амня на другой, пытаясь найти местечко помягче. Заснуть невозможно, но я мог бы отдохнуть и подумать, если бы только шумные собаки замолкли. Я пошел к ним и некоторое время пытался их уговорить, но их носы были задраны, и все смотрели в одном направлении. Я ничего не видел, не слышал, и в воздухе ничем не пахло, кроме вязкой подмерзающей влаги. Пройдя с полмили в том направлении, куда были повернуты собачьи носы, я нашел мертвого песца. Он умер недавно, поскольку тело было еще мягким. Я его подобрал, направился назад и услышал невдалеке лай его сородича.
Пройдя несколько сот шагов в направлении лагеря, я увидел подозрительный предмет, частично засыпанный песком и снегом, – это был мертвый волк. Тела песца и волка были худыми и лохматыми. Я бросил песца рядом с волком и вернулся в лагерь, решив ничего не рассказывать о своих находках. Мои спутники были слишком подавлены, чтобы им сообщать о погибших от голода животных. Однако собаки не унимались. Их пронзительные голоса оживляли мертвые окрестности еще много часов, однако эскимосы беспробудно спали, когда я вернулся в свою жесткую постель.
Через несколько часов, когда я очнулся от кратковременной дремоты, собаки молчали. Воздух стал менее вязким. Ветра не было. Стояла тишина. Я приподнял с лица мех и увидел, что идет снег. Это был настоящий зимний снегопад – не отдельные случайные снежинки, которые можно видеть арктическим летом, а словно град в умеренных широтах. «Теперь погода станет лучше», – мелькнула приятная мысль; ведь снег заберет из воздуха ледяной привкус. Тихий снегопад в районе свирепых бурь, где мы находились, стал для нас светлой радостью в тот памятный день. В таком настроении мы накрылись парусиновыми покрывалами от нарт и спокойно проспали много часов.
Все проснулись одновременно – люди и собаки, и перед нашими изумленными глазами предстал обновленный мир, украшенный мягким покрывалом воздушных кристаллов. Собаки поднялись, потянулись, побрыкались, как лошади, чтобы сбросить налипший снег, и начали рычать и драться. После этого все они дружно сели с закрученными хвостами и подали голос, завыв, как стая волков. В душе мы делали то же самое, только что не дрались. Все животные могут выразить признательность природе за ее доброту. Человек, наделенный речью и умением писать, может, пожалуй, представить картину таким образом, что другие люди поймут его стремление выразить счастье. Скорее всего, те приятные ощущения, которые испытывает человек, в большей или меньшей степени доступны и другим живым существам. Так что мы все – люди и собаки – были наполнены радостью, которая принесла обновление, заставляя чаще биться сердца.
Солнце сияло. Небо было синее и чистое. Воздух холодный и освежающий. Приятно вздохнуть полной грудью, не чувствуя его вязкости, как в предыдущие дни. Снегу выпало семь дюймов. Он придал прелестную бархатистую мягкость и округлость изъеденным погодой скалистым склонам. Все стало белым в сиянии хрустального великолепия, однако снег, будучи скоплением бесцветных кристаллов, редко бывает чисто белым. Он поглощает, отражает, преломляет и поляризует падающий свет, и цвет его меняется с изменением угла зрения, положения солнца и угла наклона поверхности земли. В одном направлении он был золотым, в другом – оранжевым, но в целом, если приглядеться, льющийся с небес свет создавал впечатление миллионов оттенков синего и золотого.
Как прекрасно жить в подобном великолепии! Так думал и чувствовал каждый из нас, когда надевал относительно сухую одежду и промерзшую, как обычно, обувь, прежде чем начать изучать предстоящий маршрут. Времени на костер или завтрак не было. Мы должны пройти перевал, пока позволяет погода, так как этот ветровой желоб, штормовой канал, труба океанского ветра между двумя океанами, теснина, в которую сейчас влечет нас судьба, может стать для нас арктическим адом. Мы знали о такой опасности. Но чтобы выжить, нужно идти.
Нам хотелось пить. Мы, как верблюды, должны были напиться перед долгим переходом по снежной пустыне. После того как мы прошли несколько миль по глубокому рыхлому снегу с нартами, которые приходилось тянуть по каменистой поверхности, где снег, песок и гравий смешались и смерзлись, образовав конгломерат, по которому стальные полозья не скользили, нам стало жарко. По грязным морщинистым лицам стекали капли пота.
Поскольку нам приходилось толкать и тянуть нарты, помогая собакам, мы переняли некоторые их привычки. Хватая снег, чтобы охладить язык и утолить жажду, через каждые несколько сотен ярдов собаки присаживались передохнуть. Мы делали то же самое. Выбивающийся из сил и пытающийся перевести дух во время этих коротких привалов, я вглядывался вперед, чтобы определить направление движения. Этук искал воду. Вела перекладывал груз и распутывал собачью упряжь. Пока что с любой позиции мы могли различать впереди лишь немногое и не понимали даже, пересекли водораздел уже или нет. Наш путь петлял между холмами, и видимость составляла одну-две мили. Солнце сияло, ветра не было. Дорога была неважной, но погода стояла прекрасная. Поглядев назад, я обратил внимание, что временами, когда нарты шли по подозрительно ровной поверхности, след от них выглядел синеватым.
