ь, если всё и так работает, катится, и ладно. Тут же вперед не заглядывают. Не его это дело заглядывать, капитализма. Это как природа. Раз, раз, зима пришла, раз, раз, лето. …Но будь я Юсуфом – я бы не согласился, что я в чем-то виноват. Я мешки плохо таскаю? Я украл? Обманул? Я чем-то другой, не как вы, не могу получать за свою работу еду? У него правда. Я за Юсуфа. Но понятно, что раз никто ничего не делает, то придут русские фашисты и вышибут всех Юсуфов, и Жасуров, и не мягко, не гуманно, по той же объективной экономии сил. Маятник туда – теперь маятник сюда. Объясни потоку, чтоб он тек не через деревню.
– Так вот объективно мне понятно, в чем я виноват. Знаешь, Оля, чего я хочу? Я хочу лежать в нормальной квартире и читать книгу. Как я делал, когда жил у той бабы. Отдавая обществу ни на секунду больше времени и силы, чем чтобы я мог лежать и читать. И этого я себе не прощу. Того, что повелся, подумал, что так можно. Пошел на мировую – тогда как со мной никто мириться не собирался. …Но только им я этого тоже не прощу. Я с ними пять лет жил. И раз они позволили увлечь себя этим объективным процессам… раз я – а не мастер, не начальство, не Путин – оказался виноват в том, что вот так, без ксивы, без дома, с клеймом на лице посмел с ними рядом стоять… Ты это хорошо сказала – пусть убивают! Не думай, что я об этом не подумал; у меня три месяца было; и можно было сразу уйти. Но только это бы означало сбежать; а упереться рогом, доказывать телом, сколько его есть, потребовать у мастера свои деньги себе – он бы может не отказал, ему дороже было, что он меня доил, по правде ему на общество плевать, оно и так против него. …Это бы означало – что? Что я с ними дальше хочу?! Да я хотел с ними дальше. Я к ним привык. Возраст такой. Меня и сейчас порой слабость одолевает. Хочется вернуться и все там разнести. Дать ему в ебальник еще хотя бы раз, то, что тогда не смог, потому что хуевый боец. Нет, нельзя. Я дотерпел и ушел. Пять тысяч в руки – вот всё; в тот же день на трассе стоял. Вовка – я ему потом звонил – думал, я назад к бабе перебрался; у него под конец обо мне такое представление сложилось… Он ко мне тоже привык. …Жжет, конечно. Ночью трудно одному оставаться. Тем лучше. Теперь уже до могилы.
– Пошли, блядь. – Волкова потянула его за руку. – Террорист, на хуй. Не прощу.
– Пошли. – Они вошли в вестибюль. – Тридцать лет назад турникеты стояли справа и слева. Они захлопывались, если хотел без пятака войти. Надо было сделать вот так, – он взмахнул ладонями сверху вниз, – и фотоэлементы не срабатывали. Если правильно рассчитать, ничего не видно и не слышно. Проходил, как волшебник. Навык утрачен.
– Тебе купить жетон? – У Волковой проездной.
– Есть. – Он втолкнул жетон в прорезь.
На эскалаторе встал на ступеньку ниже спиной к ней.
Наташка всегда становилась лицом. Стояла так и разговаривала – пока уже почти не падала, доехав донизу.
Он как почуял ее раздумья – повернулся и что-то сказал.
– Что? – Волкова не поверила своим ушам.
– Не парься, – повысил голос. – Я пошутил.
– Что пошутил?
– Всё. В книжке прочитал. Ты же хотела, чтоб я тебя развлекал.
Он сошел на левую сторону и побежал вниз.
Волкова не может по эскалатору бегать. От ступенек в глазах рябит; она, как сороконожка, забывает, какой шагнуть. Можно навернуться носом вниз.
Он ждал ее внизу.
– Мне на ту сторону, – кивнул на подходящий поезд.
Захотелось догнать его и садануть кулаком в спину.
Что она ему сделала? Что сказала?
Почему им всем с ней так можно?!
– Завтра выйдешь? – крикнула она через спины.
Он обернулся и махнул ей рукой.
. . .
– Где твой товарищ? – спросила Анастасия.
– Я не знаю, – сказала Волкова басом.
Молчание. Она что-то щелкала в своем компьютере. Бухгалтер Саша у Волковой за спиной шелестела.
– Неделю не могу дозвониться, – сказала Настя Александре через голову Волковой. – Абонент вне зоны.
Саша повела плечом. Можно было трактовать по-разному.
– Начисли ей за него, – велела Анастасия.
Саша положила ручку.
– Настя, ты что? Дело подсудное.
– Я свои отдам, – сказала Анастасия. – Если он появится. Делай что говорят. Иначе на депозит уйдут. Никто их уже никогда не увидит.
Наконец посмотрела на Волкову: – Ты же считаешь свои вагоны? Бумажку ведешь, я говорила? Что, когда, сколько? Вычтешь из полученной суммы. Отдашь ему. Когда увидитесь.
Волкова облизнула губы.
– Мы не виделись. – Всё, слезы покатились. – Я не знаю, где он живет. Кроме работы.
– Десять шестьсот, – сказала Александра. – Это без Адлера. С Адлером – семнадцать восемьсот.
Настя глянула в компьютер. Сняла трубку. 573-66-66.
Подождала. Послушала, что говорят.
– Девушка, можете посмотреть человека? Чураков Николай Максимович. Тысяча девятьсот шестьдесят шестого года рожденья. Информация нужна с… – Посмотрела на Александру: – Какое число? …С восьмого, да, с восьмого мая.
– Одет был – черные брюки, синяя куртка с капюшоном. Рост… метр восемьдесят восемь. Есть особая примета: татуировка на лице. Да. Цветок. Ромашка.
