Мы были одеты в тяжелые меха. Температура держалась −49°. Легкий ветер уносил морозный туман из пролива Джонс и чувствительно колол наши закопченные лица. Нарты были перегружены и, чтобы тащить их по скрипучему снегу, требовались неимоверные усилия. Притворный, почти истеричный энтузиазм отражался на наших лицах, но мышцы были еще не готовы к такой нагрузке.
После первых же часов собачьей работы мы взмокли от пота и сменили тяжелые меха на легкие куртки из тюленьих шкур. В полдень снега вокруг словно воспламенились, а небо на востоке загорелось огненными языками. Но солнце не появилось. Мы долго сидели на нартах, восстанавливая дыхание и упиваясь этим давно не виденным небесным сиянием. Когда буйство красок сменилось полусветом холодных сумерек, мы налегли на постромки с удвоенной энергией. Лед был в хорошем состоянии, но силы убывали, и первое иглу было устроено всего в 10 милях от нашей зимней берлоги. Лагерная жизнь с новым снаряжением отличалась от той, что мы вели во время полярной кампании. Постоянной пищей стало сушеное мясо и полоски жира овцебыка. Формованный жир, служивший топливом, с тщательно изготовленным фитилем из мха горел в оловянной тарелке серповидной формы. На этой примитивной горелке мы умудрялись натопить достаточно воды для утоления жажды и изредка побаловать себя котелком бульона. Пока растапливался лед или снег, наполнявший иглу холод постепенно ослабевал, и мы заползали в спальные мешки из шкур овцебыка: приятный отдых и мечты о доме заставляли нас забыть о муках голода и пытке холодом.
Под конец восьмидневного форсированного марша мы добрались до мыса Теннисон. В этом переходе со всей очевидностью проявилось несовершенство нашей тягловой силы по сравнению с собачьей. Лед был свободен от торосов, гладкий, а погода стояла вполне сносная. Несмотря на это, при самых благоприятных обстоятельствах мы проходили в сутки только около семи миль. С собаками этот маршрут легко было бы преодолеть за два дня.
Приближаясь к земле, мы открыли два небольших островка. Оба они были высотой около 1000 футов, с обрывистыми берегами, и лежали милях в двух восточнее мыса Теннисон. Более восточный остров имел в длину около полутора миль (с запада на восток) и около трех четвертей мили в поперечнике (с севера на юг). Примерно в полумиле к западу от него находился островок поменьше. Никаких признаков растительной или животной жизни мы не заметили, хотя на льду было много заячьих и песцовых следов. Я решил назвать более крупный остров Этук, а меньший – Вела[106]. Эти скалы будут стоять как памятники моим верным нецивилизованным спутникам, когда все остальное будет предано забвению.
Побережье Земли Элсмир[107] от мыса Теннисон до мыса Изабелла было положено на карту в середине прошлого века с борта кораблей, при этом с большого расстояния от берега. С тех пор мало что удалось добавить. Широкий пояс паковых льдов вдоль берегов делал детальные обследования с судов очень сложными, но при нашем движении к северу по морскому льду мы надеялись держаться ближе к берегам, чтобы подробнее исследовать их.
Снова вперед! Фото и подпись Ф. Кука. Источник: Cook F., 1912, p. 152, 256, 336
Около 50 лет назад небольшая группа эскимосов брела по этим льдам от залива Понд к Гренландии. Они оставили побережье Америки, потому что голод, за которым последовал вынужденный каннибализм, угрожал истребить племя. Их зимний лагерь располагался на острове Коберг. Там зимой им удалось добыть много моржей и медведей, а летом на острове Кент – много кайр. Двигаясь отсюда на север на кожаных лодках и каяках, они видели мириады кайр, или acpas, у юго-восточной точки большого острова и назвали эту землю «Акпохон» («Дом кайр»)[108]. Гренландские эскимосы еще раньше упоминали эти места как «Амингма нунс» («Земля мускусных быков»)[109], но они приняли и название Акпохон, поэтому взяли на себя смелость распространить этот топоним на весь остров, как общее название самой северной земли к западу от Гренландии. Двигаясь дальше на север, многие эскимосы погибли от голода. Те, кто остался жив, одержали победу в ожесточенной битве за выживание. Наш опыт был схожим.
Вблизи мыса Паджет эскимосы, о которых я рассказываю, организовали второй зимний лагерь. Здесь они охотились на нарвалов и медведей, а затем, найдя короткий проход через фьорд Толбот, попали в страну овцебыков на западном побережье Земли Элсмир. Те, кто пережил вторую зиму, дошли до берегов Гренландии на третье лето. Они ввели в употребление каяк, а также лук со стрелами. Сегодня их потомки – наиболее способные из самых северных эскимосов.
Для моих спутников созерцание новых земель, по которым мы проходили, было сродни раскопкам. Мы обнаружили несколько старых стоянок, и Этук, дед которого был одним их тех переселенцев, смог рассказать нам историю каждой стоянки удивительно подробно.
