…Узнав тайгу, нельзя забыть ее.
Худая весть
Старики ушли в стойбище встречать Новый год[24]. Пират увязался за ними — проведать гвасюгинских дружков. Мне же не до праздников. План горит. Но соболя почему-то перестали тропить. За два дня нашел всего четыре новые тропки.
Предновогодний день посвятил Крутому. Там, на хороших сбежках, стояли две ловушки. По ним соболя прошли, но в одной пружина от мороза лопнула, а другая, хотя соболь и наступил на тарелочку, не сработала. Тут я сам сплоховал: положил под капкан влажные палочки. На морозе дужки к ним примерзли и не сомкнулись.
Вечером превратил палатку в баню: загрузил в топку смолистых поленьев, поставил на печурку полную кастрюлю воды. Когда она нагрелась, помылся прямо у выхода. После такой, казалось бы, игрушечной помывки почувствовал себя заново рожденным. Кто бы мог подумать, что несколько литров горячей воды могут так освежить.
Примерно через два часа Новый год. Почему примерно? Да потому что время определяю по будильнику, который не проверялся более двух недель: транзисторный приемник не работает — батарейки сели. Ну и ладно. Новый год на носу! Пора накрывать праздничную чурку…
Первое января. Где-то на западе нашей необъятной страны еще только садятся за столы нарядные женщины и мужчины, а за тысячи километров от них в недрах глухой тайги просыпается одинокий охотник. Он продирает глаза, пялит бессмысленный взор на снующих кругом мышей, стряхивает иней, затапливает печь и снова ныряет в спальник, чтобы встать, когда прогреется палатка.
Как я встретил Новый год?
Нажарил полную сковородку рябцов, приготовил строганины. Ровно в двенадцать часов (опять же по-моему будильнику) поздравил себя и всех, кто ждет меня дома, с Новым, 1975 годом. Выпив спирту, стал вслух беседовать сам с собой. Жизнь в одиночестве уже начала вырабатывать привычку смотреть на себя со стороны. И мне представился весьма странным косматый оборванец, сидящий, скрестив по-мусульмански ноги, на засаленном спальнике среди висящих на правилках ободранных шкурок и с блаженной улыбкой чокающийся с печной трубой, невнятно что-то бормочущий про удачу, Пудзю… А вокруг, по всему Хору, ни души. Со стороны, ей-богу, сумасшедший!
После третьего тоста на глаза попались ножницы, и я недолго думая обкромсал надоевшие из-за каждодневных «наледей» усы. Бороду пожалел — не тронул.
Разморенный жаркой печкой и «огненной водой», приподнял полог, чтобы проветрить палатку. Прилег на спальник и незаметно уснул. Очнулся от пробравшего до костей холода. Дрова прогорели. В серой золе лишь красные глазки дотлевавших углей. И таким неприветливым, мрачным показался мне народившийся год. С трудом настрогал смолистой щепы и растопил печурку заново. Согревшись, залез в спальник досыпать. Окончательно проснувшись, выпил несколько кружек крепкого чая и отправился, как уже упоминал, на Фартовый.
Дед Мороз не забыл-таки заброшенного в сихотэ-алиньскую глушь промысловика и преподнес ему новогодний подарок. На Фартовом стояло всего-то два капкана на подрезку. У первого, распластавшись во всю длину, лежал черный красавец. У второго снег тоже истоптан. Пружина из-под колдобины выглядывает. Ну, думаю, Дед дает, совсем расщедрился: на два капкана — два соболя! Потянул за цепочку, а он пустой. Ушел!!!
Капельки крови пунктиром обозначали след беглеца. Метров через сто он скрылся под полуистлевшим стволом кедра. Там соболь отлежался и сегодня уже выходил мышковать. Довольно крупный самец. Троп у него в этом районе много, и расположены они достаточно кучно.
Только собрался попить чай на солнцепеке, как услышал треск сучьев, стук клыков, грубый визг. Кабаны! Причуяв меня, драчуны коротко хрюкнули и бросились врассыпную.
Дни у промысловика похожи друг на друга, как близнецы. Встаешь, растапливаешь печь, завтракаешь, идешь на путик, проверяешь ловушки, ставишь новые, возвращаешься, опять затапливаешь печь, колешь дрова, ужинаешь, снимаешь шкурки (если вернулся с добычей), ремонтируешь одежду, заполняешь дневник и ложишься спать. Назавтра все то же самое.
Сегодня обошел Крутой. Пока пусто, хотя в душе уж на одного-то рассчитывал. Следов опять маловато. Что-то никак не уловлю в поведении соболей хоть какую-нибудь закономерность. Одну и ту же сопку то истопчут вдоль и поперек, то за целую неделю ни разу не освежат ни единым следом; то бегают как угорелые и в мороз, и в снег, то сутками в теплых норах отлеживаются.
В лагерь вернулся засветло. Луксин петушок сидел на березе и склевывал почки. Увидев меня, не улетел. Привык уже и ко мне. Я поколол дров, промазал улы кабаньим жиром. Перед сном вышел из палатки. Над головой бесстрастно мерцали россыпи мелкого жемчуга. Созвездия не приходилось искать. Они сами бросались в глаза. Небо в этот вечер выглядело громадным куполом, вершина которого высоко-высоко, а стенки сразу за деревьями.
Вокруг насквозь промерзшая тайга, на бескрайних пространствах которой лишь кое-где разбросаны комочки жизни: звери и птицы. Чувство потерянности и заброшенности охватило меня. В лицо вонзались обжигающие морозные иголочки.
Чтобы избавиться от нахлынувшей тоски и оповестить мир о том, что я жив и силен, достал ружье и шарахнул в звезды. Выстрел громом пронесся по тайге и долине реки, отдаваясь многократным эхом. В ответ донесся волчий вой, полный презрения ко всему окружающему. Выл серый не «у-у-у», как пишут в книгах, а «ыууу-ыу», хотя вряд ли можно передать все тончайшие оттенки волчьей песни.
Жутковато становится в такие минуты. Правда, чаще сам на себя страх нагоняешь. Как только начнешь прислушиваться к каждому звуку — услышишь и скрип шагов, и хруст ветки, и хриплое дыхание зверя. Но стоит отвлечься, заняться делом — как все эти пугающие звуки исчезают. Я думаю, что и в темноте человек испытывает страх из-за недостатка информации: не видит, что происходит вокруг, вот и мерещится всякое.
Без радио вечерами в палатке тишина космическая. Только печка поухивает, да изредка то дерево в лесу, то лед на реке стрельнет.
Самая неприятная процедура ожидает меня по утрам, и никуда от нее не деться. В палатке в это время настоящий морозильник. Если под открытым небом, например, минус 36°, то в ней минус 34 °C. Спальник от дыхания за ночь покрывается ломкой ледяной корочкой. Утром разогнешь хрустящие края брезентового чехла, высунешься по пояс и, скрючившись над печуркой, как можно быстрее набиваешь ее чрево дровами. Подожжешь смоляк и немедля ныряешь с головой обратно в спальник. Лежишь в нем до тех пор, пока живительное тепло не наполнит палатку. Случается, дрова с первой попытки не разгораются, и тогда истязание повторяется. Чтобы уменьшить продолжительность морозотерапии, смоляк и мелкие щепки готовлю с вечера.
Прежде растопкой занимался Лукса, и только когда он ушел в стойбище, я оценил его природную тактичность. Он ни разу не упрекнул меня за то, что встаю последним, когда в палатке уже тепло.
Возвращаюсь по-прежнему без добычи. Что-то стали обходить соболя мои капканы. Не пойму, в чем дело. Может, неумело маскирую? Или зверьки запах рук чуют? Много бы я отдал, чтобы понять причину.
Верховья Буге совсем оскудели, даже следы кабарожки исчезли. Она теперь согревает удалого соболя. Он таки сумел загрызть столь крупную для него добычу.
По следам восстановил, как это произошло. Соболь, вжимаясь в снег, подкрался к пасущейся в ельнике кабарге и попытался в три прыжка настичь ее. Шустрый олененок успел отпрыгнуть в сторону и помчался вниз по ущелью. Отважный хищник бросился вдогонку. Так они бежали, петляя по лесу, метров четыреста. На выходе из ущелья их следы скрестились в последний раз. Дальше на снегу был виден лишь след кабарги. Утопая в глубоком снегу, она отчаянно металась со страшным всадником на спине. Пытаясь сбросить его, прыгала из стороны в сторону, падала на спину — но освободиться все никак не удавалось. Цепкий наездник, опьяненный кровью, тем временем все глубже и глубже вгрызался в шею. Прыжки кабарожки стали короче. Изнемогая, она перешла на нетвердый шаг. На снегу появилась кровь, кое-где валялись клочья шерсти. Дважды она падала, но поднималась. Наконец завалилась на бок… Долина в этом месте узкая, и шоколадное, со светлыми пятнами тело кабарожки было видно издалека.
Зимой тайга не может скрыть свои тайны. Росписи на снегу выдают их в мельчайших подробностях.
Соболь уже дважды приходил кормиться. Съел часть ляжки, язык. По отпечаткам лап — матерый. Пожалуй, самый крупный среди тех, что обитают на Буге.
