Источник: Cook F., 1912, p. 152, 256, 336
Прошлым летом, предвидя голодные времена, я спрятал в одежде четыре последних патрона. Мои парни о них ничего не знали. Патроны предназначались на случай крайнего голода – убить дичь или самих себя. Такой отчаянный момент наступил сейчас.
Медведь приближался медленными размеренными шагами, обнюхивая землю там, где лежала шкура.
Я дернул за линь. Петля затянулась вокруг шеи медведя. Одновременно копье и гарпун вонзились в рычащего зверя.
Началась жестокая схватка. Я вынул из кармана один из драгоценных патронов, зарядил ружье и протянул его Веле – он прицелился и выстрелил. Когда дым рассеялся, на земле лежал истекающий кровью медведь.
Мы сняли шкуру и стали жадно поедать теплое мясо, от которого шел пар. Силы вернулись. Еды и топлива теперь было в достатке. Мы спасены! При таком успешном исходе сражения можно было спокойно прожить месяц, сидя на одном месте. К этому времени тюлени начнут выходить на лед, чтобы принять солнечные ванны, а когда они появятся, добыть пищу для похода в Гренландию не составит труда.
23. Домой под сенью смерти
Никогда еще за время всех своих опасных приключений мы не были так близки к концу земной жизни, как в те минуты, когда вид родных гренландских берегов радовал наши сердца. В нашей борьбе за существование много раз случались неудачи, и нередко основная их причина заключалась в том, что нам не хватало терпения переждать неблагоприятные условия. Да, да, сейчас кажется, что избыточного количества страданий можно было избежать, просто переждав некоторое время. «Присядь и подожди», – советовал мне внутренний голос. Но мы не сидели и не ждали. Теперь эта слабость проявилась вновь. Гренландия была в пределах видимости, а для любого эскимоса Гренландия со всеми ее ледовыми напастями милее рая на небесах. И в этом отношении (как и во многом другом) я в то время был эскимосом. Не откладывая дела в долгий ящик, мы досыта наелись медвежатины и заснули сном настоящих обжор, просыпаясь лишь для того, чтобы в очередной раз набить желудки. К тому же из чисто практических соображений стоило съесть мяса побольше, чтобы облегчить нарты. Когда продолжать обжорство стало уже невозможно, мы тронулись в путь к родным берегам, волоча нарты, перегруженные спасительной добычей.
Однако впереди нас ждали тревожные дни. Штормы следовали один за другим, высоченные торосы и глубокий снег удлиняли путь, вынуждая делать обходы по сугробам. И снова черные штормовые тучи застилали горизонт. Когда после невероятных усилий и долгих остановок мы дошли до мыса Сабин, запас продовольствия полностью иссяк.
Здесь мы нашли залежалого тюленя. Год назад отец Этука Паникпа добыл его, спрятал в тайник и отметил место перевернутыми камнями. Там же был найден грубый рисунок со следами сажи, повествующий о бесплодных поисках любящим отцом своего сына и его друзей. Мясо тюленя, изменившее со временем свои вкусовые качества, имело запах лимбургского сыра, но в отсутствие другой пищи, мы были им вполне довольны. В пропитанном жиром мешочке нашли около фунта соли, и ели ее, как сахар, потому что уже больше года не видели ни крупинки этого драгоценного вещества.
Все с жадностью поглощали кожу, жир и мясо. Прежде чем покинуть американский берег, съедобные остатки мы погрузили на нарты.
Пролив Смит был свободен ото льда, и открытая вода простиралась на 60 миль к северу. Чтобы достичь противоположного берега, находящегося соблазнительно близко, нам предстояло долго идти в обход. С легким сердцем и радостными мыслями о доме мы продвигались вдоль полуострова Бейч к точке неподалеку от мыса Луи Наполеон. Вид горизонта не предвещал никаких осложнений. Восходящее солнце рассеяло зимний сумрак, висевший над землей. Веселые ручьи журчали в хрустальных ущельях. Лед пришел в движение, море задышало. Снега сверкали, обещая круглосуточный день с полуночным солнцем.
Полностью распустились все цветы жизни. На противоположных берегах, которые теперь казались ближе, природные инкубаторы уже давно работали круглые сутки, давая жизнь новым поколениям. Крошечные медвежата вприпрыжку бежали на зов матерей, бельки в пушистых шубках грелись на солнце. Маленькие песцы косили глазки, обучаясь искусству наблюдения. На волне расцвета новой жизни наши чувства, скованные ночным мраком, проснулись с новой силой. Эмоционально мы были уже в арктическом раю.
Гренландия представлялась нам Эдемом. Там находились дома моих эскимосских спутников. Она была ступенькой и на пути к моему дому, все еще очень далекому. Это было место, где у человека есть шанс на жизнь.
Этукишук и Авела – спутники и друзья Фредерика Кука. Фото Ф. Кука
Но пока что мы испытывали самые ужасные муки голода за все наше трудное путешествие. Гренландия лежала всего в 30 милях. Но нас отделяло от нее непреодолимое водное пространство – безнадежные штормовые глубины. Я до сих пор не понимаю, почему мы просто не остановились и не дали себе умереть от голода и холода. У нас не было никаких оснований надеяться, что мы сможем переправиться, но вновь надежда – то, что призывает мечтать, – не позволяла нам навечно закрыть глаза.