Я сказал Этуку: «Возможно, под этими синими следами находится озеро или другой водоем, и если так, то в это время года лед может быть тонким».
Этук взял ледоруб, вернулся и ударил. К его большому удивлению, ледоруб прошел насквозь с первого удара. И хотя Этук страшно хотел пить, угроза провалиться под тонкий лед невидимого озера неизвестной глубины была так велика, что он, не напившись, поспешил назад, чтобы сообщить о грозящей всем нам большой опасности.
Дальнейший осмотр показал, что под нашими нартами – тонкий лед того же озера. Мы не стали пить или мерить глубину. Если бы лед не выдержал, то даже нескольких футов ледяной воды хватило бы, чтобы все неминуемо погибли. Взяв остроконечный шест, я пошел вперед, чтобы искать безопасный путь к невидимому берегу. Береговой склон оказался рядом, возможно, всего в полумиле, но мысли о возможной водяной могиле делали это расстояние значительным. Мы разошлись в стороны с целью распределить вес на большую площадь, разлетелись как бабочки, ищущие место для отдыха.
Я шел в снегоступах, стараясь уловить потрескивание льда. Вела и Этук, еще более внимательные, шагали позади нарт или рядом. Если бы я провалился, то мог бы бросить длинный шест на лед и продержаться на плаву некоторое время. Если бы провалился каюр, он мог бы ухватиться за нарты. Но если бы мы все оказались в воде, то барахтанье в смеси тонкого льда и снега, вероятно, не дало бы шансов на спасение. Связываться, как альпинисты, в тех условиях было бессмысленно, но на каждых нартах лежал наготове клубок веревки. Еще один моток я нес на плече. Таким образом, веревки всегда были под рукой, если бы возникла необходимость бросить спасательный конец, да и для многих других целей они всегда были нужны. Но даже с веревками мы погибли бы, если бы бо́льшая часть льда на озере просела, как это часто бывает с водоемами, когда вода постепенно вытекает из них после образования льда.
Я был свидетелем подобных случаев. Один из моих друзей детства ушел навсегда под покрытый снегом тонкий лед в реку Делавэр. Приятель эскимосов Кинна таким же образом погиб у гренландского берега. Тонкий лед, покрытый свежим снегом, – наиболее опасная из всех арктических ловушек. Мы знали, что находимся в такой западне.
Когда, в конце концов, мы благополучно дошли до скал на берегу невидимого озера, все вздохнули с облегчением – получен еще один шанс. И обычная после каждого дикого напряжения мысль «как хороша жизнь» посетила нас с удвоенной внушительностью. Моим внутренним убеждением, как до этого случая, так и после него, было: «Да, в нашем деле, между муками голода и холода, у нас так мало того, ради чего стоит жить; но еще меньшего можно ждать от смерти».
Планирование следующего шага потребовало многих минут колебаний и тяжелого раздумья.
Погода стояла ясная, но на западе и востоке в поле зрения низкие облака тумана устилали всю землю. Мы были мокрые от холодного пота – реакции на страх близкой гибели. Мы сидели на нартах, ели мороженое мясо и сжимали в варежках по маленькому снежку, чтобы согреть его и по кусочкам съесть вместо воды. Возбуждение прошло, и одежда висела на наших дрожащих плечах, как мокрые одеяла. Вернуться было уже невозможно. Оставалось идти вперед. Но что ждет нас?
Мы знали, что находимся уже недалеко от берега противоположной стороны острова. Пролив Джонс должен быть в 10–15 милях. Но найдем ли мы пологий спуск или нас ждут отвесные скалы? Пока обдумывался новый маршрут, погода приняла решение за нас.
На перевале условия могут меняться совсем внезапно, без предупреждения. На более низкой высоте по обеим сторонам хребта могло быть тихо и ясно, и наоборот. Но для нас поверхность перевала превратилась теперь в желоб для потока почти жидкого воздуха, выравнивающего условия на уровне моря по обе стороны.
Направившись довольно осторожно на восток, мы обнаружили, что наш вынужденный маршрут проходит по поверхности, неудобной для нарт. Глубокий мягкий снег настолько ровно покрывал землю, что выбрать нормальную дорогу стало невозможно. Нарты проваливались в ямы и подпрыгивали на камнях, часто увязали в смеси песка, снега и камней. Мокрые и замерзшие, с лапами, покрытыми заледеневшим снегом, собаки то и дело отказывались идти дальше. Но все-таки на несколько миль мы продвинулись. Местность изменилась мало. Остановившись, чтобы отдышаться, распутывая собачью упряжь и очищая лапы собак от намерзшего снега, мы заметили впереди между снежными холмами маленький кусочек синего неба. Это было отрадное зрелище. Неужели мы прорвались через перевал?
Вела сказал: «Да, эта синева – небо на другой стороне».
В новом порыве, с новыми силами мы тронулись вперед. Чуть позже этот лоскуток ясного неба уже не выглядел так привлекательно. Серые клочья облаков поднимались снизу и толпились вокруг нас. Надвигалась буря. Где спрятаться? При таком количестве рыхлого снега буря не сулила ничего хорошего.