Я осторожно вырезал на брюхе кабарги мешочек с мускусной железой — «струю» размером с куриное яйцо. Охотники считают настойку из выделений этой железы тонизирующим средством.
Уходя, замаскировал на подходах две ловушки. Соболь обязательно придет к своему трофею еще не один раз.
Привычную для меня в последнее время вечернюю тишину нарушило мерное поскрипывание лыж. Неужто Лукса?! Как был раздетый, выскочил наружу. Маленький темный силуэт с небольшими, почти детскими нартами выплыл из-за деревьев. Это был одо Аки. Возвращаясь на свой участок, он завернул ко мне переночевать. Радость от встречи с одо была омрачена худой вестью: Луксу положили в больницу с обострившейся язвой желудка. Обидно. Неужели до конца сезона проболеет?
Перекусив, старик достал из берестяного коробка листок бумаги. Макнул его несколько раз в кружку и, помешав чай ложкой, выпил приготовленный напиток маленькими глотками. Я с любопытством наблюдал за этими странными манипуляциями.
Перехватив мой взгляд, старик похвалился:
— Шибко хорош медикамент доктор давал, однако пора новый пиши. Много букв пропади.
— Какой медикамент? — ошарашенно пробормотал я.
Старик осторожно протянул мокрый листок.
— Вот.
Это был обычный рецептурный бланк, на котором едва проступали размытые буквы и синеватая печать.
— Для чего вам этот медикамент? — пряча улыбку, поинтересовался я.
— Сон дари. Медикамент пей — сон иди. Доктор хорошо лечи.
Я деликатно промолчал. Прихлебывая чай, Аки рассказывал деревенские новости.
Тихая речь старика, потрескивание дров ласкали слух, убаюкивали, настраивали на лирический лад. Я, как всегда, размечтался и унесся мыслями к тому дню, когда с пухлыми связками шкурок появлюсь в конторе и завалю ими стол охотоведа…
— Ыууу-ыу, ыууу-ыу, — донеслось из-за Хора.
Жуткий волчий вой-стон медленно нарастал и неожиданно угас на длинной плачущей ноте. Дикая тоска по крови слышалась в нем.
— Мясо проси, — прокомментировал одо Аки, невозмутимо допивая свой «медикамент». Вдруг он встрепенулся, словно вспомнил что-то важное, и даже шлепнул себя по беленькой головке.
— Совсем худой башка стал. Лукса говори: скоро не приди, ты его капкан сними. Однако шибко не сними. Лукса живот обмани — тайга ходи. Я его знай.
— Хорошо, если через две недели не придет, часть капканов сниму.
Тут я не утерпел и задал вопрос, давно вертевшийся на языке:
— Аки, если не секрет, сколько вы нынче соболей взяли?
Старик нахмурился:
— Пошто соболь пугай? Моя говори — соболь новый место ходи, — и быстро перевел разговор в другое русло.
— Пошто твоя стрелка? — спросил он, указывая на висящий над чуркой компас.
— Чтобы не заблудиться, когда солнце скрыто тучами.
— Знай, знай. Пошто стрелка ходи? Пошто сам дорога не смотри? — уточнил старик.
Ему было непонятно, как в тайге можно заблудиться.
Пока разговаривали, я разулся и повесил сушить улы на перекладину. Глянув на подошву, ахнул — она в нескольких местах треснула поперек. И поделом мне. Сушу прямо над печкой. Сколько раз Лукса говорил, что кожа от жара становится ломкой. И почему человек никогда не слушает других? Обязательно надо на своей шкуре убедиться.
Охотника, как и волка, ноги кормят. Они предмет особой заботы, особенно зимой. Аулы — самая подходящая для промысловика обувь: легкая, теплая и удобная. Шьют их из шкур, снятых с шеи или спины лося, изюбря. Годится и со спины кабана. Лучше всего шкуры, добытые зимой, так как кожа в это время года плотнее и толще.
Выделка кожи для ул — процесс не сложный, но длительный. Обувь из правильно выделанной кожи получается мягкой и прочной. Внутри улы выкладывают травой хайкта, специально для этого заготовляемой. Она хорошо сохраняет тепло и в то же время служит своеобразными портянками, предохраняющими ноги от мозолей. Помимо этого в сильный мороз на ноги еще надевают меховые чулки.
Что-то стал быстро уставать в последние дни. Все делаю через силу. Видимо, выдохся, или, как говорят спортсмены, произошло «накопление остаточной усталости». Постараюсь завтра уменьшить нагрузку, хотя это и непросто. Когда за очередной волной сопок открываются новые голубеющие дали, чем дальше обращаешь взор, тем заманчивей и богаче представляется тамошняя тайга. Так и влечет туда, а что именно — трудно понять. Неизвестность? Пожалуй. Она во все времена манила и манит людей за горизонт.
Несмотря на усталость, аппетит прорезался такой, что хоть из палатки не выходи. Уже через пару часов начинает сосать под ложечкой со страшной силой. И это понятно. Ведь раньше ходил в основном по накатанной лыжне, а теперь, в поисках мест богатых соболем, все больше по целине.
Прошло ровно двадцать дней, как Аки ушел на свой участок, но за это время ни одна западня не порадовала меня вытоптанной «ареной». Что делать? Время летит. Неужели охотовед окажется прав и я не вытяну план?
Сегодня на соседнем ключе Улантиково нашел, наконец, прекрасные тропки. Выставив по склонам восемь ловушек, повеселел. Надежда оживила охотничье сердце.
Однако злой рок продолжает преследовать меня. Только я спустился к ключу, как монотонно-серое небо словно разверзлось: густо повалили белые хлопья. Все мои ловушки на подрезку засыпет, а на приманку соболь по-прежнему не идет.
Прошло два пустых дня. Сегодня вечером, словно услышав мои молитвы, унылый облачный покров наконец распался на рваные куски, оголив синеву небесной сферы. Красный холодный шар озарил края серых туч, отчего те потемнели изнутри еще сильнее. Вскоре солнце скрылось за сопкой, но тучи еще долго продолжали полыхать прощальным огнем. Стало грустно. Закат для меня — это всегда печаль, ощущение некой потери.
Новые встречи
Мороз нынче как по заказу. Заставляет резво ходить и в то же время не настолько силен, чтобы замерзнуть при установке ловушек.
Поднимаясь по ключу, я приметил на пологом склоне сопки с десяток ворон, вьющихся над разлапистыми кедрами. «Неспроста летающие волки собрались», — подумал я и направил лыжи в их сторону. Шагов через двести появились сначала следы спокойно кормившихся, а затем в панике разбежавшихся кабанов. Пытаюсь по следам восстановить, что здесь произошло, как вдруг с вершины утеса, у подножия которого я стоял, донесся грозный, леденящий сердце рык. Поднял голову и обомлел — тигр! Из оскаленной пасти торчали, словно финки, острые клыки. Нижняя губа нервно вздрагивала. Кончик хвоста подергивался.
Страх пронзил мое сердце, ноги противно заныли и как будто отнялись, по всему телу волнами забегали колючие мурашки. Подобную встречу я давно ожидал и даже, признаюсь, по-мальчишески мечтал о ней, рассчитывая сфотографировать тигра. Поэтому психологически был готов и в явную панику не впал, хотя от напряжения вибрировал каждый мускул, а о своем желании сфотографировать даже не вспомнил.
Стал медленно пятиться назад. Все время, пока тигр был в поле зрения, он так и стоял в царственной позе, не сводя с меня глаз. Его тугой хвост напряженно замер в воздухе. Как только тигр скрылся из вида, я развернулся и, то и дело оглядываясь, заскользил в долину. Разочарованные вороны криками осуждали мое бегство.
Весь день не покидало чувство, что могучая кошка продолжает следить за мной. Перед глазами стояла огромная рыже-черная голова с оскаленной пастью, закрывшей, как мне показалось в тот момент, полнеба (верно говорят — у страха глаза велики). Проходя очередной кедрач, услышал шелест. Замер. Шелест повторился. Боязливо оглянулся — никого нет, а шелест все ближе. Ну, думаю, конец — от судьбы не уйдешь! В этот момент вижу, как по стволу спускается вниз головой, громко шурша, небольшая пичуга с коротким хвостиком и длинным острым клювом — неутомимый поползень. Непонятно, как такая крохотная птаха умудряется производить столько шума. Невольно подумалось: пуганая ворона и куста боится.
Умом я, конечно, понимал, что великий сородич удэ не собирался нападать, но тигр есть тигр. Даже размер следа пугает. Тем не менее я был благодарен судьбе, давшей возможность увидеть так близко красу и гордость Уссурийской тайги.
Могучий, царственный зверь на фоне вековых кедров остался в памяти самым волнующим и ярким воспоминанием. Меня поразило его благородное поведение. Тигр всем своим видом как бы говорил: «Иди своей дорогой, и я тебя не трону».
К обеду следующего дня, добравшись до устья ущелья, завернул в ельник проверить ловушки возле кабарги. Но там уже ничего не было. Две непальские куницы затащили остатки олененка под лесину и доели его. Надо признать, что эту операцию они провели виртуозно — обошли обе ловушки стороной.
