Затем Этук взял слово в защиту эскимосских представлений о плоской Земле. Я слушал его с почтительным вниманием, задав несколько вопросов, поскольку мне полагалось быть как минимум таким же вежливым и снисходительным к их представлениям, какими они были к моим. Этук начал с пересказа известного этнологам мифа о Седне. Согласно этой легенде, в далеком прошлом было время, когда на Земле существовали только огонь и свет, созданные человеком. Этук рассказал: «Прекрасная Седна была одна в иглу, ожидая своего любимого. Было темно и холодно. Лампы не горели. Пришел мужчина и притворился ее любовником. Когда было слишком поздно, она обнаружила, что любовник – ее брат. Девушка громко закричала и убежала. Он последовал за ней. Погоня продолжалась долго. Наконец они достигли края Земли. Она шагнула в пространство и полетела. Он последовал за ней. Со временем она стала Солнцем, а он – Луной. Погоня до сих пор продолжается. Это доказывает нам, что Земля плоская»[102].
Я понял, что никакие мои аргументы не могут поколебать эту древнюю веру. Сказав несколько комплиментов, я попытался сменить тему, но Вела меня опередил. Он объяснил, как другие люди покинули Землю – одни случайно, как Седна, которая стала Солнцем, другие – спасаясь от наводнений и долгих ледяных штормов, третьи – в результате приключений на охоте. И все они стали созвездиями на небе. Мир легенд для эскимосов более реален, чем для нас Библия.
В другой раз, пытаясь сбросить оковы полярной ночи, мы обсуждали и сравнивали качества людей. Судя по разговору, мои спутники были немного осведомлены о человеческих расах, обитающих на Земле. Мы обсуждали цвет кожи, расовые признаки, питание, занятия и семейные отношения, но наибольший интерес был проявлен к первым людям на Земле. Эскимос – это пигмей, единственный желтокожий карлик среди разных рас пигмеев, и вместо того, чтобы чувствовать себя из-за маленького роста в подчиненном положении, он расценивает свою миниатюрность как большое преимущество. В основном такой взгляд возник в результате наблюдений за неприспособленностью большого белого человека к условиям Арктики. Многие исследователи, о которых эскимосы знали, были ростом в шесть футов или выше, и их обременительная громоздкость становилась не только трагедией, но и источником комических выдумок. У этих больших людей отмерзают носы. Руки и ноги мерзнут, что приводит к потере пальцев. Кроме того, они плохо переносят холод и лишения и в целом не могут сравниться по силе с маленькими пятифутовыми эскимосами. Я был вынужден с этим согласиться, поскольку при освоении Арктики такое в самом деле случается. Продолжая подобные рассуждения, нам придется прийти к выводу, что в будущем должен наступить век пигмеев. В развитии цивилизации время лошадиных сил прошло. Все, что требует от человека наступивший век машин, – это нажимать кнопки и двигать рычаги. Достаточно сообразительный карлик ростом в четыре фута может это делать лучше и с меньшими затратами энергии, чем шестифутовая гордость наших дней с бесполезным багажом жира и мышц.
Заглядывая в будущее в попытке оценить относительные достоинства человеческой силы, я был вынужден признать правоту эскимосов. Эволюция в наступающем веке машин, возможно, подарит нам расы пигмеев.
Наше чувственное восприятие, изменявшееся во время ночи, часто становилось предметом обсуждения. В первые недели темноты, только-только распрощавшись со снежным сиянием солнечного дня, мы с трудом могли что-либо разглядеть. Понемногу чувства обострились. Снижение эффективности зрения в темноте в какой-то степени компенсировалось обострением слуха, обоняния и умением ориентироваться, позволяющим найти дорогу. Однако со временем глаза стали более чувствительными к свету и цвету, как будто скрытыми для них ранее. Это можно объяснить, сделав допущение, что зрительный нерв становится более восприимчивым к длинным и коротким лучам на конце спектра, в которых при обычных условиях нужды нет. Но, возможно, насущная потребность восприятия окружающего мира, которое тем или иным путем все-таки должно быть получено, просто вызывала обострение чувств. Другими словами, мы научились ощущать невидимое, как это делает слепой человек.
Тема рассуждений, приведенных мной в настоящей главе, настолько сложна и обширна, что требует целой книги. Я сказал обо всем этом весьма кратко, делясь нашими своеобразными попытками избежать отчаяния, вызванного эмоциональным опустошением.