Однако, как правило, подобраться к земле было трудно. Глубокий снег, гряды торосов на линии сжатия льдов и выступающие в море ледники заставляли нас держаться далеко от старых эскимосских стоянок, которые хотелось бы осмотреть. От мыса Теннисон до мыса Кларенс лед вдоль открытой воды оказался довольно гладким, но по влажной соленой поверхности металлические полозья нарт отказывались скользить. (В этих условиях пластины из бивня или костей на полозьях могли бы значительно уменьшить трение.) Постоянный северный ветер нагонял льды и возвращал на наши лица выдыхаемый нами влажный воздух, болезненно обжигая кожу. Несколько дней непрерывные штормы не давали нам выйти из иглу. Из-за вынужденного безделья мы попусту расходовали драгоценные продовольствие и топливо, не сделав ни одного столь нужного шага вперед.
Между мысами Кларенс и Фарадей мы столкнулись с серьезными трудностями. Лед громоздился буквально горами. Огромные снежные заносы и непрекращающиеся штормы с запада делали продвижение почти невозможным, но я понимал, что с тающими запасами продовольствия и при отсутствии дичи пребывание в бездействии подобно самоубийству. Мы уменьшили груз на нартах, выбросив каждый клочок меха, который не был совершенно необходим. Влажную обувь, чулки и куртки из тюленьей кожи высушить не представлялось возможным, поскольку топливо стало более ценным, чем одежда. От всего этого пришлось отказаться, и с легкими нартами и сокращенным пайком мы пробивались вперед через торосы и снежные сугробы. За время всего нашего полярного путешествия мы не встречали такого труднопроходимого льда, как этот, находящийся так близко к родным берегам. Ветры изранили наши лица. Из-за тяжелейшей работы и недостаточного питания меховые одежды свободно висели на наших скелетах, обтянутых сморщенной кожей.
К концу тридцать пятых суток почти непрерывной изнурительной работы нам удалось дойти до мыса Фарадей. Еда закончилась. Мы оказались лицом к лицу с самой страшной проблемой, подстерегавшей нас в долгой цепи несчастий. Нас настиг голод. От мест обитания дичи было далеко, мы не видели ни одного живого существа целый месяц. Каждая клеточка тела дрожала от холода и голода. В отчаянии мы ели кусочки кожи и жевали жесткие моржовые лини. Несколько раз нашей едой была половинка свечи и три чашки горячей воды. Часть жесткой моржовой кожи была сварена и с удовольствием съедена. В попытках ее разжевать я сломал несколько зубов. Кожа была жесткой для зубов, но хороша для желудков и обладала тем преимуществом, что надолго снимала голодные спазмы. Но от моржового линя оставалось всего несколько полосок.
Нам приходилось непрерывно петлять, и между нами и мысом Сабин оставалось еще 100 миль, а расстояние до Гренландии при открытой воде могло растянуться на 200. На этот неизведанный маршрут требовалось не меньше месяца. Где же, спрашивал я себя в отчаянии, где же найти пропитание на 30 дней?
На востоке пятна темного тумана указывали на открытую воду милях в двадцати пяти от берега. Тюленей на льду не было видно. Вообще никаких обнадеживающих признаков жизни. Только на поверхности безрадостного снежного поля при разбивке каждого лагеря нам попадались старые следы медведей и песцов. Несколько дней мы выкладывали последнее мясо в качестве приманки, чтобы привлечь медведей, но ни один так и не рискнул нанести нам визит. Но морской ветер и близость открытой воды все же вселяли надежду.
Однажды, как обычно плетясь по маршруту, мы вдруг заметили медвежий след. Эти безмолвные отметины на снегу, видневшиеся в полутьме, наполнили наши сердца неистовой надеждой на жизнь. Вечером 20 марта мы тщательно подготовились к приходу медведя.
Было построено иглу несколько прочнее обычного, перед ним из снежных блоков устроили полку, на которой разложили привлекательные кусочки кожи таким образом, чтобы они напоминали темные очертания лежащего тюленя. Над полкой установили петлю, сквозь которую медведь должен был просунуть голову и шею, чтобы дотянуться до приманки. Другие петли были расположены так, чтобы медведь попал в них лапами. Все лини были надежно закреплены в прочном льду. Во всех стенах проделали смотровые отверстия и обустроили запасный выход, через который можно было убежать или совершить нападение. Все копья и ножи остро заточили. Когда все было готово, один остался на вахте, а двое пытались заснуть. Ждать пришлось недолго. Вскоре послышался скрип снега, возвещающий о начале сражения. Вытянув вперед маленький черный нос, словно венчающий голову на длинной шее, к нам приближался страшный зверь.
Сквозь маленький глазок он выглядел огромным. Видимо, такой же голодный, как и мы, он сразу направился к приманке. Запасной выход был открыт, появились Вела и Этук, один с копьем, другой с заостренным гарпунным древком. Однако я знал, что наше копье, наши петли, лук и стрелы будут бесполезны.
Спасены от голодной смерти – результат выстрела одним из последних патронов. Фото и подпись Ф. Кука.