олку никакого.
В то же время нельзя было совсем исключить резон Лесбии. Лесбия полагала, что нужно принуждать человека заниматься вещами неприятными и противными – пока остается возможность принуждения. Просочившееся против воли – по ее мнению – и составит стартовый капитал. Саму ее, судя по итогу, никто ничему не учил. Итог, как уже отмечалось, неплох: у нее был цепкий практический разум. Которым она для своих детей взыскала большего. Матвей на ходу попытался перестроить методику – отталкиваясь от Мишиного блистательного английского. Смысла в этом он не видел тоже: Миша был лентяй.
– Ты фильм посмотрел? – спросил Матвей по-русски – когда собственный голос, все 15 гласных и 17 согласных, стали казаться кваканьем, близким к тошноте. Думая о том, что фонетику надо совсем опустить. Зайти с другого конца.
Миша сидел с оловянными глазами и ловко зевал с закрытым ртом. Лишь подрагивание губ выдавало работу ушных мышц.
– А… Какой?
– «Вальсирующие». С субтитрами, – сказал Матвей. – Я тебе давал.
– Смотрел, – сказал Миша.
– Не понравилось?
– Нормально.
– Это значит яйца. Вальсирующие. Мужские тестикулы. На жаргоне.
Миша усмехнулся краем рта. Оценив попытку вызвать дух мужской солидарности. Посредством сведений, почерпнутых из интернета. Молодец у коня под пузом.
– Пиаф тебе нравится? – Матвей прислушался, что творится в кухне. Подозрительно тихо.
– Мне всё нравится, – сказал Миша. – Ты… дальше давай, да? Артикли… чё там. Или, если ты не хочешь учить меня, я сам прочитаю. Уже двадцать минут прошло.
– В институте ты будешь сидеть на «парах» полтора часа.
– Я туда пойду? В институт?
– Ouai, – сказал Матвей, закрывая фонетическую таблицу. – La leçon est finie. К следующему разу подготовь, пожалуйста, сочинение. Полстраницы на компьютере, четырнадцатым кеглем. Зачем мне нужен французский. На русском языке.
Миша откинулся на стуле.
– Можно, я сейчас? Устно.
– Давай.
– Зачем мне нужен французский… – Миша устремил глаза в потолок.
– Экспериментируй. Например, ты хочешь устроиться работать в Интерпол.
Миша, проснувшись, уставился на Матвея.
– Не хочу.
– Поступить в Иностранный легион. Эмигрировать в Канаду.
– Я вообще не хочу эмигрировать. Лесбия… – Миша осекся. – Не знаю, – сказал он скучным голосом. – Чего ты докопался до меня.
– Ибо они уте…
– Чё?..
– Когда ты изучил второй – кроме собственного – язык, ты получил понимание того, как можно по-другому думать. Прибавляя к этому еще один – ты начинаешь догадываться, что такое думать вообще. С двумя дополнительными языками мозги у тебя расширяются не в два – а примерно в четыре раза. Дальше берешь третий, четвертый, по нарастающей, славянских обязательно еще два, минимум. Это как стены падают – причем ты даже не догадывался, что они были. Это история, география, всё вместе, на ощупь, прямо у тебя во рту. Ты получаешь мир. Во всяком случае, немаленькую его часть.
– Это как ты? – спросил Миша, приподняв брови.
– Ты что-то хочешь сказать?
Миша сполз на стуле – протянул ноги – и потянулся. – Я не хочу. Это ты все говоришь и говоришь. Моему папаше… хватило английского… чтобы купить тебя с твоей географией во рту. И даже не заметить, что у него… больше стало. – Рывком он сел. – Ты, может, думаешь, я так хочу? Не думай. Мне на это наплевать. И вообще наплевать. Вот мой язык. Я вообще не хочу разговаривать с вами. Я бы хотел молчать.
Матвей встал. Вышел в кухню.
В кухне, на кухонном столе, между разбросанными фломастерами и ноутбуком – руки на стол, головы на руки – спали Петя и Катя.
Он вернулся к Мише.
– Где Саша?
– Ты спрашивал.
– Иди сюда. – Миша прошел вслед за ним в кухню.
– Они может съели что-то?
– Просто не выспались. – Миша подошел к Пете, встряхнул его за шиворот. – Подъем!
– Не надо. Иди постели им матрасы.
– Я тоже лягу. – Миша, зевая, ушел в комнату.
Десять часов.
Когда дети, разбуженные, переместились на матрасы, Матвей ушел в коридор, таща за собой телефон на проводе.
– Ты Лесбии хочешь звонить? – Миша вышел к нему.
– А что?
– Не надо.
– Почему?
– Не надо ей сейчас звонить.
Дождь покрыл двор, Матвей кипятил чайник, стоя у окна и разглядывая березу в едва наметившейся серо-зеленой дымке. Просыпаемся каждый день. А весну видим всего какой-то сороковой с небольшим раз. Не упустить пытаться постигнуть это удивительное явление. Вот зеленый цвет, которого почти нет – и через неделю не будет, будет листва, будут грозы, будет засуха, пожары, заморозки, метели, метели – но такого не будет никогда до следующего марта. Не помнил он – или в детстве действительно не просекал момента, за тасканием ног и тяжелого пальто в мгновение наступало яркое голое лето. Это даже снилось. Он мог увидеть во сне сегодня уже наступившую зиму – и сразу же полную смену: всё умещалось в одну ночь. А завтра стоять впивать чуть более явленную зелень.