Хожу по тайге, любуюсь ею, радуюсь тому, что у нас есть снег, морозы. Становится даже обидно за тех, кто живет в жарких странах. Ведь они лишены нашей белоснежной, сказочной зимы. Никакого разнообразия: круглый год одно и то же — бесконечное лето.
Осмелюсь не согласиться с утверждением, что зимой в тайге скучно и жизнь в ней замирает. Бесспорно, летом она многообразнее, но зато недоступна взору. Это только на первый взгляд зимняя тайга сурова, безжизненна и ничего в ней не меняется. Наблюдательный же человек заметит немало перемен даже в течение одного дня. В это время вся жизнь тайги — как на ладони, ничего не утаить — следы на снегу поведают о каждом шаге. Да и мы тоже сколько наследили в окрестностях Буге. Если посмотреть сверху, так вся тайга, словно пирог, изрезана на мелкие ломтики колеями от наших лыж. Следы эти сейчас зримы, вещественны, но пригреет солнышко, и они исчезнут.
Порой так же происходит и в жизни. Доживет человек до глубокой старости, а умрет — никто и не заметит. Исчезнет — словно снег растает. Другой же и проживет недолго, а люди с благодарностью вспоминают о нем долгие годы. Наверное, это и есть счастье, когда знаешь, что после тебя остается не снежный, а прочный, добрый след в памяти людей.
Необычно теплый для января день. На корнях буреломного отвала наливаются солнечным светом и, созрев, падают первые капли. Потепление особых восторгов у меня не вызывает. Ночью подморозит, снег зачерствеет коркой, и соболя вообще перестанут тропить.
На путиках опять одни разочарования. Порой охватывает отчаяние, но я уговариваю себя, что время еще есть и можно наверстать упущенное. Правда, с каждым днем эти уговоры все больше похожи на самообман.
Единственная отрада для меня в последнее время — обед в ясный, тихий день. Выберешь между деревьями солнечный пятачок. Положишь камусом вверх лыжи, на них меховые рукавицы. Под ногами умнешь ямку. Достанешь из рюкзака сухарь, термос с чаем. Удобно усядешься и млеешь под горячим потоком полуденных лучей[25] в окружении могучих кедров.
В сладкой дреме стоят сопки. Редкое постукивание снующего по стволу дятла и невнятное бормотание ручья под снегом лишь подчеркивают сонную тишину. Солнышко ластится, пригревает. Кожа впитывает каждый его лучик, каждый зайчик. На душе становится легко и приятно. Забываешь о неудачах. Открываешь термос и наслаждаешься душистым сладким чаем, устремив мечтательный взор на горные дали, легкие облака, плывущие в прозрачной лазури…
Три дня провалялся с жестокой простудой — угодил в полынью на Разбитой.
От избытка свободного времени так наточил ножи и топор, что руки теперь все изрезаны.
На четвертый день рискнул поколоть дрова и сломал топорище. Пришлось тесать новое. Через час удобная ясеневая ручка была готова. Расколов несколько чурок, выдохся и стал прогуливаться по стану.
Над головой тонко зазвенели серебряные колокольчики. Это стайка клестов облепила соседнюю ель и, перезваниваясь, принялась шелушить еловые шишки, ловко вытаскивая сытные семена. Сейчас клесты едят больше обычного — вывелись птенцы, и родители едва успевают кормить прожорливых деток кашицей из еловых семян. Трудный экзамен придумала для них природа. Январь, мягко говоря, не самое лучшее время для вскармливания потомства.
Удивительно хорошо в тайге. И дышится легко, и думается свободно. Прав был Новиков-Прибой, говоря, что «охота — лучший санаторий».
Вечером, затопив печь, вышел за водой. Оглянувшись, обратил внимание, как робко проклевывается дым из трубы. Остановился и стал наблюдать. Первые секунды дым выползал вяло, как бы нехотя. Постепенно жиденькая струйка оживала, набирала силу, и через пару минут из трубы уже вылетал упругий белый столб. Донеслось энергичное поухивание печурки. Дым тем временем светлел. Вот показался язычок пламени — красный, трепещущий. И вскоре не язычок, а огнедышащий шпиль рвался ввысь, освещая наше жилище. Печь же запела ровно, и чем сильнее становился жар в ее чреве, тем чище и выше звучала ее песня.
Ну, как снова не вспомнить поговорку: не было ни гроша, да вдруг алтын. Проверял Фартовый (опять он!). У первого же капкана кто-то метнулся за дерево. Соболь? Точно — он, голубчик! Зверек изо всех сил рвался прочь, но железные челюсти держали крепко. Соболь яростно набрасывался на них, грыз, кроша зубы. Однако тщетно. Капкан не отпускал.
Я первый раз видел соболя живым. До чего грациозный, ловкий и невероятно красивый зверек!
Прижав рогулькой к снегу, взял его в руки, чтобы получше разглядеть. Оказывается, глаза соболя при солнечном свете горят как изумруды. Взгляд бесстрашный, мордочка добродушная, даже не верится, что перед тобой отъявленный хищник.
Чтобы усыпить зверька, я использовал известный у промысловиков прием — «заглушку». В выразительных глазах соболя, потемневших от боли, появилось недоумение, как у человека, смертельно раненного другом. Не было в них ни злости, ни страха. Только удивление и укор. Сердце, устав биться, сокращалось все медленней. Тело обмякло, головка поникла, лапы вытянулись. Глаза потемнели, стали тусклыми, невыразительными.
Превращение красивого, полного жизни зверька в заурядный меховой трофей так потрясло меня, что я разжал пальцы. Через некоторое время соболь зашевелился и медленно поднял голову. Смотрел он по-прежнему убийственно спокойно. В такие минуты, наверно, и проявляется истинный характер. Его поведение резко отличалось от поведения норки и колонка в такой же ситуации. Те до последней секунды злобно шипели бы, пытаясь вцепиться в любое доступное место зубами и когтями. Соболь же понимал, что противник намного сильней и борьба никчемна и унизительна.
Я почувствовал, что потеряю всякое уважение к себе, если убью его. Положил соболя на снег и разжал пальцы. Зверек не заставил себя долго ждать: встрепенулся, замер на секунду и размеренными прыжками, не оглядываясь, побежал в глубь тайги. А мои руки еще долго хранили тепло его шелковистой шубки.
Кто-то из великих знатоков человеческих душ, писал: «Бойтесь первого порыва, ибо он бывает самым благородным». Это так: повинуясь первому движению души и отпустив великолепную добычу, я уже через несколько минут испытывал сожаление — за шкурку такого зверька я получил бы немалые деньги. Но, вернувшись домой, и много позже, вспоминая этот случай, я понял, что был прав, что все это было не зря! Что стоило поймать такого редкого красавца, а потом отпустить только для того, чтобы ощутить внезапное очищающее просветление.
Летом, в городе, когда тоска по тайге особенно сильна, я закрываю глаза, запрокидываю голову к солнцу, и перед моим мысленным взором оживает одна и та же картина: темно-коричневый соболек, спокойно, с сознанием собственного достоинства, убегающий от меня по искрящейся белой целине. На душе становится легко и радостно.
Спустившись с кручи на пойму, я буквально отпрянул от неожиданности. На слегка припушенной лыжне отчетливо виднелись внушительные отпечатки. Тигр! Крупная сердцевидная пятка, по форме напоминающая треугольник с прогнутым внутрь основанием и закругленными вершинами, окаймлена веером овальных вмятин от четырех пальцев. Опять «священный дух удэ» напомнил о себе. Отметин от когтей не видно: они у тигра втяжные и оставляют следы, лишь когда зверь встревожен или готовится к нападению. Вскоре он сошел с лыжни и побрел по целине, вспахивая лапами снег. Тигриная борозда похожа на кабанью, но гораздо глубже, шире, с более крупными «стаканами» от лап. Сразу понятно, что прошел хозяин тайги.
От тигриных траншей меня отвлекла пихта с ободранной на высоте двух метров корой. Сохатый? Нет, не станет он глодать кору старого дерева, да и содрано мало, всего сантиметров тридцать. Ниже задира разглядел пять глубоких борозд от когтей. Так это ж медвежья метка! С другой стороны дерева еще один задир, метром выше. Интересно, почему они на разной высоте? Ведь обычно медведь старается ставить их как можно выше, чтобы другие, видя, какой здоровяк хозяйничает здесь, остерегались нарушать границу его участка. Скорее всего, это метки медведицы и ее двухлетнего пестуна.
Я направился в боковую лощину к засыпанной снегом ловушке, чтобы освежить ее. Гляжу, около нее четыре рябчика прохаживаются. Пошел за одним, так он, чудак, вместо того, чтобы взлететь, долго бежал вперевалку впереди меня. Встал на крыло, лишь когда я, развеселившись, с гиканьем хлопнул в ладоши.
День завершился нежданным подарком. Я даже присвистнул, увидев, что в два рядом стоящих капкана, поставленных просто так, на всякий случай, попались две норки.
