылки болтались в карманах справа и слева. Он мог показать путешествующим (но они уехали) такие места в городе, и не на краю, где город был деревней, где город совсем исчезал. Если бы он собирался сюда, взял бы батон, уток кормить. Но он не собирался. Он собирался, чего уж секретничать, к Шайбе. «Шайба» эта в смысле – «лицо». Такая двухметровая шпала. Матвеевой бутылки было этой Шайбе на один хлебок. Давно. По тоже уже не первой свежести сведениям, Шайба родил дочь. Потом еще дочь. Если это только не одна и та же дочь, по информации из двух разных источников. Матвей обнаружил себя усердно размышляющим о дочерях Шайбы, и как ему, Шайбе, с этими дочерями. А не о том, о чем собирался спросить. Пусть их всех. Потом. Пиво он сам выпьет.
…На берег реки, с руками грязными, как в борозде копался. Вытер о штаны. Утки плавали. То одна, то другая останавливалась на воде и начинала чесаться. Девочка спросила Матвея – а чего они чешутся? Паразиты, объяснил он. У уток много паразитов, не только снаружи, но и внутри. И не только у уток. А есть такие черви, у которых цикл развития проходит через внутренности четырех разных животных! Лекция про паразитов состоялась. Матвей не знал, поможет ли это девочке на уроке биологии… тьфу, окружающей среды. Познания. Великий знаток, вычитавший один учебник «Зоология беспозвоночных» Буруковского (того самого, который «О чем поют ракушки» – которых не по работе читал еще в детстве). С маленькими детьми то хорошо, что можно быть не великим знатоком всего. С большими хуже. Тут, даже если ты и знаток. Ничего не значит. Ничему не поможет. И никуда не денешься. Приказано быть. Он вскрыл бутылку о другую и сразу высосал всю. Утки плавали, не обращая ни малейшего внимания. Вот если бы батон – другое дело. Обойдутся. Затем и пришел, чтоб не быть. В ближайшее время ему такого точно не предоставится.
Потом он долго сидел со второй бутылкой, было бы посуше – развел бы костер. Но и так неплохо. Удочку, что ли, завести. Толстый ленивый чувак. А зачем удочка? А затем, что удочкой можно ловить рыбу. Рыбу можно есть. Рыбы, сколько он знал, в Вонючке не водилось. По воде пошли крапинки и круги. Точно дождь. Вопреки обстоятельствам Матвей заснул.
* * *
А Шайбе потом позвонил. Позвонил Олегу, брату рыжего Вадика. У Олега был телефон Шайбы. Кстати и узнал, что Вадик давно в Москве. Кто бы сомневался.
И правильно, что не пошел: Шайба давно уже жил не в центре, а на Гагарина, в квартире у жены. Гагарина большая. Но вообще-то вряд ли больше пятнадцати минут ходьбы от квартиры Лесбии и детей Лесбии. Откуда выстраивался умозрительный пунктир – от Советской-Дворянской – до Гагарина, – параллельный почти его собственной истории, ну, в какой-то мере его.
И при разговоре с Шайбой не мог отделаться от этих параллелей – что порядком портило настроение; не то – портило: озадачивало, создавая запинки в простой, в общем, беседе.
– Хотел у тебя узнать кое-что, – сказал Матвей, не любивший разговоров по телефону, – давай встретимся.
– Не, – отказался Шайба, – занят, не могу. Жену надо везти к родителям. – У Шайбы была теперь машина; у жены машина. Две машины. – Дочки… – Все-таки две дочки. Потом он с усилием заинтересовался: – А что? Что-то серьезное?
Шайба раньше был спекулянтом радиоаппаратурой и пластинками и рокером; другом всех рокеров. Потому его все знали. Вся звукозапись и все концерты в городе происходили меценатским усердием Шайбы. Он и сейчас иногда этим занимался. За деньги.