Ждала.
– С работы звонят. ООО «СТК-Запад».
Опять ожидание.
– Спасибо. – Повесила трубку.
– Нету ничего. Ментам я звонила. Хорош реветь, – сказала она Волковой. – Забухал твой приятель.
– Он не пьет, – сказала Волкова. – И не курит.
– Бухгалтерия завтра с двух. Подойдешь и получишь. Что-нибудь еще хочешь мне сообщить?
Волкова схватилась за лицо. Плечи ее тряслись.
– Он говорил… Получим деньги – поедем к тебе в Волхов… в гости. Познакомишь меня с матерью, и я на ней… женюсь.
Настя усмехнулась краем рта.
– Обманул, – сказала она. – Поматросил и бросил. Всё, иди гуляй. Что непонятно? Я говорю: свободна.
Волкова повернулась и бросилась вон.
– Злая ты, – сказала Саша.
Настя вгляделась в монитор, щелкнула мышью. Бросила ее и призадумалась.
– Бывает, – сказала она, – не сразу находят.
– Бывает, – в тон ей сказала Саша, – и медведь летает.
Настя не услышала.
Саша поднялась, подошла к ней и обняла со спины.
– Настя, что ты? Бешенство матки? Он старый. Он бомж. Поди, вон, на вокзале сидят, бери любого и… трудоустрой. – Сама засмеялась. – Посмотришь, сколько пробудет. До первого… дуновения. Лучше с Бабушкиным замути. Если уж замуж невтерпеж. Он уже и надежду потерял. Ходит, как кот побитый.
– Дуновения… – Настя услышала только это. – Цветок… бабочка… как во сне, – сказала она, как во сне. – Не бывает же так, чтоб человек растворился… как дым. Бывает, черепно-мозговая травма. Бывает, в лесу лежит, и череп черви объедают… Да мне не надо ничего, – наконец она проснулась и оттолкнула Александру гневно. – Я просто хочу, чтоб он был.
Трехгрошовую. Оперу
Матвей возвращался под утро. Поднимаясь к себе на этаж, увидел тело, скорчившееся на ступеньках на следующем лестничном пролете, повыше его двери.
Хорошо помню, что успел подумать. Тело, на ступеньках, перед моей дверью – чьей же еще. Из всех подъездов, всех квартир в подъезде.
Параллельно с этим быстрый счет. Поесть, помыться, поспать. Если живой. Возможно – денег на дорогу (деньги есть). Или на маршрутку. Что-то из вещей. По обстоятельствам. (Сможет ли выдворить? Да. Есть «Ночлежка», дальше пусть они.)
И третий голос: кто-то из знакомых. (Опечатка была: «знаковых». Оставлю тут.)
Сердце бухнуло, время двинулось осыпью.
– Ты?
Тело дернулось, как от удара, и вскочило. Держась за перила.
– Ты?
– Не узнал? – Матвей усмехнулся. – Жирный стал? Это я еще похудел. Физический труд, свежий воздух, отсутствие алкоголя.
Тот никак не откликнулся.
Они стояли на площадке. Тот первый опустил глаза.
Кивнул на дверь:
– Женат?
– Был, недолго. Это соседка. – Не стал объяснять, что соседка делала у него в квартире. – Больше не придет.
Отпер дверь, вошел. Сумку с инструментами поставил в комнату. Пошел в кухню и вынул из холодильника кастрюлю с тушеной картошкой с мясом. Поставил на огонь. Чайник.
Вернулся в коридор. Тот снимал башмаки.
– Дверь запри.
Поспешно повернулся. Справился с замком.
Матвей вернулся в кухню, картошка уже булькала. Уменьшил огонь, чтоб не сгорело.
– Куртку сними. Не холодно вроде.
Навалил в тарелку, поставил перед ним.
Тот не притронулся.
– Дай полегче чего-нибудь. Давно не ел, от этого буду дристать, как из брандспойта. Сухарь какой-нибудь. Чай некрепкий, с сахаром, если можно.
– Сухарей не сушу. Черный хлеб пойдет?
Отрезал себе и ему, передвинул тарелку. Чайник кипел. Матвей заварил чай.
– Водки тебе нельзя, видимо. А я выпью. – Достал из холодильника и скрутил крышку. – Местное производство, «Владалко». Дешево и крепко.
– Не пью, – сказал тот. – Не завязывал, само вышло. Лет десять уже.
Матвей сел. Намахнул рюмку и сразу же налил еще. Стал есть.
Тот сжевал свой хлеб и улыбнулся.
– Вкусно. Дай еще.
Матвей встал. Налил ему чаю, разбавил кипятком. Сахар он не ел, но где-то в квартире был.
Встал на табуретку и безошибочно достал с верхней полки жестянку. Поставил перед ним. Ложка.
– Давай. – Выпил вторую.
Тот прихлебывал чай с хлебом.
– Ничего не изменилось. Даже обои те же.
– Изменилось. Стенку поставил. Потом посмотришь. – Матвей дочерпал тарелку и налил третью. – Кому-то из нас повезло, – сказал и выпил. – Мне, скорее. Я на котедже должен быть. Материалы не завезли. Завтра привезут. Котедж ремонтирую. Богатый. Хозяин, имею в виду. Ну, и я тем самым.
– Какой ты стал, – сказал он, улыбнувшись.
– А какой был? Деньги есть. Кредит могу взять.
– Мимо, – сказал тот. – Я повидаться приехал. Перед…
– Перед чем?
– Перед чем, – повторил он отстраненно. – Дай-ка еще хлеба.
– Сам отрежь. – Матвей положил перед ним нож. – А я выпью.