Я предпочитал не думать о тех трагических событиях, которые происходили на любом из видимых нами мысов этого берега за те тревожные века, которые предшествовали нашему путешествию. На каждом мысу или вблизи него находилось место когда-то исчезнувшего лагеря. Борясь за жизнь, так же, как и мы, эскимосы умирали здесь от голода, а их тела поедали оставшиеся в живых. Среди голых скал мыса Сабин зимовал генерал Грили, и 19 из 27 членов его экспедиции умерли от голода. Тела погибших использовались как приманка для ловли креветок, которыми питались выжившие. Вдоль всего побережья, тут и там под каменными плитами, разместились могилы белых людей и эскимосов. Я всеми силами отгонял грустные переживания, навеваемые этими свидетельствами несчастий на замерзшей поверхности матери-земли, но был не в состоянии отделаться от мысли, что тут вполне могут появиться три новые могилы.
И вот с притворной отвагой мы тронулись в путь по дороге смерти.
Мы похудели так, как это только возможно для человека. Теперь нашей единственной пищей были остатки мяса, внутренности и шкура тюленя, закопанного год назад. Первые два дня мы шли на север по диким нагромождениям торосов и глубокому снегу, спотыкаясь и падая на глыбах льда, как раненые звери. Затем мы добрались до хорошего гладкого льда, но открытая вода заставляла нас уходить все дальше и дальше к северу, прочь от родных утесов, под которыми стояли наши гренландские дома и где нас ждали обильные припасы. Теперь отпала необходимость поднимать ноги, и мы просто волочили их шаг за шагом по гладкому молодому льду. Это облегчало работу натруженных, иссохшихся мышц, и мы прошли большое расстояние. Дни стали длиннее, гнилое тюленье мясо почти закончилось. Добывать питьевую воду стало почти невозможно. Жизнь не казалась уже чем-то сто́ящим. Мы доели полоски мяса и остатки замороженного тюленя. Мы съели и многие другие вещи, о которых не стоит упоминать; даже обувь и кожаные ремни были съедены в качестве последнего резерва.
До припая мы добрались примерно в 20 милях севернее Анноатока. В прозрачном воздухе казалось, что высокие скалы за нашим старым лагерем находятся всего в нескольких милях. Не рассчитав силы, мы с удвоенной скоростью направились к дому, надеясь дойти до него в тот же день. Свежевыпавший снег затруднял ходьбу, и вскоре мы так устали, что пришлось сесть, обливаясь холодным потом, чтобы отдохнуть и пересмотреть план действий. Идти напрямик было невозможно – каменистая местность была непригодна для нашего способа передвижения. Возбужденные, страдая от страшного голода и жажды, мы решили рискнуть всем и пойти налегке. Нарты с грузом спрятали под большим камнем. Дальше шли с ледорубом, копьем, гарпуном и линем. У каждого было приспособление для проверки прочности льда и веревка для страховки при переходе через опасные трещины. Освобожденные от груза, мы сначала продвинулись достаточно хорошо, но, когда первый приступ возбуждения угас, мышцы стали просто безвольными и ноги отказались идти. Мы упали на снег для короткого отдыха. Когда сердечный ритм пришел в норму, энтузиазм к нам вернулся, но с каждой очередной попыткой продвинуться вперед мы заметно слабели. Силы покидали нас в критический момент, когда спасение казалось совсем близким. Выдержим ли мы напряжение этих последних нескольких миль? Честно говоря, у меня были сомнения на этот счет, хотя я никогда в этом не сознавался. В миле или двух впереди виднелся айсберг значительной высоты с крышеобразным верхом и пологими склонами. Если мы до этой горы дойдем, то, вероятно, сможем взобраться на вершину и оттуда подать сигнал бедствия, который зоркие эскимосы в Анноатоке, скорее всего, увидят. Было предпринято еще одно титаническое усилие. С синими губами и отказывающими ногами мы держались вместе, понимая, что каждый находится на грани физического истощения и конец близок.
Стуча зубами, Вела сказал: «Возможно, лагерь покинут, и тогда это конец». После этих слов я мысленно увидел два захоронения и еще одну приготовленную могилу и задал себе вопросы: кого похоронят первым и где найти камни? – но отвечать Веле не стал. Мы были настолько слабы, что взбираться пришлось на четвереньках, но с вершины мы увидели Анноаток с несколькими струйками пара и дыма над едва различимыми невооруженным глазом иглу. Картина смерти отступила на второй план.
Мы договорились поднять сигнальный флаг, но это едва ли было необходимо. Как только наши костлявые темные силуэты, обряженные в меховые лохмотья, появились на фоне заснеженных просторов, в нас распознали людей, нуждающихся в помощи. Темные фигуры начали сновать по утоптанному снегу вблизи стана, собак собрали и впрягли в нарты. Несколько нарт вылетели на пак и направились в нашу сторону. Мы были счастливы. Но радость наша выражалась не возгласами ликования, а ледяными слезами. Мы съехали с айсберга на изношенных меховых штанах, у которых сзади уже не осталось шерсти, и встали по стойке смирно, чтобы встретить друзей.