И опять девственный лес трещит в объятиях жгучего мороза. Опять стынут, звонко лопаются деревья. Заиндевелые кусты в хрустальном сиянии. Кедровая хвоя поблескивает, как соболья ость. Плотный воздух вливается в легкие густым жгучим настоем.
Скрипучая лыжня увела меня в верховья Буге дальше обычного. На межгорном плато сразу бросилось в глаза черно-бурое пятно на снегу. Кабан? Лось? Почему не двигается? Может, спит? Осторожно, держа ружье на изготовку, приблизился и увидел, что это правда кабан, но мертвый. Настигшая его смерть была мгновенной. Сильным порывом ветра от сухостоины сорвало массивный отщеп, и он, падая с высоты, пронзил вепря насквозь, как копье. Оказывается, и в тайге происходят несчастные случаи. Только виновника не накажешь — ищи ветра в поле.
Ходить в сравнении с началом сезона стало заметно легче. Толща снега надежно укрыла все поваленные деревья, кустарники, камни, и они теперь не мешают. На обратном ходе, чтобы сократить дорогу, сошел с лыжни и покатился с горы к речке напрямки, но на скорости угодил в засыпанную пушистым снегом яму. Лыжи изогнулись, предательски затрещали и… переломились пополам. Закинув обломки на плечо, попытался идти без них, но не тут-то было. Как только опираешься на ногу, она проваливается в снег по самый пах. С трудом вытащишь ее, но при следующем шаге все повторяется.
Проковыляв так с десяток метров, взопрел. Горячий соленый пот заливал глаза. Ноги гудели от напряжения и отказывались идти дальше. Пораскинув мозгами, срубил ольху. Вытесал из нее две плоские полуметровые плашки и прибил их прямо на камус (коробочка с гвоздями, веревочками, проволочками у меня всегда с собой). Получилось неплохо. С этими «заплатками» я так и проходил до конца сезона.
Довольный и гордый тем, что сумел устранить поломку, завернул на памятную протоку, где с месяц назад завалил секача. К оставленной мной части туши стекались собольи тропки: крупные следы самцов и миниатюрные самочек. Снег, которым я засыпал вепря, разрыт с трех сторон.
Соболя по каким-то неуловимым для меня признакам отличают следы зверька, побывавшего у богатой добычи, и по ним выходят на место его кормежки. Замаскировал на подходах к мясу все четыре капкана, что лежали в котомке.
На Разбитой по берегу залива на днях опять бродил тигр. Событие уже привычное, но эти следы интересны тем, что проходили сквозь заросли колючего кустарника. Похоже, могучая кошка таким образом расчесывала свою шкуру.
После ужина допоздна ремонтировал снаряжение и одежду. Все уже изрядно обтрепано, изношено, но надо как-то дотянуть до пятнадцатого февраля — конца сезона. От того, что скоро домой, — и радостно, и грустно. Очень хочется к родным и друзьям, но в городе, попав в сумасшедший водоворот дел и встреч, быстро отдаляешься от природы. Привыкаешь к заасфальтированным, дышащим выхлопными газами улицам, каменным домам-клеткам, к мысли, что живешь нормально — как все.
Но однажды вдруг попадется на глаза одинокая старая ель, сохранившая в городском парке дикий, угрюмый вид, и сердце острой болью пронзит тоска по тайге, по звериным тропам, чуткой тишине зимнего леса. Однако пройдет время, тоска опять утихнет, и городская суета затянет в свой неумолимый круговорот. Один раз заглушишь эту тоску, второй раз, третий, но, в конце концов, плюнешь на все, соберешь рюкзак и в лес…
Все мои родственники и друзья в один голос твердят: «Как можно в тайге одному? Столько опасностей! Случись беда — даже помочь некому». (Лишь моя жена Танюша с пониманием относится к моей страсти к тайге и горам). Раньше, не имея достаточного представления о таежной жизни, я, скорее всего, говорил бы то же, что и все, но теперь смею утверждать: в тайге опасностей не больше, чем в городе. Сами звери на обострение отношений не идут. Те же ЧП, что случились со мной, справедливей будет отнести на счет моей неопытности. В тайге все естественно. Жизнь проще, здоровей и спокойней.
Бессонная ночь
На высоких парусах разлетелись и скрылись за зубцами гор облака. Когда я добрался до самой дальней точки Крутого, в небе царило слепящее солнце. Над бесконечными гребнями серо-зеленого моря, рассеченного белой извилистой лентой реки, изредка скрипуче гнусавил ворон.
Крутой наконец расщедрился и подарил крупного соболя приятного шоколадного цвета. Поднял добычу, чтобы освободить от капкана, а у него и на задней лапе капкан, только без цепочки. Тут я смекнул, что это тот самый самец, что ушел в декабре. Здоров чертяка! Мне еще когда ставил капкан, показалось странным: отпечатки лап крупные, а прыжки короткие. Судя по его бравому виду, не похоже, чтобы он недоедал. А я-то расстраивался — думал, что погибнет.
В лагерь возвращался, напевая нескладные, сочиненные мной еще в Якутии, куплеты.
Не ищите меня у людей,
Среди них я случайный гость.
Я живу там, где воздух чист,
А на тропах зверей помет.
Не ищите меня в городах,
Хоть любитель я кабаков,
А живу я в горах
На брегах говорливых вод.
Здесь друзья мои — добрые звери
И хранитель зверей — дикий лес.
И мы вместе уходим на север,
Где еще не бывал человек.
Год от года теснят нас все дальше,
И остался один лишь Таймыр.
И на плечи совсем не давит
Груз дорог и бурных стремнин.
Ничто не предвещало того испытания, которое предстояло мне выдержать этой ночью…
Я уже готовился ко сну, как резкий порыв ветра наполнил палатку таким густым и едким дымом, что пришлось откинуть полог. Тут совсем рядом раздался жуткий волчий вой. Душераздирающее «ыууу-ыу» понеслось по долине, будоража тайгу. По спине пробежал озноб, руки сами нащупали и вынули из щели между спальником и брезентовой стенкой палатки ружье и привычно вогнали патрон с картечью. Остальные патроны и нож легли рядом.
Вой доносился от подножья сопки, вплотную подступавшей к ключу. Чтобы отпугнуть зверей — волки зимой поодиночке не ходят, — высунул наружу ствол ружья и полоснул ночь резким, как удар бича, выстрелом. Вой прекратился, но ненадолго. Вскоре раздался еще ближе.
Страх сковал меня. Я понимал, что нужно немедленно что-то предпринять, однако оцепенело сидел, боясь пошевелиться. Воображение рисовало ужасную картину: волки окружили палатку и готовы ворваться, чтобы растерзать меня.
Время, будто заключив союз с волчьей стаей, тянулось невыносимо медленно. Мороз крепчал. Дров в палатке оставалось совсем немного — я не рассчитывал топить всю ночь. Приходилось экономить каждое полено. И все же к трем часам положил в топку последнее. Когда оно прогорело, палатка стала быстро остывать. Холод проникал сквозь одежду все глубже и глубже.
Чтобы окончательно не замерзнуть, нужно было залезть в спальник, но сделать это мешал страх: в мешке я буду скован в движениях и не смогу обороняться.
Мысленно перебрал все вещи, находящиеся в палатке: чем еще подкормить огонь? Но ничего не находил, а гора дров совсем рядом! Рядом и в то же время невероятно далеко — выйти из палатки и пройти пять метров до груды поленьев меня не могла заставить никакая сила. Брезентовое убежище представлялось неприступным бастионом, покинув который я стану беззащитным.
В печке дотлевали последние угольки. В конце концов мороз победил страх, и я, с трудом распрямив затекшие ноги, придавил вход в палатку спальником Луксы. После этого обутый, с ножом в руках забрался в мешок, где и провел остаток ночи в тревожном забытьи. Сквозь дрему вздрагивал от каждого шороха. По мере того, как ночная мгла сменялась робким рассветом, во мне нарастала злоба на волчье племя. Восходящее солнце с каждой минутой вливало в мое сердце смелость, изгоняя вместе с темнотой страх.
Вой не прекращался. Я проверил ружье, воткнул в чехол нож и, готовый к схватке, откинул край брезента. Солнце уже показалось в проеме между сопок. Земля чуть припудрена порошей. Держа ружье на изготовку, крадучись пошел мимо груды дров к месту, откуда волк выл в последний раз. Я должен был непременно убить его, и даже мысль о том, что волк не один, что там, быть может, целая стая, уже не могла остановить меня.
Приблизившись к сопке, огляделся, пытаясь понять, куда они могли так быстро и незаметно разбежаться. Как ни странно, вокруг ни единого следа. И тут прямо над моим ухом раздалось противное и тягостное завывание. Я вскинул ружье, но… стрелять было не в кого! Вой издавала старая ель, раскачиваемая ветром. Я захохотал, как сумасшедший. Какой позор! Надо же так опростоволоситься! А еще пою: «Здесь друзья мои — добрые звери и хранитель зверей — дикий лес…» Умора!!
Страх отнял у меня способность трезво мыслить, иначе бы я сообразил, что волк не станет всю ночь сидеть на одном месте возле палатки и выть, не испугавшись даже выстрела.
