— Тебя зациклило, парень! — сказал наконец внутренний голос, — ну не об этом надо думать! Ты завяз в этом мире, и нет выхода. Соберись. Ищи точку перехода.
Сашка даже остановился.
Джой, забежавший вперед, остановился и обернулся на хозяина.
— Да где же ее искать-то? — взмолился Сашка, — где я ее найду? Я даже направления наметить не могу. Может, мы кружим давно…
«Туда идти, хозяин, надо!» — отчетливо передал Джой и тявкнул, указывая мордой вперед.
— Ты уверен? А что там?
«Туда!» — настаивал Джой.
Он был уверен в направлении, и Сашка почувствовал, что пес-то как раз, в отличие от него, как-то ориентируется здесь. Лес для него никак не однообразен, а, напротив, многолик и занимателен, в том смысле, что для него каждое отдельно взятое дерево обладает «лица не общим выражением», неким портретом признаков, по которым их перепутать нельзя.
Воронков чувствовал отчетливо, что в собачьем восприятии фон окружающего имел много дорог и троп, бесчисленное количество ориентиров и примет. И среди этих дорог Джой выбрал какую-то, подходившую, по его мнению, больше других.
— И что там? — сомневаясь тем не менее в компетенции собаки, снова спросил он.
Действительно, о чем может думать Джой в выборе пути? Об пожрать!
Прислушиваясь к эмоциональному посылу пса, Сашка понял: несмотря на то что «об пожрать» Джой не забывает, в данном случае это не было определяющим.
Джой вел его по принципу уменьшения опасности. Из более опасного, как ему казалось, места в менее опасное.
Тоже метод! Не хуже любого другого.
Там, где пасует избалованный избытком разжеванной информации интеллект, на выручку спешат старые добрые инстинкты.
— Ну, ладно, — пожал плечами Сашка, — веди.
И попутно подумал, что если бы не Джой, то можно было бы уже свихнуться. Как же неуютно было и ему в этом гулком и пустом месте! Как пакостно на душе!
Если недавно его охватило отупение, то теперь какое-то апатичное отвращение, если только такое возможно. Не антипатия, а именно апатия с брезгливостью впополаме. Таких эмоций в нормальной жизни люди, наверное, не переживают никогда. Да и где взяться сочетаниям несочетаемых эмоций в привычном мире, пусть даже и в ситуациях критических и чреватых последствиями.
Острое ощущение ирреальности всего, что с ним происходило и происходит, сменилось довольно быстро чем-то вроде навыка не удивляться удивительному. Вероятно, эмоциональный арсенал нашей психики настроен все же на обычный мир и обычный диапазон переживаний. Вся эмоциональная партитура, которая может разыгрываться в человеческой душе, ограничена «слышимым диапазоном» переживаний, свойственным среде обитания.
Сашка задумался, на ходу мысленно печатая на воображаемой машинке воображаемый текст:
«Тот, кто вознамерился по своей ли воле, по вине ли обстоятельств неодолимых путешествовать в иных мирах, кому „посчастливилось“ оказаться неизвестно где и когда, должен быть готов к увеличению спектра переживаний на порядок и более. А инструментарий эмоций на такой диапазон не настроен…
Вот нервная система и начинает смешивать краски, которые даже в бреду не сочетаются никогда. Черт его знает, что при этом может получиться.
Жуткий пейзаж, ставший „восхитительно угнетающим“, — это еще самое простое, что можно вообразить…»
Сашка привык систематизировать мысли, приводить их в порядок именно в процессе печатания. А теперь даже воображаемый процесс отвлекал от неприятных мыслей и ощущений, заменяясь бодрящим чувством какого-то открытия. Понимания чего-то важного.
«Конечно, — продолжал он, — современный человек несколько подготовлен к этому реалистичными картинами фантастических миров, порожденных воображением фантастов, голливудскими спецэффектами и виртуальными мирами компьютерных игр. И это, вероятно, естественный ход психической эволюции человека.
Самый просвещенный представитель земной цивилизации восемнадцатого века, оказавшись в этом лесу, вернее всего воскликнул бы:
„Так вот как выглядит ад!“ Или, может быть, в зависимости от оптимистичности своей природы: „А в раю скучновато!“
В махровую мистику впал бы, короче…»
Сашка отвлекся вновь и попытался прикинуть, не впадает ли он сам в махровую… если не мистику, то схоластику, и, не обнаружив видимых симптомов, продолжал пробираться к открытию:
«Но если поразмыслить, подготовленность и современного человека вызывает сомнения. Все миры и события, которые может вообразить человек, может воспринять и вообразить другой человек.
А НАСТОЯЩИЕ иные миры, созданные природой вне зависимости от человека, могут быть воистину КАКИМИ УГОДНО и совершенно не приспособленными к тому, чтобы их мог оценить представитель мира иного.
Вот тут и засомневаешься, что же ты видел в действительности. И таковы ли НА САМОМ ДЕЛЕ картины, прошедшие перед твоим взором?