В сущности, мы были одичавшими людьми, странствующими по диким местам в поисках обратного пути к лучшему человеческому обиталищу. Многое было для нас внове. Внутри себя и снаружи мы имели дело с границами неизвестного, когда новизна попытки становится ежедневным вдохновением. В конце концов, быть может, для людей, приходящих в мир и идущих по жизни, вообще нет ничего нового, за исключением первого луча света для младенца. Свет становится источником и, возможно, в конечном счете предполагаемым концом всего разума, но этот первый луч сразу же оказывается связанным с чувством формы и цвета, затем с теплом, холодом, звуком, болью и так далее. В луче солнца малыш сеет и пересеивает всю свою дальнейшую жизнь, и в этом смысле все люди – сеятели. С младенческой простотой мы пытались найти выход из смертельной темноты, воскрешая в памяти свет, форму и цвет. Память перемещает в прошлое, воображение телескопично. Когда эти два свойства мозга объединяются, появляется возможность расшифровать будущее, но в лучшем случае – это всего лишь сияние прошлого. Для нас на данный момент все было таким сиянием.
В этом течении потока мыслей, с прожектором, направленным внутрь, ночные миражи, возможно, слишком часто принимались за реальные мысли, и я закончу главу притчей, услышанной от одного из предков моего отца, старого фермера из Шлезвига[103]:
«Начало жизни всегда должно быть временем посева. Продолжать работать и ждать, пока растения судьбы будут готовы принести плоды, всегда утомительно, но это должно быть выполнено с терпением. Тот, кто собирает зеленые плоды, себя обманывает. В природе осень предшествует зиме с определенной целью. С той же целью середина жизни предшествует зиме старости. Если ты хочешь жить долго и получить удовольствие от собственной предусмотрительности, ешь только зрелые плоды и сей семена». С этим согласился даже эскимос, и Паникпа, отец Этука, часто говорил: «Каждый мальчик – отец собственной зрелости и должен воспитывать своих детей так, чтобы вырастить людей лучшего сорта».
21. Полярный рассвет
Мне кажется, я могу понять чувства Адама, когда, внезапно осознав себя человеком, он разглядывал незнакомый ему мир. Рассвет, смешивающий полярную ночь с наступающим днем, как ничто другое, иллюстрирует одиночество, изолированность, духовную пустоту человека в начале творения. Кроме того, полярный рассвет убеждает в мысли, что контраст и противопоставление наиболее важны для того, чтобы начать разжигать тлеющие угольки жизни.
В середине января, после нескольких слабых рисунков северного сияния, южная часть неба в полдень предстала чуть светлее других сторон горизонта. Несколько бледных лучей лимонного цвета прочертили ночную синь зимнего неба.
С каждым днем ночная чернота в полдень все больше бледнела и обогащалась красками. У меня появились сомнения в достоверности цветового восприятия теми, кто пережил такую длинную ночь. Еще раньше, в предыдущих экспедициях, я замечал это в работах опытных художников. Я недостаточно владел эскимосским языком, чтобы обсуждать уникальные цветовые оттенки на южной части неба. Для меня их очарование было опьяняющим. Кисть природы, которая раньше оперировала черным, синим и серым, теперь поменяла серую краску на волшебное сияние пламени. Стал появляться зеленый цвет, а временами казалось, что с небес на землю сочатся светлые фиолетовые лучи. Так полярной ночью рассвет придавал великолепие полдню, ежедневно делаясь вдвое светлее и продолжительнее, чем накануне. Но твердая земля с ее кристальным покрывалом изо льда оставалась холодной, безмолвной и не желающей возвращаться к жизни.
Как мы убедились, северное сияние по мере удаления от магнитного полюса к северу становилось все менее ярким. Мы находились сейчас примерно в 300 милях северо-восточнее магнитного полюса и, когда видели характерное движение на небе (или замечали, что стрелка компаса находится под воздействием северного сияния), отличить его от сияния луны и звезд, а также от вечерней или утренней зари было трудно. Мы наблюдали это явление в три часа ночи, с нетерпением ожидая восхода солнца. Несколько слоев облачного тумана, похожего на застывший пар, появилось на юге, где на следующий день ожидался подход солнца к горизонту. Первое появление было обычным заревом, как электрическое сияние над далеким ночным городом.
А не была ли это Луна?
«Нет, – сказал Этук, – это свет, исходящий от людей на небесах, которые ищут путь к вечному покою».
Вела пытался подобрать слова, чтобы выразить свою мысль, когда неожиданно картина изменилась. Фон неба потемнел, облака распались на тысячу рваных хлопьев и понеслись к зениту короткими бледно-розовыми вспышками. Хотя светящиеся участки были узкими, картина быстро менялась. Все небеса, весь воздух казались живыми. Спустя короткое время розовый цвет поблек, превратившись в отдельные вспышки на серебристо-серых линиях, а затем появились короткие колеблющиеся полоски необычного зеленого цвета. Они были настолько многочисленны и располагались такими правильными, похожими на облака скоплениями, что казалось вот-вот пойдет дождь из светящихся зеленых червячков. Внезапно все исчезло, послышались едва различимые звуки, а чуть позже вдыхаемый нами воздух стал приятен на запах и вкус. Тело ощутило некое воздействие, но это чувство быстро пропало, оставшись почти незамеченным. В Арктике и Антарктике я видел много более ярких сияний, но ни одно из них не действовало так сильно на органы чувств.