Когда я вечером возвратился с очередного обхода, «вой» прекратился, и больше я его никогда не слышал.
Тайга лечит
На Фартовом ни один из двадцати капканов не сомкнул челюсти. Ну, ничего, цыплят по осени считают — хорохорился я.
Есть на этом путике одно приветливое место, которое не хочется покидать. Это обширная, заснеженная поляна в изумрудной раме патлатых кедров. На Буге всюду, куда ни пойдешь — непролазная чащоба. И вдруг — чистое пространство, по которому слабый ветерок перекатывает желтые волны вейника[26]. Этот контраст будоражит воображение. Сразу представляются дымящиеся юрты, охотники, возвращающиеся с добычей. А совсем близко, в темном распадке затаились воины враждебного племени…
Позже Лукса подтвердит, что на этой поляне действительно когда-то было становище его предков, кочевавших по всему Сихотэ-Алиню. Непонятно только, почему они облюбовали место, на восемь километров отстоящее от Хора? Ведь река — главная дорога и кормилица для таежных жителей.
На этой поляне я всегда останавливаюсь на отдых и почти всегда вспоминаю брошенный поселок золотоискателей в Якутии у подножья перевала на Гонам. Там мы оказались во время поисков Юры и Саши. Картина, надо сказать, довольно удручающая: стоят крепкие, добротные дома. В каждом дворе баня, летняя кухня, сарай. В центре поселка двухэтажный дом. Рядом с ним постройка с ржавым листом, на котором угадываются буквы «МА…». Улицы, дворы, огороды уже сплошь заросли молодыми деревцами.
Мы обследовали поселок в надежде найти следы пребывания ребят. В одном из домов на некрашеном полу я увидел куклу в выцветшем платьице. Горло невольно сдавило. Лет пятнадцать назад здесь было шумно, многолюдно. В каждом доме бурлила жизнь, а теперь тихо, как на погосте. Интересно, где сейчас хозяйка этой куклы?
И сегодня я, как обычно, остановился на краю любимой поляны. В этом оазисе, защищенном от ветров, все млело и купалось в теплых, ласковых объятьях февральского солнца. Расстегнул телогрейку, снял шапку. Ветерок приятно холодил разгоряченное ходьбой лицо.
Наблюдаю, как на кончике ветки повисает капля с бегающей искоркой солнца. Когда она налилась в полную меру, искорка испуганно забилась, словно не желая падать. Но, так и не сумев вырваться из тонкой оболочки, вместе с каплей исчезла в снегу.
В этот момент мне на голову уселась маленькая пичуга. Ее остренькие коготки впились в кожу. Весело присвистнув, она дернула клювом волосок. От неожиданности я вздрогнул. А отважная шалунья, перепорхнув на дерево, что-то возмущенно пропищала.
Спускаясь с сопки, чуть не наехал на отдыхающих косуль. Они пружинисто вскочили и в ужасе рассыпались в разные стороны. Бег у косуль своеобразный: несколько прыжков небольших и частых, затем один огромный, летящий, и опять череда коротких, как бы разгонных.
Буро-коричневая окраска делает их практически невидимыми среди деревьев, и только белые пятна на заду (охотники их называют «зеркалом») некоторое время мелькали между деревьями. Они копытили тут листья и траву. Рядом в снегу глубокие овальные ямки — лежки. Эти олешки зимой деятельны только в утренние часы. После полудня они обычно отдыхают, пережевывая жвачку.
Поднятые мной косули, судя по толстой шее и рогам, в два раза превышающим длину ушей, — четырех-пятилетки. (У молодых шея тонкая и рожки вровень с ушами).
Под Разбитой прошла стая волков. На сей раз не мифическая, а самая что ни на есть настоящая. Вожак — матерый волчище. Отпечатки лап — десять на шесть с половиной сантиметров. У остальных заметно мельче. По форме их след похож на собачий, но отличается расположением пальцев.
Шли гуськом, след в след. Только на крутом повороте у поваленного кедра появились разброды. Судя по ним, в стае, кроме матерого, — волчица, два прибылых[27] и три переярка[28]. Эти лыжни не боятся. Даже немного прошли по ней.
Одинокий скиталец-тигр, делая очередной обход своих владений, вышел на след этой стаи и двинулся по нему. Теперь, надо полагать, серые не скоро появятся в этих местах. Тигр задаст им перца, поскольку с волками и собаками эти могучие кошки враждуют испокон веку.
По моим наблюдениям, в бассейне Буге живет два тигра. У одного из них под ясенем, возле Разбитой, что-то вроде уборной. Уже не первый раз вижу там кое-как присыпанные снегом экскременты: веревки, сплетенные из остевых волос кабаньей шерсти и, как ни странно, совершенно не имеют запаха. Стало быть, КПД желудка тигра практически сто процентов.
На обратном ходе вышел на Хор посмотреть, не появились ли там норки. И не зря. По берегу петляли два свежих следа: самки и ее кавалера. Они пересекли реку и скрылись в тальниках. Я пошел было следом, но не успел сделать и пяти шагов, как почувствовал, что снег уходит из-под ног. Инстинкт самосохранения сработал мгновенно: я откинулся назад. На том месте, где я только что стоял, свинцовая вода жадно пожирала снежный пласт и, угрожающе бурля, требовала новой порции. Лежа на краю полыньи, упираясь в снег руками, отполз на безопасное расстояние. После чего встал и вернулся на берег. Только тогда облегченно вздохнул.
По кромке провала было видно, что лед, укрытый толстой снежной шубой, «съело» быстрым течением, и, стоило ступить на него, он рухнул. Если бы я не успел оттолкнуться назад, то меня с лыжами на ногах сразу затянуло бы под лед.
Этот урок лучше многократных наставлений Луксы приучил выходить на реку только с посохом и перед каждым шагом проверять им прочность ледяного панциря.
Ура-а! Ура-а! Лукса вернулся! Изрядно исхудавший, побледневший, но веселый и все такой же неугомонный. По стану, прыгая от восторга, носился поджарый Пират. Тоже отощал на скудных гвасюгинских харчах. Я сбросил ему с лабаза кетину. Благодарно лобызнув меня, пес набросился на любимое лакомство.
— Немного подшаманили и ладно. Хотели еще неделю держать. Уговорил. Задыхаться стал в каменном мешке. Каждую ночь Буге снился. Никак нельзя нашему брату без тайги. Панты вот принес. — Лукса достал из кармана бутылочку с темно-коричневой жидкостью. — Панты и Буге быстро вылечат.
Истосковавшись по живому общению, я, не закрывая рта, рассказывал про свои охотничьи новости и происшествия. При этом невольно прислушивался к своему голосу. Поначалу мне даже казалось, что говорю не я, а кто-то другой. Настолько отвык от собственной речи.
Лукса, попыхивая трубкой, внимательно слушал. Узнав, что днем я чуть было не отправился кормить рыб, помрачнел:
— Чего так делал? Река — обманщица.
Помолчав, добавил:
— Однако, бата, со мной в молодости еще хуже было. Думал, совсем конец.
Лукса раскочегарил потухшую трубку и продолжил:
— После Нового года все уже разошлись по участкам, а я, как всегда, загулял. Возвращался на Буге один. У второго прижима нартовый след шел вдоль полыньи. Дело обычное. Вдруг слышу: «Трх, трх» — лед лопается. Не успел опомниться, как закачался на отколовшейся льдине, будто в оморочке. Хотел по нартам перепрыгнуть на торос, но льдина маленькая, накренилась, и я в воду свалился. Одна лыжа слетела, а вторая, как парус, по течению тащит. Ладно, успел в край полыньи вцепиться и ногой вертануть так, что лыжа съехала. Лед гладкий, руки скользят, не знаю, как выбрался. Спасибо Пудзе — пожалел. Долго потом болел, елка-моталка. С рекой, паря, не шути. Не ленись, всегда лед проверяй… Говорим, говорим, однако живот есть просит. Копченой рыбки принес. Устал в больнице от каш. Давай, пировать маленько будем.
Лукса извлек из котомки завернутую в какую-то грязную бумагу рыбу. Вид обертки совершенно не возбуждал аппетита. Мне даже показалось, что она покрыта плесенью. Но приятно пахнущая дымком и сочащаяся жиром кетина, оказалась великолепна. Съели всю за один присест.
Лукса взял промасленную бумагу и покачал головой:
— Совсем грязная.
«Не то слово», — мысленно поддержал я его и нисколько не удивился тому, что он бросил обертку в печку. Но когда охотник, допив чай, извлек ее обратно и положил на наш стол, я потерял дар речи: бумага была не только цела, а стала чище и белее. Впрочем, зеленые пятна, которые я принял за плесень, сохранились.
Видя мое изумление, Лукса, кивнув на бумагу, произнес:
— Горная шкурка. На горе Ко ее много. Удобная: в огонь бросил — опять чистая. Охотовед говорил — это минерал. Трудное название, не помню.
Я наконец сообразил, что это даннеморит — минерал, встречающийся в нашей стране только на отрогах Сихотэ-Алиня.
