В двенадцатом вагоне туалет открывался картой. Он разбудил проводника, который долго не мог взять в толк, чего от него хотят. Наконец выдал ее.
– Туалетная бумага кончилась, – сказал он, возвращая карту. Проводник, беззвучно матерясь, стал одеваться.
Подарок. В мешках с мусором, когда он стал их пересыпать, оказалось полно выброшенных пакетов с железнодорожным сухим пайком. Он набрал штук шесть запакованных в полиэтилен круглых булочек, пять йогуртов, столько же шоколадных батончиков.
Он не мог представить себе человека, выбрасывающего шоколадный батончик. Жизненный опыт повысился.
Закусил прямо тут, у мусорки. Йогурты все пришлось выпить, в карманы не помещались. Остальное рассовал. Удобный комбинезон.
Разжился и парой стерильных зубных щеток.
На перроне было свежо и ясно.
Он стащил мешки в ящик. Остановился.
Вдалеке у первого вагона трое его коллег курили.
Он к ним не пошел.
Следующий выход, она сказала, в девять? Он взгромоздился на верхнюю полку и завел будильник. Поясница болела вполне терпимо.
Анастасия – значит «возвращающая к жизни».
. . .
– Ну как? Поплавал? О, да ты загорел!
– Только лицо. Четыре часа в комбинезоне просидел. Просто смотрел. А парни сгорели.
Без пятнадцати девять. Настя одна.
Она смотрела на него, сидя, снизу вверх, и улыбалась.
– Ну вот. А то я думала – горло мне перекусишь.
– Да я сам думал.
Он осмотрелся. – Мне бы переодеться. Форму сдать.
– Придется подождать. Кладовщика еще нет. Шмотки твои у него. А что – форма? Пусть у тебя будет. Ты же еще поедешь? Присядь, не стой.
Он сел. – Если честно… Не хотелось бы.
– Что не так? Компания не понравилась?
– Отличные ребята, – сказал он.
– Тогда – что? Ну расскажи, мне же интересно. Давно не ездила.
– Ты тоже убирала?
– Проводницей. Пять лет.
– Тяжелая работа, – сказал он. – Жалко их.
– Мне тоже. Так что ребята?
– Чёткие. Особенно один, Женя. Ну, ты же знаешь. Бабушкин всех обманул. Раньше, говорят, командировочные на руки выдавали.
– Половину. – Настя кивнула. – А что командировочные? Тысяча восемьсот, умножай на четыре дня. Получишь сразу за всё. У тебя денег нет? Могу одолжить.
– Не надо. Я еще с предыдущей не расплатился.
Что сказал?.. Оба смутились. Как Джим Моррисон и Нико.
– В общем, без денег, – заспешил он. – А у Женьки карта. И он всех кормил. В Адлере накупил в «Магните» два мешка еды. На обратном пути окорочка жарили. Я не знал, что в поезде можно.
– Можно. Там же микроволновки.
– Пересолил. – Он засмеялся. – Жрать невозможно. Все равно ели. Проводников угощали.
Настя рассматривала свои ногти.
– Сусанна на тебя настучала.
Он не удивился.
– Когда успела, – сказал. – Они вроде домой пошли.
– С Семенычем поговорила. Семеныч ее знает, она у него работала на «Красной стреле». Чем-то ты ему не понравился.
– Проводники все довольны были, – сказал он.
– Проводники не в счет. Он ее про тебя спрашивал. Она ему все рассказала.
Он молчал.
– Что ты по мусоркам шаришься.
– Настя, блядь, – сказал он.
– Настя не блядь. Не переходи на их язык.
– Хорошо. Я что-то должен? Вычти из моей зарплаты. За то, что они выбросили, а я съел. Если она будет. Я могу сейчас уйти.
Пришла Людмила. Стала снимать плащ.
– Люда, сходи на проходную. Там вчерашних стажеров не пускают. Вы пропуск им не выписали.
Людмила вытаращилась, как лягушка.
– Там дождь!
– Сходи-сходи. Ножками.
Людмила вышла, шваркнув дверью.
– Сейчас все придут.
