Привыкали мы к этому так же «легко», как дикий зверь привыкает к клетке. Скитаясь более семи месяцев по бескрайним ледяным равнинам, почти каждый день разбивая лагерь в новом месте, мы свыклись с бродячей жизнью медведей, но склонности к зимней спячке у нас не выработалось. Мы были озабочены продолжением нашей борьбы за жизнь с неизвестным исходом.
В октябре морские глубины скрылись под снежным покрывалом, и уходящая за горизонт поверхность Земли отражалась[97] в восточной части небосклона. Близилась заключительная сцена гибели дня с его земными радостями, и природа в последние мгновения показала одно из самых впечатляющих своих действий. Возможно, наиболее привлекательным был цветной силуэт Земли. Фактически это была земная тень, отбрасываемая в космическое пространство. Отраженная, преломленная и поляризованная солнечным светом, она горящими красками рисовалась на фоне неба. Именно в полярных районах с чистейшим воздухом и огромными отражающими поверхностями создаются наилучшие условия для этого грандиозного цветового зрелища[98], которое изредка можно наблюдать и в других частях земного шара.
Мы находились в месте, идеальном для наблюдений. На запад и восток раскинулось сверкающее море с ровной линией горизонта. Погода была прекрасная, и ясное небо над заходящим солнцем вспыхивало оранжевым или золотым цветом. Невероятные краски постепенно бледнели, и над горизонтом с противоположной от солнца стороны стала подниматься неяркая радуга с зоной сочного пурпура под ней. По мере захода солнца радуга росла. Пурпурный цвет разливался в лучах солнца, заполняя окружающее пространство, и постепенно весь небосвод до самого зенита окрасился в глубокий пурпурно-голубой цвет. Все это происходило до тех пор, пока светящийся нимб Земли медленно не поглотился ее собственной тенью.
Цветной лик Земли, изображенный на небесном экране, оставил на сетчатке последний отпечаток земного очарования. В конце октября борьба стихий, штормы, сопровождавшие заход солнца, стали взрываться в атмосфере с непроходящей яростью. Мы же были рады возможности заползти в берлогу, чтобы переждать там недели убывающих дней.
В течение предстоящей полярной ночи еще будут спокойные дни, когда мы сможем размять ноги. Медведи, угрожавшие нашему существованию, держались пока в стороне благодаря придуманному нами приему[99]. Запасов еды и топлива должно хватить на всю зиму. Не было ничего, что могло бы поколебать наше самообладание, однако наступление продолжительной ночи вносило определенную обеспокоенность во всю нашу полярную жизнь.
В начале ноября штормы стихли – довольно надолго, словно для того, чтобы мы в последний раз могли полюбоваться феерическим зрелищем. 3 ноября солнце поднялось величественным тёмно-красным пламенем, недолго повисело в небе и зашло за южные утесы. Теперь оно не появится до 11 февраля будущего года. Мы обречены на зимовку в подземном логове, по крайней мере, на сто двойных ночей, пока не придет рассвет нового дня.
Сутки быстро сменяли друг друга. В гигиенических целях мы поддерживали обычный распорядок дня. Полуденный свет вскоре превратился в сумерки. В полдень проглядывали луна и звезды. Обычные периоды времени исчезли. Все превратилось в ночь, в нескончаемую темноту, будь то полночь, полдень, утро или вечер.
Мы установили шестичасовые вахты, чтобы поддерживать огонь, отгонять медведей и не потерять интереса к жизни при таком однообразном существовании. Мы предполагали, что нас считали погибшими. Вряд ли друзья в Гренландии, если бы они узнали о целой череде наших несчастных злоключений, поверили бы в то, что мы живы. В том странном образе жизни, который мы сейчас вели, эта мысль была наиболее болезненной. Одиночество, холодное одиночество. Я задаюсь вопросом, приходилось ли людям когда-либо чувствовать себя столь отчаянно одинокими?
Мы не могли бы оказаться в большей изоляции, даже на поверхности Луны. Я просто не в состоянии описать пустоту нашего существования. Никогда и ни в какой другой обстановке, мы не осознаем, каким смыслом наполнено слово «одиноко». Мы не могли даже выйти наружу, чтобы избавиться от приступов хандры, ибо риск почувствовать на шее медвежью лапу был слишком велик. Что же делать с этой пыткой сатанинской темнотой, превратившей нас в слепых?
Панорама – черный лак и серебро. Фото и подпись Ф. Кука. Источник: Cook F., 1912, p. 384, 356, 130
Нетрудно быть в хорошем настроении в приятный погожий день в компании с новым другом. Мысль о том, что в пределах досягаемости, даже в сотне миль, есть еще одно человеческое сердце, могла бы ослабить напряжение безмолвной пустоты. Но мы не питали такой надежды и оставались совершенно одни в мире, начисто лишенном любых радостей. Нас было трое, но обстоятельства спаяли всех в одну сложную индивидуальность.
Не было ни дискуссий, ни разных мнений. Мы слишком долго жили вместе в тяжелых условиях, чтобы представлять интерес друг для друга. Человек, будучи один, не смог бы перенести это. Инстинкт самосохранения укрепил связывавшие нас узы взаимопомощи. Как боевое подразделение мы представляли собой грозную силу, но не существовало «спичек», чтобы разжечь огонь воодушевления.