Не сердись, Пудзя
Ночью снилось, будто кто-то тянет меня за ноги в черную бездну. Я отчаянно цепляюсь за все подряд, но погружаюсь в нее все глубже и глубже. Проснулся весь в поту и долго не мог успокоиться.
В палатке тепло. Лукса уже позавтракал и ушел откапывать капканы. Через полчаса я тоже был на лыжах и брел по Глухому. Он оправдал свое название. На нем действительно все глухо. Ни одного свежего следа.
Вернувшись к становищу, принялся готовить ужин. Вскоре подъехал шатающийся от усталости наставник — ослаб за время болезни. Я обратил внимание, что он сильно возбужден.
— Что-то случилось?
— Отгадай загадку, — предложил он вместо ответа. — В липе сидит, скребется, пыхтит, тронешь — рычит.
— Медведь?
— Верно. Потеплело, вот и проснулся. Со стенок труху соскребает. Постель помягче делает. Пойдешь со мной?
— Ты еще сомневался?! — обиделся я.
Весь вечер тщательно готовились. Отливая в колупе[29] пули, Лукса все сокрушался, что тигр много ходил по одному из его путиков.
— Пока не буду туда ходить. Увидит, что следы топчу, — всякое думать начнет, сердиться будет.
— Лукса, ты же говорил, что тигр очень умный зверь. Все понимает.
— Да, куты-мафа, что думаешь даже знает. Подумаешь: не буду стрелять, — он понимает и тоже думает: не буду его трогать. Но когда куты-мафа далеко, он не знает, что я думаю. Не понимает, зачем по его следам хожу, и сердится.
Я не раз слышал, что некоторые промысловики до сих пор настолько боятся тигра, что стоит ему появиться на участке, бросают охоту и покидают это место, порой навсегда.
Лукса сегодня снял четырех соболей, и, хотя прошло больше месяца, ни один из них не попорчен мышами. Закончив приготовления к охоте, он раскурил трубку и задумался, глядя по обыкновению сквозь щелку в дверце, на переливы огня в печурке.
— О чем думаешь? — потревожил я его.
— Так, вспоминаю… Раньше ведь как было? Перед большой охотой к Аки с белым петухом шли. Он надевал шапку с рогами, маску — хамбабу. На пояс вешал кости медведя, рыси, железные погремушки. Под бой бубна в тайгу вел. Там большой костер жгли. Котел с водой ставили. Шаман вокруг ходил, камланил, волшебные слова говорил, пахучим багульником дымил — злых духов отгонял.
Как вода закипала, петуха в котел бросал — Пудзе подарок делал. Только тогда на охоту шли. Сейчас так не делаем, а хороший охотник все равно без добычи не остается…
Встали одновременно, как по команде. Не спеша собрались. Продули стволы ружей. Заткнули их комочками мха. Лукса набил печь сырым ясенем, закрыл поддувало: «Пока огонь в печке — удача с нами». И, взяв Пирата на поводок, скомандовал: «Га!»[30]. Долго шли по долине ключа. Свернув в один из боковых распадков, стали карабкаться на сопку.
Чем дальше, тем круче склон. Чтобы не скатиться вниз, все чаще хвататаемся за кусты и подлесок. В закрытой со всех сторон ложбине Лукса встал.
— Передохнем? — спросил я.
Вместо ответа он показал на дерево в метрах десяти от нас. Я понял — пришли!
Липа была старая, с раздвоенным стволом и темным зевом у развилки.
Пират, почуяв запах зверя, вздыбил шерсть и взволнованно завертелся вокруг нее, шумно вынюхивая, откуда сочится медвежий дух. Найдя это место, принялся грызть ствол, повизгивая от возбуждения.
Лукса снял лыжи и, подойдя к липе, прижался к ней ухом — внутри тихо.
Я тем временем метрах в семи утрамбовывал небольшую площадку, обламывал закрывающие обзор ветки. Тот, кто бывал на медвежьей охоте, представляет, с какой тщательностью все это выполняется.
Лукса поручил мне держать под прицелом лаз, а сам обухом топора принялся бить по стволу — будить лежебоку. Стукнув раз десять, замер. Стая снежинок закружилась в воздухе. В томительной тишине, казалось, был слышен шелест их падения. Лукса ударил еще раза четыре, но косолапый либо крепко спал, либо затаился. У меня стали мерзнуть руки. Указательный палец уже не чуял спускового крючка. Нервный озноб усиливал ощущение холода.
Видя мое состояние, наставник подошел, чтобы дать мне возможность отогреть руки в меховых рукавицах и обмозговать, как выманить засоню.
— Будем стрелять по стволу. Заденем — вылезет, — решил он.
Поочередно всадили четыре пули, стреляя каждый раз все ниже и ниже. Из дупла ни звука.
Теперь Лукса взял лаз под прицел, а я принялся рубить отверстие в месте, подсказанном собакой. Дерево поддавалось с трудом, и, когда я выдохся, Лукса сменил меня. Прорубив наконец небольшое отверстие, он припал к нему одним глазом. Через некоторое время обернулся и приложил обе руки к щеке — спит. Я подошел и тоже заглянул в дупло. Густо пахнуло прелой древесиной. Когда глаз привык к темноте, разглядел внизу черный ком. Длинная шерсть чуть колыхалась. Мне даже почудилось сладкое посапывание.
Чтобы не портить медвежью квартиру, решили поднять мишу и стрелять на выходе. Лукса отломил длинную ветку и заостренным концом принялся тыкать в зверя. Медведь завозился, рявкнул и, видимо, схватил ветку лапой, так как она мгновенно исчезла в дупле. Потом гулко заворочался и стал карабкаться по пористым стенкам древесной трубы наверх. Вот из лаза показались широкие лапы, оскаленная пасть.
Я выстрелил. Медведь взревел и, к нашему ужасу, медленно скрылся в утробе липы. Глухой удар подтвердил преждевременность выстрела.
Наставник наградил меня свирепым взглядом и, срезав ветку потолще, опять потыкал медведя. Тот не реагировал. Лукса произнес традиционное:
— Не сердись, Пудзя. Состарился совсем медведь. Не ругай за испорченную берлогу — медведь сам виноват. Мы долго просили выйти. Не послушался.
Расширив топором дыру, вдвоем кое-как вытянули косолапого. Когда рассматривали его в «глазок», Лукса определил: пестун. Мне же показалось, что перед нами чуть ли не медвежонок. Ошиблись оба. «Медвежонок» оказался довольно крупным самцом килограммов на сто двадцать-сто тридцать (гималайские мельче бурых). В дупле, у самого дна, в мягкой трухе имелось глубокое комфортабельное ложе, оно-то и скрадывало истинные размеры хозяина.
Не теряя времени, начали свежевать добычу. Иссиня-черную, с серебристым глянцем «шубу» с белоснежной чайкой на груди (из-за нее гималайского медведя еще величают белогрудым) снимали аккуратно — Лукса обещал после выделки подарить ее мне.
Глядя на длинные, слегка загнутые клыки, я невольно поежился. Один из них, верхний был сломан и, похоже, давно — место слома уже отполировалось.
Медведь оказался довольно упитанным. По бокам и на ляжках слой сала в пол-ладони, на спине и лапах — с палец, а внутренности так буквально залиты жиром.
— Запасливый лежебока, — радовался наставник.
Закончив свежевать, разрубили тушу на части и забросали снегом. Сердце, печень и часть мяса сложили в рюкзаки. Лукса еще вырезал, предварительно перетянув шейку веревочкой, целебный желчный пузырь. Поколебавшись, вынул глаза медведя и, подойдя к дереву, положил их на толстый сук, навстречу первым лучам солнца.
— Пусть Пудзя видит, что мы соблюдаем закон, — сказал охотник.
Пока разделывали добычу, двигались мало и основательно продрогли. Споро наломав сушняк, запалили костер. Повалил густой дым. Оранжевые язычки пламени пробились сквозь него и с веселым потрескиванием разбежались по веткам во все стороны. Слившись в горячее, трепещущее полотнище, взметнулись в холодную высь.
Бывалый таежник достал из своей котомки мешочки с сахаром, чаем и прокопченный котелок. Я набил в него снег и подвесил на косо воткнутую палку. Лукса подложил еще сучьев и, щуря глаза, пододвинулся к костру:
— Люблю огонь. Он живой. Рождается крохотным язычком, а покормишь дровами — вырастает до жаркого солнца. Согреет и умирает.
Действительно, пламя костра завораживает, глядя на него, как будто попадаешь под гипноз невидимых сил. Не случайно наши предки боготворили и берегли огонь.
— Костер обещает ясную погоду, — неожиданно изрек удэгеец.
Я с недоумением глянул на него.
— Чего глаза вывернул? Не на меня смотри, на костер смотри, — довольный произведенным эффектом, произнес Лукса. — Видишь, по краю угли быстро покрываются пеплом — быть солнцу. Если тлеют долго — быть снегу.
Попив чаю и отогревшись, зашагали к «дому».
Добрались засветло и пировали до ночи.
Лукса, забыв про язву, отправлял в рот самые жирные куски. Когда я пил наваристый бульон в прикуску с сухарем, у меня во рту что-то хрустнуло. От неожиданности я охнул. Неужто зуб? Схватил зеркало — точно: передний клык обломился.