Он встал. – До свидания.
– Сядь, – скомандовала Анастасия. – Ты форму не сдал.
– Сдам. – Он стоял. – Ты меня для этого на разговор вызвала? Подло, Настя.
Анастасия задумалась.
– Всё это ничего не значит, – сказала она спокойно. – Семеныч мне позвонил. Дальше меня это не пойдет. Следующий рейс не его. Он возвращается к себе на «Красную стрелу». Поедешь?
– Теперь точно нет.
– А дотеперь? Если бы этого не было? Я понять хочу.
Он вернулся от двери и сел.
– Это мои психические трудности. Никто тут ни при чем. Ни Сусанна, ни Семеныч. Типа клаустрофобия. Я в жизни больше пятнадцати суток не сидел. Но ощущение то. При том чисто, светло, народ праздничный. Работа не пыльная. Пропылесосил ковры – спи отдыхай. Ни сантиметра нигде места, где можно остаться одному. Семеныч на меня налетел, когда я в тамбуре стоял. Просто стоял. Не курил. И я знал, что это будет. Не он, так другой, разницы нет. Четверо суток без перерыва. Даже на море – среди пацанов. Опыт, конечно, интересный. Но повторять – зачем? Пусть они ездят. Для них это приключение, разгрузка после монотонной работы. Я по узбекам соскучился. По грязи – она мне, видимо, соприродна.
Вошла Александра. Неторопливо стала раскладываться. Он встал.
Настя покусывала губу.
– Сусанку-сосалку я уберу, – пообещала самой себе.
– Нет, этого ты не сделаешь.
Настя покачала головой. – Если у нее есть жалоба – она могла мне сказать. Бабушкину. Но не Семенычу. Мне интриги за спиной не нужны. Ее там не будет. Пока я здесь буду.
– Когда в следующий раз на кого-нибудь настучит – тогда убирай. Ты сама понимаешь. В ком проблема. И все понимают.
Он вышел.
Александра копошилась в своем хозяйстве, поблескивая глазом.
– Что у вас тут?
– Амуры, – кротко ответила Настя.
Вошла злая Людмила, тряхнула плащом.
– Их ебут, они пердят, брызги в стороны летят, – констатировала Настя.
Повеселила.
. . .
– Тресь! – Волкова ударилась головой о верхнюю полку.
– Десять раз за день. Куда – двадцать! Опять двадцать пять. Я вообще доживу до зарплаты, – бормотала она.
Резко обернулась.
Никого нет.
Запихала рабочую одежду в рюкзачок. Почесала голову. Ничего не забыла?
Термос.
Прошла по пустому вагону. В тамбур. Дернула дверь.
Спрыгнула.
И прямо ему в руки!
– Ты что здесь делаешь, – испугалась Волкова.
Нет чтоб обрадоваться, как родному.
– Домой иду, – сказал он.
– Ну и я иду.
– Ну пошли.
Они пошли вдоль состава.
– У тебя что, выходной?
– Ага, выходной. Отгул. Астрахань вчера убирала. Так попросили остаться на Белгород. В поезде спала.
– Ты с кем работала?
– С этим. Сашей блядь, который ни хуя не Саша. Скорей бы Аман вышел. Он мне звонил, спрашивал, пойду я к нему.
– Что-то мне он не звонил.
– Так давай сейчас ему позвоним…
– Ой, вот только не надо этого ничего. Куда поставят, туда и буду.
– А ты разве здесь был? Я думала, ты в Адлер ездил.
– Два часа как с поезда.
– И как тебе? Понравилось?
– Работы меньше в разы. Если ты об этом.
– Как-то не весело говоришь.
– Оля, не надо. Съезди сама – все узнаешь. Я тут за комнату плачу не для того, чтобы в поезде ночевать. Если меня сорвет – меня уже здесь никто не увидит.
– Я б тоже уехала, – сказала Волкова басом. – Где нет этого дождя. Сейчас опять начнется.
Пошел дождь.
– И электричек нет ни хуя. Окно до двенадцати. А может вернемся, подождем? Я-то одна побоялась. Проснулась – никого в вагоне; думаю – может, меня увезли уже? в Таджикистан!