Полуденные сумерки и лунный свет все еще позволяли нам выползать из-под земли и проводить несколько часов на открытом воздухе. Проверка каменных и костяных капканов на песцов и пещер-ловушек для медведей, которые мы соорудили при тусклом освещении последних светлых дней, была не только необходимым занятием, но и некоторым развлечением. Однако вскоре мы и этого лишились.
Нам постоянно досаждали медведи. Мы не могли отойти более чем на сотню футов от жилища. Ни пяди земли, ни крошки еды не доставалось без борьбы. Это было противостояние природы с природой. Мы или действительно видели маленькие, черные как сажа ноздри, из которых вылетали струи пара, и очертания громадного дикого зверя, готового броситься на нас, или нам это мерещилось. Не имея необходимых средств защиты, мы были загнаны в стены собственного убежища.
Внутри логова положение было еще более мучительным. Ворюги-медведи раскапывали снег у нас над головами и прямо на глазах таскали куски жира, нашего топлива. Иногда мы отваживались выбраться наружу и метнуть в зверя копье, но всякий раз медведь совершал прыжок к входу и непременно забрался бы внутрь, будь отверстие достаточно широким. В других случаях мы стреляли из лука через маленькое окошко. Тогда медведь пытался просунуть голову в это небольшое отверстие под крышей, затянутое шелком, где при хорошем освещении могли быть пущены в ход ножи, чтобы свершился акт справедливого возмездия.
Последним средством обороны была проделанная в крыше дыра. Когда слышалась медвежья возня, мы просовывали наружу факел на длинной палке. На акры вокруг снег внезапно вспыхивал призрачной белизной, всегда пугающей нас. Медведь же спокойно пользовался возможностью, чтобы на свету выбрать самый большой кусок жира, от которого зависела наша жизнь, а затем с чувством превосходства отходил на самое освещенное место, обычно в нескольких футах от бойницы, откуда практически можно было дотянуться до ненавистной шкуры.
Спустя две недели после захода солнца мы в последний раз услышали крики воронов. После нескольких дней полной тишины они неожиданно появились, и их пронзительные крики разорвали морозную тишину. Мы быстро выбрались из пещеры, чтобы выяснить причину неожиданного шума. На пяти камнях сидели пять воронов; окружающая темнота придавала им зловещий вид. Они вели себя беспокойно – у них не было пищи. Песец, опередивший их, проявил свою обычную сноровку и не оставил пернатым ни крошки от съеденного обеда.
Это семейство, состоящее из пяти птиц, образовалось в октябре, когда мы, припрятывая охотничью добычу, регулярно оставляли птицам немного еды, поощряя их присутствие. Иногда пронырливый песец, а временами и вороватый медведь, подбирали эти маленькие кусочки, но обычно вороны в достаточной мере собирали добычу. Они нашли даже подходящую для себя пещеру – высоко на гранитных утесах за нашей берлогой.
Мы становились в некотором роде друзьями. Мои эскимосские спутники приписывали птицам почти человеческие качества и благоговейно беседовали с ними, высказывая самые сокровенные пожелания. Все секреты нашего будущего представлялись на рассмотрение воронов. Не сможет ли too-loo-ah отправиться на Землю эскимосов и передать их послания? Ворон ответил: «Ka-ah» (да).
Полночь. Фото и подпись Ф. Кука. Источник: Cook F., 1912, p. 384, 356, 130
Этук сказал: «Лети и осуши слезы на глазах An-na-do-a. Скажи ей, что я жив и здоров, и скоро к ней приду. Скажи Pan-ic-pa [имя отца Этука], что я в Ah-ming-ma-noona [Страна овцебыков]. Принеси нам немного пороха, чтобы опалить медведям носы». «Ka-ah, ka-ah», – одновременно ответили два ворона.
Вела начал обращение с просьбы отогнать медведей и приставить духов воронов охранять наши запасы жира. Это произносилось громким пронзительным голосом. Затем, очень тихо, дрожащим голосом он сказал: «Утри слезы на щеках матери и скажи ей, что мы в стране todnu [жира]». «Ka-ah», – ответил ворон.
«Потом пойди к Ser-wah и скажи ей, чтобы она не выходила замуж за этого ленивого простака Ta-tamh; скажи ей, что кожа Велы все еще горит при воспоминании о ней, что он здоров и вернется за ней в первую луну после восхода солнца».
«Ka-ah, ka-ah, ka-ah», – произнес ворон и поднялся в воздух, словно для того, чтобы доставить сообщения.
В оставшуюся часть дня мы видели только трех воронов. Двое других наверняка отправились к берегам Гренландии. Эти же трое, отъевшись, поднялись к себе в пещеру и там, как мы думали, провели ночь в крепком сне. Больше мы их не видели до рассвета, наступившего в следующем году.
Спустя несколько дней у нас появились новые знакомые, самые интересные из встреченных здесь существ. Наши слабеющие попытки установить дружеские отношения с животными были вознаграждены, и загрубевшие души чуть-чуть смягчились от общения с этими очаровательными четвероногими.