— Отомстил миша, — прошептал суеверный удэгеец.
— Лукса, да медведь тут совсем ни при чем. Зуб был мертвый, просто время пришло, — возразил я, хотя сам тоже невольно вспомнил сломанный клык.
Тала
Выхожу все раньше и раньше, а возвращаюсь все позже и позже. И это при том, что день заметно удлинился. Если в начале сезона я ходил по пять-шесть часов и путики были не более пятнадцати километров, то сейчас путики вдвое длиннее и снег месишь, зачастую по целине, десять-одиннадцать часов кряду. Однако светового дня все равно не хватает: так хочется найти более уловистое место и расставить как можно больше ловушек.
Этой ночью приснилось, как будто поймал двух соболей, причем второго — в последнем капкане в конце путика. Наяву все так и произошло. Первого снял в теснине между сопок. Правда, если бы прошел хоть небольшой снежок, я уже не разыскал бы его: от постоянных ветров снег в этом месте спрессовался, и соболь, протащив капкан с потаском более ста метров, оставил на нем лишь едва заметные царапины. По ним-то и обнаружил зверька, застрявшего в переплетении лоз дикого винограда. Второй действительно оказался в последнем капкане под скалистой кручей.
Вечером, выслушав мой рассказ, Лукса сказал:
— Хороший охотник видит зверя сквозь сон, — и, привычно глядя в огненный зев печурки, добавил: — Настоящим охотником стал. Человека шибко трудно разглядеть — время надо, но на медвежьей охоте сразу видно. Я все думал, что за парень? Городской, а в тайгу пошел. Боялся, опасность будет — оробеешь, подведешь. Теперь так не думаю. Возле медвежьей квартиры не всякий может стоять. Давай, бата, следующий сезон опять вместе соболя промышлять. Зимовье поставим. Тепло, просторно будет.
От таких слов у меня приятно защемило сердце. Упругий, судорожный ком сдавил горло. Не в силах вымолвить ни слова, я молча пожал сухую, крепкую руку наставника. Нахлынувшее чувство признательности искало выход. Хотелось сделать что-нибудь приятное для этого скупого на похвалу человека, ставшего мне близким, почти родным за время охоты. Я снял с себя серый, толстой вязки шерстяной свитер и смущенно протянул ему.
Лукса обрадовался подарку, как ребенок.
— Спасибо, бата. Надевать буду, тебя вспоминать буду.
Надо сказать, мне здорово повезло с наставником. Впервые я по-настоящему осознал, как мне не хватает его, в тот день, когда он не вернулся из стойбища после Нового года. С ним было легко и надежно. Общение с ним учило меня понимать тайгу, повадки зверей, птиц; я стал чувствовать себя частицей этого великолепного и богатого края.
Через неделю завершится промысловый сезон. Охотники покинут свои участки, и на всем протяжении Хора, от истоков до Гвасюгов, река опустеет. А кажется, только вчера я вынимал из капкана своего первого соболя. Вот уж действительно — время на охоте течет медленно, только когда готовишь ужин.
На обрывистых южных берегах снег начал подтаивать. Кое-где даже выросли настоящие сосульки. В воздухе завитал свежий хвойный аромат. Тонконогий паук, обманутый теплом, вылез из своего убежища и разгуливал по отмякшему снегу.
В бассейне Буге есть еще один уголок, посещение которого всегда волнует меня. Находится он в конце Глухого. В этом месте растет диковинное дерево: искореженный временем тис, или негной-дерево. Внешне нечто среднее между елью и кедром. На нем, из-за обилия веток с густо растущими плоскими хвоинками, к концу зимы скапливается гора снега. Видимо, по этой причине верхушка обломана, а ствол расщеплен почти до основания, отчего он напоминает старый гриб с треснутой красноватой ножкой и массивной шляпкой — белой сверху, зеленой снизу.
Негной-дерево доживает до сказочного возраста в три-четыре тысячи лет. Растет оно очень медленно и достигает метр в обхвате к исходу второго тысячелетия. Мой тис, судя по толщине ствола, был старцем еще до возникновения Киевской Руси.
Тис — древнее, но, к сожалению, вымирающее дерево. Относится оно к хвойным, но хвоя ядовита и почти не содержит смолы. Вредители избегают его. За странные для хвойной породы плоды, похожие на ягоды рябины, тис еще называют елью с красными ягодами. На моих путиках всего два таких дерева: здесь и на Крутом. Оба не первой молодости, а принять эстафету, длящуюся миллионы лет, некому — вокруг ни единой поросли.
С обхода пришел раньше обычного. Решил порыбачить под скалами напротив становища. Наскоро хлебнув чайку, спустился на лед. Разгреб улами снег, и из-под лезвия топора полетели граненые, с хрустальным переливом осколки. Через десять минут лунка была готова. Опустил в непроницаемую тьму «краба» и, слегка подергивая леску, склонился в ожидании. За полчаса ни одной поклевки. «Может, перейти к границе между спокойной водой залива и стремительным течением основного русла?» — заколебался я, как вдруг — резкий рывок. Подсек и, перехватывая, тяну леску на себя. Она больно режет пальцы. Сильная рыбина сопротивляется отчаянно, но все-таки это не тот пудовый таймень, с которым мне довелось тягаться на реке Арму лет шесть назад. Вскоре крупный, упругий ленок, отливая пятнистой, коричневой чешуей, забился на снегу. За ним с интервалом в несколько минут вытащил еще двух. После этого — как обрезало, клев прекратился. Закинул ленков на лабаз. Вечером Лукса приготовил из них отменную талу[31]. Тот, кто ел, подтвердит — нет ничего вкуснее.
Приготовить ее может каждый. Для этого необходимо лишь поймать ленка, а еще лучше — тайменя. Слегка подморозить, после чего отсечь голову и хвост. Надрезать шкуру вдоль спины и брюха. Сняв ее, отделить мякоть и нашинковать тонкую янтарно-жемчужную лапшу. Посыпать солью, сбрызнуть уксусом, перемешать и снова подморозить. Все! Блюдо готово. Да какое! В тайге много деликатесов, но вкуснее этого я не едал. Кладешь щепотку на язык, и во рту тает что-то божественное.
Щедрый Буге
Ночью прошел самый обильный за эту зиму снегопад. Тайга стала густой, как летом, только не зеленой, а белой. Ветви, придавленные тяжелой кухтой, безвольно согнулись до земли.
Не напрасно я держал весь сезон несколько капканов на приманку. Сколько раз приходилось подправлять просевшие хатки, докладывать мяса. И вот, наконец, пробил их час. Не хватает уже соболю мышей. Многочисленные в начале зимы, теперь они редко попадают ему на обед. Опытный Лукса еще в ноябре говорил, что к концу зимы соболь все равно пойдет на приманку.
На Фартовом до сих пор стояло три хатки. В первой соболь, доставая мясо, как-то изловчился и переступил тарелочку. В другой, еще до прихода соболя, в капкан попалась сойка. Тот, не будь дураком, съел и ее, и приманку. В надежде, что он вновь посетит это место, положил свежий кусок кабанятины и перенасторожил ловушку.
Дойдя до вершины путика, завернул на обратный ход и увидел на «мертвой» пороше свежайший след соболя, терявшийся в широком зеве распадка. «Попробую догнать», — загорелся я. След попетлял по склонам и привел… к хатке, оставленной мною три часа назад.
За небольшой промежуток времени здесь произошли большие перемены. В капкан опять угодила сойка, и два соболя, привлеченные ее криком, уже полакомились ею и отдыхали в снежных норах неподалеку. Я насторожил еще три ловушки с таким расчетом, что если в одну из них снова попадет сойка, то оставшиеся не дадут соболям безнаказанно уйти. А приманку затолкал поглубже и закрепил палочками.
На подходе к стану меня догнал довольный Лукса — снял трех соболей, и всех на приманку. Быстро он наверстывает упущенное за время болезни!
Сегодня планировал вернуться с охоты пораньше, чтобы просушить, вытряхнуть спальники и наколоть дров. Но соболь, неторопливо бежавший поперек ключа, спутал все мои карты.
Глядя на свободный бег зверька, я невольно залюбовался им. Сколько ловкости, изящества в его движениях! Заметив меня, соболек, почти не меняя темпа, пересек пойму и стал взбираться по обрывистому склону. Я с лихорадочной поспешностью рванул за ним, но, увы… Подъем, который соболь взял легко и быстро, я месил, увязая в сыпучей снежной крупе, минут пятнадцать. Когда мучительное восхождение закончилось, передо мной открылась еще более безрадостная картина — за пологим бугром вздымался не менее крутой склон.
Карабкаясь на него под гулкие удары сердца, невольно вспомнились слова Луксы: «Соболь от охотника никогда вниз не идет. Всегда вверх».
Одолев подъем, побежал вдоль следа. Широкая терраса привела меня в соседнюю падь. Соболь успел там так напетлять, что моего охотничьего опыта было недостаточно, чтобы расшифровать эти письмена.
