Несколько дней подряд, часов в одиннадцать, мы слышали какой-то непонятный звук. Это было время, выбранное медведями для ежедневных прогулок по нашим следам, и мы обычно оставались наготове, с ножом или копьем в руках. Реальная опасность нам не угрожала, поскольку наш дом, сцементированный льдом, был безопасен, словно крепость, однако с оружием в руках в боевой позиции мы чувствовали себя куда спокойнее. Через оконце мы наблюдали, как медведи маршировали взад и вперед по натоптанной тропе, где мы ежедневно разминали ноги.
Хищники с явным удовольствием принюхивались к нашим следам, и когда, наконец, убирались, мы могли безопасно выбраться наружу. Но сейчас шорохи раздавались в стенах жилища. Стало очевидно, что кто-то живет совсем рядом.
Мы так страдали от одиночества, что с радостью пожали бы лапу даже мишке, если бы он не воровал жир и тем самым не угрожал основам нашего существования. Ведь ночью мы не могли пополнить свои запасы, а без жира, огня и воды выжить было попросту невозможно. Да, люди и медведи не могли ужиться на мысе Спарбо. Без патронов мы были почти беспомощны.
Так вот, звуки продолжались после того, как стих металлический скрип мишкиных шагов по снегу. В стенах берлоги кто-то скребся. У нас появился сосед и товарищ. Но кто это? Мы терялись в догадках. Однажды, в то самое время, которое называлось полночью, когда все затихало, появился небольшой голубой лемминг и стал отрывать кору с ивовой ветки, которой мы снимали нагар с фитиля лампы.
Я был на вахте, не спал и, не поворачивая головы, толкнул Этука. Он открыл глаза и, уставившись с удивлением на деловитого грызуна, тряхнул Велу. Тот с шумом повернулся, и зверек юркнул в щель.
На следующий день, рискуя встретить медведя, мы накопали приличное количество ивовых корешков для нового жильца. Разложили угощения так, чтобы они выглядели как можно более привлекательно, – зверек быстро вылез и принялся за дело. Но никаких фамильярностей он не допускал. Мы полюбили это создание, особенно за его застенчивость. Прыгая попеременно от укрытия к корешкам и обратно, зверек умудрился перетащить в свою норку все, что мог унести. Затем он скрылся так же внезапно, как и появился.
Через пару дней он вернулся в сопровождении компаньона – это была его супруга. Чу́дные маленькие создания, немного крупнее мыши, с мягким пушистым мехом перламутрово-голубого цвета и розовыми глазками, но вот без хвостиков. Крошечные изящные лапки до самых коготков были покрыты шелковистыми волосками. Эти очаровательные зверьки вывели нас из оцепенения, вызвав порыв энтузиазма. Несколько дней лемминги изучали наши намерения. Затем они обустроили себе спальные места прямо у меня над головой и стали постоянными жильцами.
Их доверчивость нас подкупала, и мы обращались с ними, как с дорогими гостями из королевской семьи. Не считаясь с трудностями, чтобы обеспечить их деликатесами, мы отваживались выходить в темноту и метель на целые часы, чтобы накопать вкусных корешков и мха. Каждый день оборудовалась небольшая сцена со специальным освещением. Стараясь продлить эти театральные представления грызунов, мы снова и снова их подкармливали, пока они не растолстели и не стали слишком ленивыми, чтобы выползать из своих постелей.
Они были нашими добрыми, аккуратными и опрятными товарищами по жизни в лагере, всегда знали свое место, никогда не пытались занять наши меховые постели или залезть в наши съестные припасы. С обостренным чувством справедливости и аристократическим видом они проходили мимо наших мисок с мясной пищей, даже не пытаясь отведать ее, прямо к своим растительным деликатесам. Дней за десять до середины полярной ночи они впали в спячку и проспали более месяца[100]. Мы снова остались одни. Даже медведи нас покинули.
Потекли унылые мрачные дни, почти без происшествий. Холод усилился. Штормы стали продолжительнее и свирепее. В своей подземной берлоге с единственным оконцем, затянутым шелком от палатки, сквозь которое можно было наблюдать за темными ночными бурями, мы оказались словно в заточении. Столкнувшись лицом к лицу с духовным голодом, без развлечений, удовольствий, без интересной работы и книг, исчерпав все темы для разговоров, мы несли шестичасовые вахты, которые растягивались на недели.
У нас не было ни сахара, ни кофе, ни крупицы цивилизованной пищи. Только мясо и жир – хорошая и полноценная еда в таких условиях. Но желудки устали от однообразной животной пищи. Темная берлога со стенами из шкур и костей, с полом, покрытым ледяными слезами, не давала поводов для радости. Безумия, пугающего сумасшествия можно было избежать только с помощью физического труда и долгого сна.
Жизнь в этом подземелье была, по-моему, похожа на жизнь человека каменного века. Внутри холодно, сыро, темно. Когда горели наши жалкие светильники, под потолком температура оставалась сносной, но на полу – ниже нуля. Постель представляла собой каменную платформу, достаточно широкую, чтобы на ней могли разместиться трое. На ее переднем крае мы сидели, когда не спали. Перед постелью имелось углубление в полу, которое позволяло одному человеку выпрямиться во весь рост. Здесь мы по очереди одевались или просто стояли время от времени, чтобы размять онемевшие конечности [15].
