Как врач я прикрыл много пар глаз в тот трагический отрезок времени, когда трупное окоченение начинало подниматься от холодеющих конечностей. И теперь, когда ускользала моя жизнь, возник вопрос – что же это такое, что именно покидает тело, когда приходит холод смерти? Что умирает со смертью и что живет за этой гранью?
Не все умирает со смертью; ногти и волосы, а также кишечная флора и фауна продолжают расти после смерти. Эти живые клетки – часть жизни. И они же, все еще растущие, – часть смерти. Тогда что такое жизнь? И что есть смерть? Как мы можем отделить прошлое от будущего?
Поскольку то, что мы принимаем за видимую жизнь, есть деятельность клеток тела, каждая из которых выполняет определенную функцию, каким же образом жизнь может выйти из мертвого тела и продолжать существовать? Без тела с органами, которые выражают эту жизнь? Что это за система, которая может продолжить бытие в будущем? При нынешнем состоянии научного знания эти вопросы остаются без ответа. Но живой душе такое понимание необходимо.
Мы должны признать, что на земле существует жизнь после смерти. Как все животные и растения, люди передают своему потомству немного живого вещества. Часть его, в свою очередь, наследуется детьми наших детей, и, таким образом, наши жизни неопределенно долго участвуют в жизни последующих поколений. Это весьма ясное представление о продолжении наших жизней в отдаленном будущем, и их ветвление легко себе представить.
У людей разных рас и, вероятно, всех форм цивилизации есть энзим, особый фермент, который сохраняется и передается потомкам от предков. Поэтому природа человека стара и довольно однообразна на протяжении долгих, сменяющих друг друга эпох. Возможно, весь интеллект начинается и заканчивается в умственных способностях дикаря [12]. Культура цивилизации – всего лишь среднее течение реки, а ее берега – это дикое состояние, которым вечно пренебрегают. Наши знания – только освежающий глоток из стремнины, но чтобы его получить, мы идем от одного берега к другому, покидая первобытную школу природы и возвращаясь в нее обратно. Немногие оставляют основную реку жизни и собираются вокруг особых источников. Здесь они роют колодцы. Здесь они мечтают и создают материал для новых мечтателей, однако их метод и результаты работы тоже старые.
Философия, искусство, литература и религия – все появляется из старой дубовой бадьи, из бадьи, которую погружают глубоко в колодец времени, чтобы достать влагу для утоления жажды знания. Это стойкое наследие, придающее колорит и смысл всему существованию человека. Это эссенция жизни, которая продолжает существовать на земле после индивидуальной смерти. Как мало мы задумываемся об этом пульсирующем потоке энергии, который доходит до нас от забытых предков. Когда все в порядке, божественность земных достоинств теряется во мраке, созданном собственными руками. Однако, когда разум глядит совиными глазами, как в нашем случае, в безропотном ожидании смерти есть признательность за ту уходящую, но долгоживущую в самом человечестве добродетель, в которую мы внесли свой вклад.
Я подумал теперь, что, поскольку эта мимолетная оценка вместимости жизни предполагала фантастические разветвления, то способности мозга были для человека единственной реальной ценностью – до сих пор в суете жизни мы редко размышляем об этом. Мы должны возделывать мозг так, как возделываем поля. Это наш сад жизни. Умственную сферу необходимо удобрять, культивировать, засевать, давать время для прорастания и созревания, прежде чем собирать урожай. И все должно часто повторяться для поддержания жизни, которой мы, люди, живем.
Жизнь после смерти – что умирает в конце? Снова и снова эта мысль ищет ответа в сумерках нашего смертного бодрствования. Я уже приводил примеры, доказывающие, что не все умирает со смертью. Часть любого человеческого тела еще живет после похорон, если тело не кремируют или не обработают ядовитыми реактивами. Когда убивают тюленя, его часто заваливают камнями, не удалив внутренние органы. Сразу после смерти ферменты кишечного тракта вдвое увеличивают свою активность. Таким образом, фауна и флора продолжают функционировать как часть живого тела, и теперь эта жизнь с двойной энергией начинает разрушать ткани мертвого тела. Эти биохимические реакции дают так много тепла, что даже при минусовой температуре внутренности остаются теплыми. За один-три года вся туша превращается в творожистую массу, продукт тепловой ферментации. Эти разложившиеся мясо, жир и другие ткани служат для эскимосов деликатесом, придающим жизненную силу их анемичным телам во время долгой ночи. Другими словами, жизнь мертвого тела возмещает живым недостаток энергии в зимней пище и бессолнечном воздухе.
Возможно, мы лучше поймем эту способность к жизни после смерти, если поищем примеры в царстве мертвых растений. Старое дерево за годы медленного умирания становится местом появления нового ансамбля живых организмов. Дерево целую вечность служило домом и могилой для грибов, насекомых, червей и птиц. Теперь грызуны, лисы и другие четвероногие копают здесь зимние норы. Сердцевина начала разрушаться. Сердце старого дерева стало питательной почвой для будущей жизни. Пока живой сок медленно уходит из древесины, связанные со смертью химические преобразования уже идут полным ходом, вырабатывая тепло. После смерти дерева жизнь на его поверхности и внутри расцветает. Теперь дождь, снег и солнце придают мертвому дереву качества активного субстрата для продолжения его жизни в новых поселенцах еще многие годы после смерти.