В сердцах плюнул и побрел к стану собольей стежкой, не обращая на нее поначалу внимания, но метров через двести она неожиданно оборвалась у березы. Меня это озадачило. Обошел вокруг — дальше никаких следов. Зато между корнями обнаружил лаз. По обледенелой горловине понял, что соболь пользуется им довольно часто.
Сгущающаяся темнота торопила: обтоптав снег у ствола, насторожил перед лазом две ловушки.
Насилу дождавшись утра, чуть свет побежал к березе, хотя мало верил в удачу.
Напрасно! Соболь угодил в капкан сразу, как только вышел из убежища. Метнувшись в сторону, попал во второй. Этому трофею я радовался вдвойне, поскольку достиг заветного рубежа — выполнил план по соболю и тем самым утер-таки нос охотоведу, не одобрявшему решение директора госпромхоза о приеме на работу худющего городского очкарика.
В амбарчике, где соболя съели вместе с приманкой двух соек, попалась… сойка. И все повторилось по отработанному сценарию, в последнем акте которого я опять остаюсь с носом.
Деловые соболя уже понарыли вокруг жилых нор, а в сторонке в небольшом углублении устроили уборную. Нагуливая жир на дармовом питании, они наверняка посмеивались над незадачливым охотником. Зло взяло. Сколько ж они будут издеваться надо мной?!
Расставил все имевшиеся капканы у лазов, на тропках, вокруг приманки и тщательно замаскировал свои следы. Послезавтра на этом путике все снимаю — неужели никого из них не успею поймать?
Сегодняшнее утро подарило восход, напоминающий извержение вулкана. Прямо над темным конусом горы разгоралось бордовое зарево, обрамленное клубами тяжелых, почти черных туч. Имитация извержения была настолько правдоподобной, что я невольно прислушался — не слышно ли гула?
Вчера разоружал Глухой, нынче очередь Крутого. Один из тех хитрых обжор, что столько дней безнаказанно пировал на дармовых харчах, все же попался. Второй оказался хитрей и покинул место, где каждый день лязгают железные челюсти.
Сходил к берлоге, забрал остатки мяса. Лукса большую часть за эти дни уже перенес на лабаз. Прорубленное в липе отверстие промысловик по-хозяйски заделал двумя слоями коры, плотно прибив ее к стволу деревянными клинышками: бережет берлоги на своем участке.
Почерк бега соболей изменился. Заметно, что они возбуждены, проявляют повышенную активность. Бегают в основном парами и все больше прямо, ни на что не отвлекаясь. Лукса говорит, это ложный гон начался. Настоящий будет в июле. А поскольку беременность у соболюшек длится около двухсот восьмидесяти дней, потомство появится, как положено, — весной.
Прощание
Четыре месяца пролетели как быстрая птица. Завтра выходим. Я уже предвкушаю жаркую баню с душистым березовым веником, просторную светлую избу, чистые постели. Что ни говори, а некоторые неудобства палаточной жизни со временем начинают утомлять. В зимовье они не так заметны. По крайней мере, в нем можно выпрямиться во весь рост, да и топить печь постоянно не требуется.
Впервые собрался на охоту раньше Луксы. Над промерзшими вершинами хребта едва затлел рассвет, а я уже стоял на лыжах. Путик решил пройти в обратном направлении: сначала по пойме, а потом по горам. Дело в том, что к середине февраля солнце к полудню поднимается уже высоко и снег на пойме, подтаивая, липнет к камусу тяжелым бугристым слоем.
У ближней протоки открылась радующая взор любого промысловика картина. Снежный покров истоптан мелкими следочками норки, а на краю промоины торчит пружина. Ну, думаю, подфартило напоследок. Осторожно потянул на себя цепочку. Капкан пошел неожиданно легко, и… (о, ужас!) между дужек лишь коготки. Ушла!
Я совершил ошибку, прикрутив два капкана к общему потаску. Это рационализаторство вышло боком: когда норка сдернула первый, второй капкан сработал вхолостую. Проклиная свою «изобретательность», рванул прямиком на перевал. Там на свежих тропках стояло три ловушки, и я надеялся, что напоследок фортуна все же улыбнется мне. Но, увы…
Эти утренние неудачи поначалу расстроили меня. Но с каждым шагом в душе пробуждалось и нарастало ощущение той богатырской силы, от которой, как во сне, все легко и просто. От того, что так весело и щедро смеется солнце, искрится снег, от того, что план выполнен и будет хороший заработок, от того, что скоро домой, — настроение стремительно улучшалось.
Сердце наполнило ликование, рвавшееся мощной лавиной из груди. Чтобы дать выход этому восторгу, я во все горло завопил марш «Прощание славянки». Теперь можно не бояться, что обитатели Буге, не выдержав моего кошмарного пения (слух у меня отсутствует напрочь), в панике разбегутся. Зато эта необычайно красивая и жизнеутверждающая мелодия очень точно отражала мое состояние: редкое, незабываемое ощущение счастья, любви ко всему на свете. Казалось, что и тайга отвечает взаимностью, восторгаясь и ликуя вместе со мной.
Вечер посвятили упаковке снаряжения и добычи. Палатку, печку, капканы оставляем здесь — Лукса решил рубить зимовье сразу после ледохода, когда сюда можно будет подняться на моторной лодке.
Почаевничав, разлеглись на шкурах и долго обсуждали итоги сезона, строили планы на будущее. От мысли, что завтра покидать этот исхоженный вдоль и поперек ключ, милые сопки, защемило сердце. Долгих восемь месяцев не будет у нас чаепитий у жаркой печурки, неторопливых, задушевных бесед, чувства приятной усталости от настоящей мужской работы…
Утром позавтракали последний раз в палатке, ставшей для нас практически родным домом. Загрузили нарты, впрягли в них Пирата. Окинули прощальным взглядом гостеприимный Буге и, отсалютовав из ружей, тронулись в путь, толкая нарты шестом-правилом.
Из памяти невольно всплыли строки из Юриного стихотворения:
Тайга, тайга, мне скоро уезжать…
И где бы ни лежал мой путь,
Я знаю, что вернусь к тебе обратно…
Проходя мимо «святой семейки» — деревянных идолов, Лукса остановился:
— Спасибо, Хозяин. Мы плохие охотники, но ты много соболей дал.
И, почтительно приложив руку к сердцу, пошел дальше. Я на всякий случай проделал то же самое. За время охоты у меня выработалась привычка соблюдать местные языческие ритуалы.
Конечно, успех охоты в основном определяется знанием и упорством промысловика, но бывает, что и умудренный опытом таежник терпит неудачу. И тогда он готов поверить в разного рода приметы, предзнаменования. Хотя зачастую все дело в слепом случае, который может повлиять на исход сезона как новичка, так и бывалого промысловика.
Невзлюбившая нас погода усердно пакостила и в этот день. Едва успели пройти Разбитую, как повалил сырой снег. Теплый ветер склеивал снежинки в тяжелую влажную массу, прилипавшую к лыжам и нартам. Правда, когда лыжи промокли насквозь, снег липнуть перестал, но от «выпитой» лыжами и камусом влаги они превратились в пудовые кандалы. Сами мы стали похожи на мокрых куриц.
Тем не менее до Джанго добрались сравнительно быстро, но дальше русло на протяжении километра покрывала льдистая каша свежей наледи, отнявшая у нас много сил. Идти с прежней скоростью уже не могли.
Лукса, привычный к таким переходам, подбадривал, но я совершенно выдохся. Горячий соленый пот заливал глаза. Шел на автомате, словно в полусне, не представляя ни сколько сейчас времени, ни где мы находимся. Не заметил, как посерел и умер, уступив место ночи, день. В голове крутились бессвязные обрывки мыслей, среди которых назойливо повторялась только одна: «Идти… идти…»
Казалось, этому кошмару не будет конца. Теплый южный ветер как-то незаметно сменился на западный — холодный. Начало подмораживать.
Из мокрых куриц мы медленно превращались в рыцарей, одетых в ледяные латы. Теперь каждое движение требовало дополнительных усилий. Непонятно как, но я потерял рукавицы. В довершение ко всему на правой лыжине порвалось крепление. Надо было заменить ремешок, но от усталости мной овладело полное безразличие, и я притулился к торосу.
О-о-о!!! Какое это блаженство — сидеть и не шевелиться. Мысли смешались, закружились быстрей и быстрей…
Луксе понадобилось немало времени, чтобы привести меня в чувство. Крепление уже было отремонтировано. Я встал и, пошатываясь, побрел за наставником. Как добрались до стойбища — не помню. К действительности вернул дружный лай гвасюгинских собак. К дому Луксы подошли в пятом часу ночи.
Мне едва хватило сил раздеться и упасть в приготовленную постель…
Когда открыл глаза, долго не мог понять, где нахожусь. Поразили непривычное тепло, тихая музыка, простенький коврик на бревенчатой стене. Наконец сообразил — я в Гвасюгах, у Луксы.
Ура!!! Не надо больше заботиться о дровах, ставить на морозе капканы, ходить по целине, карабкаться по крутым склонам.
Сладко потянувшись, уткнулся в подушку и вновь забылся глубоким, безмятежным сном младенца.