По обе стороны от этого места находились две половинки оловянной миски, в которых горел бычий жир; фитилем служил мох. Эти лампы мерцали день и ночь, они давали почти неощутимое количество тепла. Мы могли различить лица друг друга, только вплотную приблизившись к этим светильникам.
Питались два раза в день, но без особого удовольствия. У нас осталось мало спичек, и из страха перед темнотой все тщательно следили за лампами. Мясо в основном ели сырым в замороженном виде. Ночью и утром из небольшой порции мяса варили бульон, но без соли, поскольку ее не было. Некоторое избавление от этого жутковатого существования я нашел, переписывая свои неразборчивые записи, сделанные в путешествии, – день за днем, ссутулившись, в темноте.
Моей самой важной обязанностью стала подготовка к публикации заметок и наблюдений. Это позволяло занять себя полезным делом сейчас и сэкономить в дальнейшем не один месяц. Но бумага почти закончилась. Три мои записные книжки были давно заполнены, и оставался только маленький блокнот для выписки рецептов и две миниатюрные книжечки для заметок [16]. Однако я решил попытаться составить в них конспект своего повествования по главам. В моем распоряжении имелись четыре хороших карандаша и один ластик. Они сослужили добрую службу. Острым карандашом я писал очень мелкими буквами. Когда план книги был готов, я с удивлением обнаружил, как много слов может уместиться на нескольких маленьких страничках. Стерев ненужные записи, удалось освободить много места. Между строчками ранних заметок вписывались новые строчки – таким образом каждая страница содержала два разных текста.
Используя сокращения и тире, я изобрел свой вариант стенографии. Доведя до совершенства искусство экономии бумаги, я начал писать, выработав очень полезную привычку тщательно формулировать каждую мысль, прежде чем браться за карандаш. Так я подготовил целую книгу и несколько статей. Заметками были покрыты даже карты – да вообще все, на чем можно писать. Всего было написано 150 тысяч слов. В результате мне удалось побороть полное отчаяние, которое в условиях безделья открывает прямой путь к помешательству.
Страница из дневника Фредерика Кука за октябрь 1909 года. Источник: Cook F., 1953, p. 177
Немало было и срочных задач, обеспечивающих нас работой. Метели угрожали завалить вход в нашу темницу, и часто приходилось его прочищать. Ежедневно нужно было нарезать полоски жира для ламп. Время от времени мы пополняли запасы мяса, которое помещали в углу, так как ледяные четвертины туши овцебыка оттаивали несколько дней. Ежедневно набирали лед и складывали его в пределах досягаемости, чтобы постоянно иметь полный котелок воды. Из-за тепла наших тел и дыхания на полу постоянно намерзал лед, который время от времени приходилось удалять. На шкурах, которыми мы накрывались, образовывалась изморозь, имеющая такое же происхождение, – ее также регулярно счищали.
Примерно раз в неделю с костяных стропил мы соскребали сажу от коптящих ламп, которую порядочная эскимосская хозяйка не потерпела бы ни минуты. При стоградусной разнице температур воздуха внутри жилища и снаружи сквозь каждую щель дул настоящий бриз, так что вентиляция была отменной. Чистоту жилища можно было бы назвать приемлемой, несмотря на то, что мы сами за шесть месяцев приняли всего одну ванну, да и ту в результате нежелательной случайности.
Многое еще предстояло сделать для подготовки к возвращению домой после окончания ночи. Нужно было спроектировать и изготовить новое снаряжение. Нарты, одежда, лагерные принадлежности – все, что ранее использовалось, износилось. Кое-что еще можно было отремонтировать, но почти все требовало переделки. В новом переходе мы должны были вместо собак впрягаться в нарты, и их загрузку следовало тщательно продумать. Прежде чем мы ступим на берег Гренландии, нам предстоит покрыть 300 миль, полных неизвестности. Только желание добраться до дома придавало нам душевные силы в эту мрачную ночь. Мы нареза́ли полосками мясо овцебыков и сушили его над лампами. Жир топили и формовали для переноски, чтобы использовать как топливо.
Но, несмотря на все усилия, мы постепенно погружались на самое дно арктической ночи. Слабое полуденное свечение неба на юге стало неразличимым. Только ход Большой Медведицы и других звезд говорил о времени. Нам казалось, что больше всего нас раздражает постоянный ветер. Но теперь стало тихо, ни одно дуновение ветерка не тревожило тяжелой черноты. И снова мы были недовольны – теперь уже этой мертвой тишиной. Предпочтительнее оказались штормы, ибо мы приветствовали все, что побуждало к действию.
Однако тишина была все-таки мнимой. Из морозной дали доносился звук ветра. Постоянный приглушенный шум создавали скалы и ледники, которые раскалывались, и снежные лавины, которые срывались вниз; правда, шум этот мы слышали только тогда, когда ухо соприкасалось с каменным ложем постели. Температура держалась на уровне −48° F, так низко, что временами казалось, будто потрескивает сам воздух. Все живые существа были погребены под снегом, вся природа спала. Мы сами были погружены в ментальную пустоту.