У части растений, некоторых животных и у всех людей какое-то время после смерти жизнь в теле продолжается. Хотя мы ищем живое без тела или формы в потустороннем мире или что-то материально осязаемое в том, что мы называем духовным миром, мозг отказывается заглядывать в будущее.
Об этом Библия и другие религиозные книги и религиозный фольклор дают единственную точку зрения. Научные исследования здесь мало помогают. Множество противоречивых старых и современных представлений сбивают с толку и мешают увидеть эту допускаемую в общем виде жизнь по ту сторону. Но когда я пытался сейчас рассмотреть это неизвестное за великим водоразделом, я чувствовал уверенность, что загробная жизнь возможна. Для меня и моих эскимосских спутников жизнь после телесной смерти была понятием, предполагающим свет жизни, послесвечение огня, которое нужно каким-то образом снабжать горючим, чтобы оно продолжалось в другом мире.
И когда, руководствуясь этой мыслью, я пытался представить себе потусторонний мир, вечная жизнь за синью неба становилась для меня пленительным исследованием. Это стоило заплаченной цены – стоять у ворот смерти, чтобы ощутить покой и вдохновение от нового образа мыслей. Светоч жизни, подобно солнечному лучу, живет вечно, но полную формулировку этой гипотезы отложим на другое время.
Радуясь новым мыслям и новым представлениям, я ворочался с боку на бок с закрытыми глазами, чтобы не видеть враждебного окружения. Заснуть было теперь легко. Спустя час или два я проснулся, чувствуя себя намного лучше. Дрожь и мрак наступающей смерти рассеялись. Я откинул мех с лица. Вокруг все сияло. Падал редкий снег. Температура чуть ниже точки замерзания. Лагерь был холодный, но сухой. Меж облаков ненадолго проглянуло солнце. Широкие полосы солнечного света излучали радостное тепло. Этук и Вела уже проснулись. Этук выглядел унылым и смирившимся. Вела был бодрый и возбужденный, с горящими глазами. Тишина. Ни разговоров, ни ветра; между ледяных утесов не раздавалось ни звука. Новый мир ледяного великолепия предстал перед моими глазами.
Но на лице Этука, как я заметил боковым зрением, было выражение полного отчаяния. Из уголков его полузакрытых глаз сочилось холодное вещество смерти. Вязкие, маслянистые слезы катились по бесчувственному лицу. Эти полузамерзшие слезы, падая, запутывались сгустками в его длинных черных волосах. Нельзя было придумать более убедительной картины безысходной печали по поводу окончания жизненного пути.
В наших несчастьях мы никогда не теряли уверенности в себе – все трое одновременно, что давало весьма удачное для нас различие мнений по поводу той или иной ситуации. Мы много раз попадали в такие переделки, когда гораздо труднее выжить, чем умереть, всем разом закрыть глаза и перестать сопротивляться, отказавшись от права на жизнь. Но когда у одного иссякал запас энергии, двое других находили повод для радости. Так же было и в тот памятный день. Я уже миновал стадию обреченности, в которой мы пребывали в последнее время.
Вела замышлял что-то, и я не знал, что именно. Я поднялся, чтобы одеться и как-то подбодрить Этука. Когда я встал, Вела сказал: «Aureti» (тихо). Я снова лег без всяких возражений. Несколько чаек плавали за ближайшими камнями. Тогда я заметил, что Вела держит конец веревки от силков. Он резко дернул за веревку и подтянул двух жирных чаек. Ловушка из нескольких петель опять была разложена, и через несколько минут была поймана еще одна чайка. Теперь у нас было три чайки – по одной на брата. Нас ждал неплохой обед.
Затем мы все поднялись, отряхнули с одежды снег и начали обсуждать, как мы съедим новую добычу. У нас было немного тюленьего жира, несколько сухих костей и остатки мха. Вскоре в импровизированном очаге среди камней горел огонь. Чаек выпотрошили, сняли кожу с перьями и уложили в котелок. Через час мы имели полный котел замечательного бульона и мяса. Ожидание близкой смерти на время исчезло.
Новые решения были приняты, разработаны планы, как лучше приспособиться к новой активной жизни. В предвидении возможной гибели желание выжить получило новый импульс. Все вещи были упакованы и надежно закреплены в лодке, и мы опять отплыли, чтобы оказаться в новой земле обетованной на западе, на этот раз обласканные солнцем и тихим морем.
И теперь, пока мы гребли в полыньях между расходящимися ледяными полями, каждый думал о чем-то важном, привлекающем внимание. Мне казалось, что в любой картине жизни необходимо улавливать истоки смерти, которую стоит рассматривать как направляющую силу, позволяющую извлечь все лучшее из бытности до наступления печального конца. А самое главное – то смиренное ожидание смерти, в котором я пребывал несколько дней, теперь предлагало новое торжество жизни, новое пробуждение или возрождение, аналогичное воскрешению.