Чайник за левым плечом начинал шипеть. Опустив взгляд, он увидел красавицу, которая внизу, спиной к нему, пыталась пробраться в промежуток между прутьями сирени и трансформаторной будкой. Еще прежде чем он успел заинтересоваться, что ей понадобилось в кустах, красавица, быстро оглянувшись, ловко спустила штаны и присела голой белой задницей. Белое пятно показалось ослепительно громадным. Оторваться – невозможно, как отпустить оголенный электрический провод.
Затем она выпрыгнула из кустов, а Матвей отшатнулся от окна, восхищенный. Чайник трубил в трубу. Он стал заваривать чай, смеясь. Белое пятно не отпускало, вспышкой стояло в глазах. С чаем он пошел к компьютеру.
Матвей сидел в холле. Школьники высыпали к гардеробу. Петя был среди них. Натянув курточку, метнулся к выходу, в компании еще троих.
Матвей догнал перед дверью, ухватил за болтающийся сзади шарф. Петя оглянулся, возбужденный, готовый драться.
– Привет. Ты сейчас к Лесбии, или куда?
Школьники обтекали Матвея, задирая на него головы.
– Пусти!
Матвей отпустил. Петя выскользнул за дверь.
Матвей вышел следом. – Эй!
Петя был уже далеко. Оглянувшись, он выставил кукиш на вытянутой руке.
– Да подожди! – заорал Матвей. – Я ушел, квартира закрыта! Если ты туда, возьми ключ.
Петя остановился. Затем двинулся обратно, разболтанной клоунской походкой.
Достигнув Матвея, он выхватил из его руки ключ. Матвей снова словил его за шарф.
– А-а-а! – Петя стал выкручиваться, с опасностью самоудушения.
Матвей против воли засмеялся. Увидев это, Петя бешено захохотал.
– Ты идешь? – двое вернулись за ним, остановившись предусмотрительно поодаль. Один был особенно выразительный, ростом чуть не с Матвея, второгодник.
– Мы к тебе пойдем, – сориентировался Петя, глядя на Матвея нагло. – Идем к нему! – скомандовал он своим.
Второгодники топтались. Постигая план, услышанный впервые.
– Ты с Лесбией сегодня разговаривал? – спросил Матвей, оперативно соображая, что они успеют сломать за час, пока он вернется. Дверь в комнату с компьютером заперта. – Не могу ей дозвониться.
– Щас. – сказал Петя своим. Матвей тем временем задернул на нем шарф узлом и отпустил. Отскочив, Петя стал развязывать. Уронил ключи. Второгодники загыкали.
Петя, подхватив ключи, подскочил к длинному и, подпрыгнув, отвесил ему тумака, уносясь вперед. Весь табун помчался вдаль.
Затормозив метрах в пятидесяти, Петя крутанулся к Матвею и завопил: – Она с Сашкой!
– Саша приехала? От бабушки?
Петя постучал кулаком по лбу.
– Сашка! – проорал он. – Это папа Сашкин! И Катькин! Сашка приехал!
Прошел март, потом еще прошел март. Потом еще один прошел март, он стоял у окна и смотрел на зеленую дымку, дымка становилась зеленей, потом она еще становилась зеленей – и потом не было дымки, были уже листья, лето. Потом наступила осень, а осенью – Евромайдан. Соседи отделились от соседей внутренне, после того как уже давно разделились внешне. Запахло войной. Потом от соседей еще отделились соседи и прилипли к соседям. Война случилась, и не была делом профессиональных левых, которые между прочим еще резко поделились внутри себя, одни – к тем, а другие – к тем соседям; революции же, о которой так долго говорили большевики, по-прежнему было не видать.
Бабурэна из Крыма – который с одной стороны стал гораздо ближе, но с другой – гораздо дальше (географически находясь на том же месте), он тоже так и не увидел, хотя нельзя сказать, что о нем не думал – когда не думал о всём остальном, – особенно нахлынувшей майданной осенью, и после. Всё это время он работал на малярке со штукатуркой, то есть работал, потом не работал, но потом опять работал, растеряв всю филологическую квалификацию, а может, и нет, время покажет, если оно еще останется, это время. Наступили и санкции, и падение рубля, филологической халтуры перестало хватать на безработных, но строить продолжали – чтобы было что раздолбать, когда война придет и на эту землю. Сначала же эти малярка со штукатуркой стали просто спасением, потому что он вдруг остался один в пустой квартире, не слишком большой для него, как раз впору, – но после того, как неполный год было людей слишком много, больше, чем она могла вместить, а он, как оказалось, вместил.
Он рано вставал, куда-то шел, там долго что-то делал, сильно уставал, так что, возвращаясь, мылся, ел и валился в кровать, чтобы рано встать, куда-то идти, и там что-то делать, и если бы не это, то наверное вообще не вставал, что и происходило на выходных. Лежа на матрасах с внутренним ощущением получившего под дых – а физически наоборот укрепился, что было еще хуже. Не мог подумать ни бэ ни мэ. Способность к анализу покинула его. Слова ему изменили.
Потом постепенно прошло.
Прошло, но осталось.
Лесбия, эта толстая энергичная женщина, сошлась вновь с предыдущим мужем (неясно, был ли у них вообще оформлен развод) и уехала вместе с ним и со всеми детьми – видимо, туда, откуда явилась. Отремонтированная квартира стояла пустая. Потом она ее, наверное, сдала. А может быть, продала. Матвей туда не наведывался.