– Садись, – хлопнул по бревну.
Николай стоял.
– Я в Израиле жил. Уличным музыкантом… потом. Когда деньги кончились. Там уровень конечно не мой. Но мне немного и надо. В Греции, при монастыре. Оливки собирал. Когда не знаешь языка, механика предприятия особенно очевидна. Йалла, шалом ма нишма. Лучше бы мне не знать ни одного, так я думаю.
Матвей смотрел на него снизу вверх с неиссякаемым любопытством. Опять за бутылкой потянулся.
– Я тебя домой не потащу, – предупредил Николай. – Прямо отсюда уйду.
– Дальше, – барственно повелел Матвей, вытерев рот.
– Дальше… Да много чего было. Всё одинаково неинтересно. Я вот смотрю на тебя и думаю. Двадцать лет не виделись. И сказать нечего. Давай лучше ты. Я посижу.
Он сел на другой край бревна.
Матвей взял бутылку и стал глотать.
Потом встал, расставив ноги и выпятив живот.
– Ну, у меня такого нет… кругозора. – Он фыркнул. Пошатнулся, но удержал равновесие. – Я в Украине только… Поработал.
Сделал шаг назад. Потом лег на песок и стал отжиматься. Отжался пятьдесят раз и свалился.
Перевернулся и сел. Красный, отдуваясь.
– Я тебе больше отдал, чем мог, – сказал через одышку. – Пришлось крутиться. Было и такое, что как бы без квартиры не остаться. Бабкина квартира, неудобно перед бабкой. Бабка уже померла тогда… Ты помнишь те времена. Сейчас восемнадцатый… а был, правильно, девяносто восьмой.
– Но зато потом! – Он поднял палец. – До этого был я – никем. А стал… Тоже никем. – Он зафыркал и рассмеялся. – Вот номер?
Встал, отряхнул задницу и сел на бревно. – Больше не буду, – сказал он бутылке грозно.
Взял, и зашвырнул ее в воду.
– Сейчас за новой пойдем, – сказал Николаю.
Николай перевернулся спиной к воде. Лицом к нему, оседлав бревно.
– Можно же и по-другому сказать? Ты мне отдал столько, чтобы меня никогда больше не видеть. Ну, перехватил через край, выше сил. Но чтобы уже наверняка.
– Да. Так, – подтвердил Матвей.
Николай молчал. Поднял руку и постучал себя в грудь.
– Больно. Вот тут. Двадцать лет об этом не думал. Получалось. Вычеркнул вас. Без прошлого, без будущего. И без настоящего. День прошел – и ладно. Увлекательная штука. Думал, продержусь. До естественного конца. И вот приперло – вспомнил. Зачем же я приехал. Надо было сдохнуть, но не приезжать.
– Поговори, – посоветовал Матвей. – Легче станет.
– Надо уйти. А куда? Дай я лягу.
Он растянулся на песке. Прижался щекой к песку. Песок был холодный.
Матвей тем временем отошел к кустам и, засунув два пальца в рот, блевал в кусты. Выблевал всю картошку. Закидал ногой песком, слегка припорошив безобразие.
Ветер прошумел листьями.
Сбросил ботинки и стащил штаны. Прошлепал по илу, остановился выше колен и стал умываться. Потом поплескал на голову.
– Фу, – выдохнул, вернувшись на бревно.
– Тебе так удобно слушать?
Николай встал. Вытер песок с лица. Облизал губы и плюнул.
– Я передумал. Потом. Не сразу. Это было несправедливо по отношению к тебе.
Николай молчал, качаясь. Сказал:
– Ты великодушен.
Подошел к бревну, сел на край, лицом к воде.
Сзади раздался шорох. То Матвей натягивал штаны.
– Банку-то хорошо, – заговорил у него за спиной. – Банк свое получил. Кто тут еще в выигрыше, я что-то не пойму.