Ведь даже в нашем мире у людей существует огромная ОБЛАСТЬ ИГНОРИРОВАНИЯ — способность не замечать массу вещей, которые могут повредить целостности восприятия мира, ощущению его стабильности и удобства.
Мы великие МИРОТВОРЦЫ — творим для себя тот мир и миропорядок, который удобен для нашей психики.
По Кастанеде мир таков, каким мы все по негласной договоренности решили его считать.
А в действительности все иначе, сложнее и совсем НЕ ТАК, как мы раз и навсегда научились воспринимать.
У человека, оказавшегося внезапно в ином мире, должна резко увеличиться эта самая область игнорирования. Он немедленно должен начать адаптировать то, что видит, к привычным стандартам. Иначе тронется умом.
В итоге в памяти останется сугубо персональная иллюзия, бледная тень реальности.
Другой индивид с другой областью игнорирования вполне способен намыслить себе совсем иные миры. Веселенькое дело…»
Вот оно! Открытие.
Согласно ему вокруг Сашки должна существовать масса вопиющих, не поддающихся объективной интерпретации деталей, которые он выводил в область игнорирования и бессознательно старался не замечать.
И он начал с подозрением всматриваться в окружающее до боли в глазах. Но ничего экстраординарного не увидел…
Пейзаж, в полуреальности которого Сашка почти себя убедил, между тем начал обнаруживать некоторое разнообразие. Почти незаметное в каком-либо другом месте, но в здешней монотонности прямо-таки наизначительнейшее. Оно выражалось в том, что расстояние между деревьями увеличилось, сами они стали еще массивнее, а на прогалинах появились невысокие, покатые холмы с лысыми, не покрытыми опавшей хвоей песчаными верхушками.
По какому-то наитию Воронков обходил их, хотя ничего такого опасного в этих плешинах не было. Обходил, пока не заметил на одной из вершин какие-то борозды. Заинтересовавшись, он поднялся посмотреть, игнорируя призывы Джоя следовать дальше без промедления.
Это оказался след одной широкой гусеницы. Шире метра, с четкими отпечатками зубцов, резко отталкивавших назад слежавшуюся песчаную почву.
Из этого можно было сделать вывод, что здесь проехало нечто быстроходное, тяжелое, на одной одинокой гусенице…
Поскольку след был приблизительно сонаправлен тому курсу, которым следовал Воронков, то он решил пойти по нему как по шпалам…
Идея оказалась не такой уж удачной. На хвое след был почти не заметен, обозначаясь только слегка, поэтому его приходилось высматривать. Но все же какое-никакое развлечение!
Кроме того, водитель неизвестного транспортного средства, похоже, развлекался, двигаясь по прямой с холма в низину и снова на холм. Может, ездоку так и было удобно, но идти по следу — совсем нет.
Стволы деревьев этот аппарат огибал по довольно широкой дуге, словно его габариты сильно превышали ширину.
Однако Сашка шел по следу до тех пор, пока на одном холме след не озадачил его весьма и весьма, заложив крутой вираж, оставив взрытую землю и гребень песка, выброшенного из-под гусеницы. И сразу после поворота след утроился. По бокам от центральной гусеницы теперь отпечатывались еще две поуже.
Джой двигаться по следу дальше отказывался категорически, предлагая либо следовать выбранным им направлением, или же не трогаться с места вовсе.
Воронков плюнул в сердцах на таинственный след и пошел за настойчивым псом.
Вдруг на чешуйчатой коре дерева что-то блеснуло.
Смола?
Да нет! Для смолы слишком блескучая штучка, слишком яркая.
Сашка подошел.
Интересно! В кору были воткнуты очки. Большие синеватые стекла, как для пляжного волейбола, только, без дужек и на петельном шнурке, вроде тех, на которых девушки носят свои маленькие мобильные телефоны.
Сашка вытащил из расщелины в коре эти очки. Шнурок был прикреплен у правого стекла, как бывает на пенсне.
— Забавная штучка, а? — произнес он, обращаясь к Джою.
Пес не оценил находку.
Ему не было дела до несъедобной безделицы.
Воронков решил выяснить, как очки, у которых и в помине не было дужек, крепятся на носу.
Поднес их к глазам, приложил.
Очки прилипли к лицу не так, как в фильме «Маска» одноименный предмет, а просто плотно приникли, удобно закрыв глазницы. Вроде маски аквалангиста, только куда более комфортно и ненавязчиво.
При том что стекла поначалу казались дымчато-голубоватыми, они не окрашивали мир в другой цвет, только повышали контрастность и четкость.
— Классно, — сказал Сашка, — солнечные очки. Буду форсить на пляже.
И вдруг перед его взором возникло что-то вроде сетчатого экрана, который будто висел впереди. И в верхней части пробежала бегущая строка, набранная витиеватой стилизованной кириллицей: «Оптимизаша красиша видяти».
— Чего? — не понял Воронков и отлепил очки от лица.
Ничего. Очки опять стали обыкновенными.
Сашка накинул на шею шнурок, посмотрел, как будут висеть очки на груди, после чего снова прилепил их к лицу.
Сначала ничего, а потом опять появился иллюзорный сетчатый экран и та же надпись: