Вела произнес: «Это танец людей на небесах», и эти слова лучше всего выражали наши ощущения.
Один из нас постоянно находился на шестичасовой вахте, однако почти всегда бодрствовали сразу два человека, а когда что-то редкое привлекало внимание, никто не спал. Это сияние привело нас в необычно возбужденное состояние. Мы часто выходили, чтобы осмотреть небо и горизонт. Из своей берлоги выглядывали в смотровую щель, и это продолжалось долгие часы до рассвета. Наблюдали очень внимательно, но так и не смогли определить, когда именно электрический свет сияния превращается в утреннюю зарю.
Теперь, когда мы переводили взгляд с моря на землю, а с земли на небесный источник света, возникало ощущение чего-то безмерно великого, что невозможно выразить словами. Тишина, казалось, воцарилась по божественному велению. Ни живое существо, ни движение воздуха, ни шуршание снега или треск льда – ничто не нарушало покоя. Мертвая земля была залита жидкой синевой, которая нашим притупленным за ночь глазам казалась яркой, хотя свет был настолько слабым, что следы на снегу не различались.
Во время долгой «спячки» зимней ночью мозг работал так мало, что мы сделались сверхчувствительными к любому впечатлению. Теперь бездействующие печи были разожжены.
В этом предрассветном сиянии наступающего дня арктической радости сознание возвращалось к нам взрывами чувств. Страстно желая прервать мертвую тишину дикими криками, дав волю нашим голосовым связкам, давно отвыкшим издавать громкие звуки, мы не услышали эха. Под тяжелым покровом зимнего снега земля стала звуконепроницаемой. Как свет и тепло, звук поглощался и терялся в пуховом покрывале из замерзшего небесного тумана. Постоянно расширяющийся горизонт открывал глазам новые перспективы, и это было для нас настоящим счастьем. Хотя мрак многомесячной ночи лишь ненадолго прерывался в полдень, мы знали, что за рассветом придет день. Этот наступающий долгий день обещал многое. Мы были взбудоражены и полны энтузиазма в радостном предчувствии, но вокруг пока что лежала холодная безжизненная пустыня. Мы представляем Землю до появления первых форм жизни как пришедшую из небесного пространства массу, раскаленную и покрытую испарениями. Но часть Земли вокруг нас являла собой другой этап создания. Она тоже была покрыта испарениями, но замерзшими, в твердой форме. В этой унылой пустыне кристаллических испарений мы находили радость не в связи с ее благосклонностью к нам, а за счет наших знаний, полученных при жизни в других частях планеты. Если бы кто-то спустился сюда с небес, ничего не зная о благах природы в других местах, то интересно, что он подумал бы об этом царстве нулевого мира?[104]
Наш опыт говорит, что ни в одной части света мы не пребываем так близко к Создателю и Его деяниям, как в кажущемся хаосе полярных областей.
В нашем ледовом уединении время никогда не тянулось долго. Теперь, день за днем, в полдень, мы наблюдали потрясающие, великолепные картины. Как следствие некоего взаимодействия стихий, одновременно с тем, как южный свет осветлял синеву ночного неба, откуда-то появлялся ветерок, возникали и уходили облака, за которыми следовала непонятное смешение цветов. Природа, казалось, завидовала этим нескольким мгновениям безмятежного небытия в таинстве сотворения мира – секретам творения рук Божьих во времена зарождения земли из небесной энергии.
По мере того, как приближающийся день увеличивал рассветные сумерки до нескольких часов, у нас возникла тяга к общению с животными. Немного фиолетового цвета уже пролилось на черные снега. Погода стояла хорошая. Обычных звуков природы не было слышно, а необычные доносились в виде странного шума. Сама земля начала сотрясаться, стараясь сбросить с себя ледяные оковы. Какое-то время ни малейшего движения, которое можно было бы связать с чем-то живым, не возникало в поле нашего зрения.
Примерно за две недели до восхода солнца появились наши лемминги и, как в танце, грациозными движениями начали приводить в порядок свой прекрасный голубой мех. Но они еще не совсем проснулись, и несколько дней были словно неживыми – бодрость, присущая грызунам, отсутствовала. Примерно в то же время из своего убежища стали прилетать во́роны и требовать пищу. Их было только трое – двое все еще беседовали с далекими эскимосскими девушками, как полагали мои спутники.
Позже, во время одной из прогулок, я нашел прибежище воронов и, к своему ужасу, обнаружил там двух замерзших птиц. Я не стал лишать Этука и Велу их поэтических фантазий. Печальная новость о тяжелой утрате так и осталась для них неизвестной.
Песцы лаяли с безопасного расстояния и тихо приближались, чтобы получить свою долю лагерного добра. На ближайших скалах кричали белые куропатки. Издалека, с пастбищ овцебыков, доносился вой волков, но нанести нам визит они не рискнули.
Медведь, как тень преследовавший нас повсюду перед наступлением темноты, был последним, кто на рассвете заявил о своих правах на дружбу с нами. Для этого были веские причины, о которых мы узнали не сразу. Прилетел медвежий аист! Но, как ни удивительно, мы изменили свое отношение даже к медведю. Задолго до того, как он вернулся, мы подготовили ему теплый прием. Наш новый, более философский склад мыслей, позволял думать о мишке получше. Прошедшим летом в самые трудные времена он сохранил нам жизнь. Подобную роль он мог сыграть и в наших предстоящих приключениях. В конце концов, у него не было спортивных наклонностей – он не охотился на нас и не причинял хлопот просто ради развлечения или из желания причинить нам неудобства. Цель его жизни состояла в очень серьезном занятии – добывании пищи. Разве можно его обвинять? Не было ли и у нас той же цели?
Проверка тайников показала, что мы еще богаты местной валютой. Осталось достаточно мяса и жира для нас, а также большой запас для других пустых желудков. Итак, чтобы подкормить медведи, для его услады, мы выложили несколько порций мяса.
В светлеющем ночном воздухе появился новый запах. Мы пристально вглядывались в оконце. На следующий день в 11 часов послышались шаги. Вместо хорошо нам известного наглого быстрого топота мы различили робкую неуверенную поступь. Смотровая щель была настолько узкая, что наблюдать за происходящим мог только один человек – и то одним глазом, поэтому мы установили очередь. Вскоре мы созерцали медведя, который с величайшей осторожностью прячась за камнями, приближался к нам. Голубой снег и желтоватое освещение придали его меху противный зеленый цвет. Медведь был тощий, костлявый и похожий на привидение. В его движениях сквозили хитрость и проворство песца. Однако он не мог получить свой завтрак, первый после стольких недель поста, без того, чтобы не предстать перед нами во всей красе.
Наша берлога, похороненная под зимними снегами, не беспокоила зверя, но размер груды мяса явно возбуждал любопытство. Когда до цели оставалось примерно 25 ярдов, внезапно последовала серия прыжков, и мощные когти вонзились в плечо овцебыка. Зубы животного заработали, как жернова. Медведь оставался здесь около часа и показал себя со всех сторон. Наша ненависть к зверю совершенно исчезла.
Прошло пять дней, прежде чем медведь вернулся. Все это время мы ждали его возвращения. Бессознательно у нас возникло братское чувство к хищнику. В дальнейшем мы поняли, что медведь принимал пищу в одиннадцать часов, один раз в пять дней. Медвежий календарь и часы работали с математической точностью.
Мы также узнали, что наш знакомый был мамой. После небольшой разведки в феврале мы обнаружили медвежью берлогу в снежной пещере, менее чем в миле к западу от нашей. В ней находились два маленьких энергичных медвежонка в белых шелковистых шубках, которые любого ребенка привели бы в восторг. Матери не было дома, и мы, не уверенные в ее дружеских чувствах и не зная ее местонахождения, не рискнули поиграть с близнецами.
Теперь, когда очистился горизонт и расширился круг знакомств, логово стало казаться нам гостеприимным домом. Наши души пробуждались к жизни по мере того, как мрак ночи исчезал в свете нового дня.
11 февраля заснеженные склоны Северного Девона впервые озарились восходом солнца 1909 года. Светило открыло природную темницу. Мыс Спарбо сверкал золотом. Замерзшее море блестело мерцающими лиловыми холмами. Мы вырвались навстречу радости и свободе. С отремонтированными нартами, новым снаряжением и вновь обретенной энергией, мы были готовы продолжить обратное путешествие в Гренландию и выдержать последнюю битву полярной кампании.
22. Последний рывок по полярному паку
Когда полярный рассвет окончательно уступил место долгим блистательным цветным сумеркам, мы частично приостановили нашу физическую работу, чтобы дать возможность мозгу воспринять мир заново.
18 февраля 1909 г. мы вытащили переделанные нарты из ледяной крепости и загрузили их для путешествия домой. Мы оставили мысль идти к проливу Ланкастер, чтобы ждать там китобоев. На американской стороне[105] эскимосов не было ближе залива Понд. До нашей штаб-квартиры на гренландских берегах было чуть дальше, но возвращение в Анноаток отвечало общим интересам.
Всю долгую ночь мы думали об обратном путешествии и, исходя их своих невеликих возможностей, подготовили новое снаряжение. Дополнительная трудность состояла в том, что, путешествуя в самое холодное время года, мы должны были взять с собой громоздкую меховую одежду. Кроме того, поскольку вместо собак в нарты впрягались люди, мы могли загрузить припасов не больше чем на 30 дней. За это время мы надеялись дойти до мыса Сабин, где отец Этука должен был оставить для нас тайник с продовольствием.
Мы отправились в путь вскоре после появления солнца, когда день был еще очень коротким, но замечательные долгие сумерки предлагали отличное освещение с восьми утра до четырех вечера. Четыре часа до двенадцати и еще четыре после полудня лучи восходящего и заходящего солнца метались по небу и отражались от сверкающих поверхностей на земле. Стремясь максимально использовать эту игру света, к походу мы начали готовиться еще при свете звезд, поэтому старт к берегам Гренландии и к дому был дан, как только тусклое фиолетовое зарево на северо-востоке осветило темно-синее ночное небо.