Проехала электричка.
– Блядь! Побежали!
– Куда? Иди уже! Скоро придем.
Волкова расстроилась чуть не до слез.
– Всегда у меня так! Просила – разбудить в шесть. Быр-быр! Тыр-тыр! Я уже сама с собой разговариваю – чтоб только русский язык не забыть.
– На возьми мою куртку. Чего ты? Она теплая.
– Отвянь. – Волкову отпустило. И опять чуть не до слез. Тяжело сходится с людьми. Но если уж сойдется – тогда, блядь, не отлепишь. – Соскучилась по тебе. Кто меня тут еще будет смешить?
– Оля, тебе сколько лет?
– Тридцать.
– Когда я из армии вышел – ты еще не родилась.
– И что?
Что-то еще посчитал.
– За последние тридцать лет ты – единственный человек, кто не спросил, что у меня на роже.
Волкова покосилась на рожу. Ну, не спросила. Теперь-то уж что. Уже и не спросит.
– Ты тоже не спросил, – буркнула наконец, – где мои зубы.
– Зубы – это другое, – не согласился он, – выбил – вставил.
Впереди встал лесок.
– Видишь лес?
– Ну.
– А должен быть мост. Как ты думаешь, что это значит? Я тебе скажу. Что мы сейчас тут по путям полчаса уже чешем на Волхов.
– Так ты ж блядь шел!..
– Я шел – а у тебя глаз нет? …Хорошо, что в электричку не сели.
Повернулись и пошли обратно. Дождь сёк по лицам. Уже всё равно.
– Тебе какое метро? Ты вообще где здесь живешь?
– На Ветеранов.
– Ну забралась. Не могла поближе работу найти?
– А тебе куда?
– В противоположный конец. Мне от Нарвской еще идти. Или на двадцать втором, если время есть. Я тебя на Восстания посажу, а сам пойду на автобус.
– Мы не дойдем. Пошли лучше в РЭД греться.
– Можешь идти. Я домой. – Несколько минут прошли молча. – В жизни столько не ходил, кроме как когда ездил. Ноги уже раскалились – так я эту тропу отутюжил. Я с них копейки еще не видал – хожу гуляю. Если здесь столько гоняться за поездами приходится – если это в системе – с хера было не сделать билет хоть на эти две станции электрички? С них что, убыло бы? Давай профсоюз организуем.
Волкова совсем перестала понимать, что он говорит.
– До этого вообще пять лет сидел.
– Сидел? – переспросила Волкова.
– А? Да нет, наоборот. Жил нормальной жизнью. Простить себе этого не могу. Я тогда папашу своего вспомнил. Сто лет не вспоминал – а тут вспомнил. Он всю жизнь меня мечтал на завод загнать. И на тебе – я сам. Папаша был бы доволен. …И как-то примирился. Как через вату. Себя забыл. А ничего, напомнили. Пизды мне дали за кошелек. Драка там была первые три секунды, потом я уже только на словах отвечал, а потом и на словах перестал. Спокойный увесистый мужик. Моего возраста, даже моложе, но я себя перед ним всегда недоделком каким-то ощущал. Как будто вообще разные виды. Ходили вплотную, не соприкасаясь. Как в разных аквариумах. …Хотя сейчас понял, что папаша мой той же породы. Только он в этом возрасте был главным конструктором. А этот – простой рабочий. Слесарь механосборочных работ, как и я. Хуже всего не это. А то, что все стояли смотрели. Каким-то наглядным пособием послужил. Потому что на заводе сокращения. Потому что мастеру ты лоб разобьешь – он тебя другими путями достанет. Потому что начальство всех нагибает. И раз в жизни за всё оторваться. …А когда я домой в кровище приперся, баба, которую я ебал, мне дала сутки. Не неделю, не три дня. Сутки. Я не отвечал ее представлениям о настоящем мужике. И это стало последним резоном. Жалости у нее ко мне не было, одно отвращение; а ебать я ее в таком состоянии не мог. Тут-то я и понял одну истину. Нельзя начать новую жизнь.