– Запишите анкетные данные, – приказал он писарю, сидевшему за столом.
Щуплый, прыщавый писарь чем-то напоминал селедку.
– Имя и фамилия? – спросил он неожиданно низким голосом.
– Людвиг Керн.
– Когда и где родились?
– Тридцатого ноября тысяча девятьсот четырнадцатого года в Дрездене.
– Значит, немец.
– Нет. Я без подданства. Лишен гражданства.
Оберкомиссар покосился на него:
– И это в двадцать один год? Что же вы натворили?
– Ничего. Меня лишили прав гражданства заодно с моим отцом. Я тогда был несовершеннолетним.
– А отца за что?
Керн помолчал с минуту. Год жизни в эмиграции научил его взвешивать в официальных инстанциях каждое слово.
– По ложному доносу о политической неблагонадежности, – сказал он наконец.
– Еврей? – спросил писарь.
– Отец еврей, мать не еврейка.
– Ясно!
Оберкомиссар стряхнул пепел своей сигареты на пол.
– Почему же вы не остались в Германии?
– У нас отняли паспорта и выслали. Останься мы, нас посадили бы в тюрьму. И тогда мы решили: уж если сидеть, то лучше в любой другой стране, лишь бы не в Германии.
Оберкомиссар сухо усмехнулся:
– Могу себе представить. Как же вы перешли границу, не имея паспорта?
– На чешской границе в то время требовалось только предъявить простой бланк для прописки. Он у нас еще был. В Чехословакии с таким документом можно было прожить три дня.
– А потом что?
– Нам разрешили остаться на три месяца. Затем пришлось уехать.
– Как давно вы в Австрии?
– Три месяца.
– Почему не явились в полицию?
– Потому что тогда меня бы немедленно выслали.
– Но-но! – Оберкомиссар хлопнул ладонью по подлокотнику кресла. – Откуда вам это так точно известно?
Керн утаил, что, когда впервые вместе с родителями перешел австрийскую границу, все они немедленно явились в полицию. В тот же день их заставили пересечь границу в обратном направлении. Прибыв в Австрию вторично, они в полицию уже не пошли.
– А разве это неправда? – спросил он.
– Не вам тут задавать вопросы! Ваше дело отвечать! – грубо ответил писарь.
– А где теперь ваши родители! – спросил оберкомиссар.
– Мать в Венгрии. Она венгерка по происхождению, и ей разрешили там проживать. Отца арестовали и выслали, когда меня не было в гостинице. Где он теперь – не знаю.
– Ваша профессия?
– Я был студентом.
– На что вы жили?
– У меня есть немного денег.
– Сколько?
– При себе – двенадцать шиллингов. Остальное у знакомых.
У Керна было только двенадцать шиллингов. Он заработал их, продавая мыло, духи и туалетную воду. Но признайся он в этом, его бы обвинили еще и в недозволенной коммерции.
Оберкомиссар поднялся и зевнул.
– Ну что, всех допросили?
– Еще один остался внизу, – сказал писарь.
– Вечно одно и то же. Шуму много, а толку мало. – Оберкомиссар покосился на офицера. – Все они нелегально прибыли в Австрию. На коммунистический заговор как будто не похоже. Кто написал донос?
– Тоже владелец ночлежки. Только у него полно клопов, – сказал писарь. – Видимо, зависть к конкуренту.
Оберкомиссар рассмеялся. Вдруг он заметил, что Керн все еще не ушел.
– Отведите его вниз. Вы, конечно, знаете, что вам полагается: две недели ареста и высылка. – Он снова зевнул. – Пойду-ка в трактир да спрошу себе гуляш и пиво.
На сей раз Керна привели в камеру поменьше. Кроме него там находилось еще пять арестованных, в том числе поляк, с которым он ночевал в одной комнате. Через пятнадцать минут привели Штайнера. Он сел рядом с Керном.
– Ты в первый раз за решеткой, малыш?
Керн кивнул.
– Ну и как? Чувствуешь себя убийцей?
Керн скривил губы.
– Примерно. Ведь я в тюрьме, а у меня остались детские представления о тюрьмах.
– Это еще не тюрьма, – наставительно заметил Штайнер. – Это называется – «под стражей». Тюрьма будет потом.
– А ты уже сидел?
– Да. В первый раз люди обычно волнуются. Потом перестают. Особенно зимой. По крайней мере дни проходят спокойно. Человек без паспорта все равно что труп в отпуске. Ему в пору покончить с собой. Больше ничего не остается.
– А за границей даже и с паспортом не разрешают работать. Нигде.
– Конечно, не разрешают. Паспорт дает эмигранту только одно право: помереть с голоду. Но помереть спокойно, а не в бегах. Это уже немало.
Керн уставился неподвижным взглядом в угол.
Штайнер хлопнул его по плечу:
– Не унывай, малыш! Зато тебе выпало великое счастье жить в двадцатом столетии – в век культуры, прогресса и человечности.
– А есть здесь вообще-то дают? – спросил невысокий лысый человек, сидевший на койке в углу. – Хоть бы кофе принесли.
– А вы позвоните кельнеру, – ответил ему Штайнер. – Пусть принесет меню. У них тут огромное разнообразие блюд. Черная икра, разумеется, вдоволь, сколько душе угодно.
– Насчет еды здесь очень плохо, – сказал поляк.
– А вот и наш Иисус Христос! – Штайнер с интересом посмотрел на поляка. – Ты профессиональный арестант?
– Очень плохо, – повторил поляк. – И так мало…
– О Господи! – проговорил лысый в углу. – А у меня в чемодане осталась жареная курица. Когда же они нас наконец выпустят?
– Через две недели, – заметил Штайнер. – Это обычное наказание для эмигрантов, у которых нет паспортов. Иисус Христос, я правильно говорю? Ты ведь знаешь эти дела!
– Две недели, – подтвердил поляк. – Или еще больше. Кушать дают очень мало. Очень плохо. Жидкий суп.
– Вот черт подери! Курица тем временем сгниет. – Лысый застонал. – Первая курочка за два года. Копил, откладывал гроши. Думал, съем сегодня в обед.
– Подавите свои страдания до вечера, – посоветовал Штайнер. – Тогда вы сможете предположить, что уже съели свою курицу. Вам станет намного легче.
– Что?! Что за ерунда? – Лысый явно расстроился. – И это по-вашему одно и то же? Вы просто болтун! Ведь все равно выходит, что я ее не съем. Кроме того, я мог оставить себе ножку на завтрак.
– Тогда дождитесь утра.
– Меня бы это не очень огорчило, – вмешался поляк. – Никогда не ем кур.
– Конечно, тебя бы это не огорчило! Ведь у тебя в чемодане никакой жареной курицы нет, – проворчал мужчина в углу.
– Даже если бы и была, все равно! Никогда их не ем! Терпеть не могу курятину. Меня от нее тошнит! – Поляк разглаживал бороду и казался очень довольным. – Совсем бы не огорчился. Подумаешь, курица.
– Вот заладил! Да тебя ведь никто и не спрашивает! – с досадой воскликнул лысый.
– Хоть ты мне сейчас подай курицу… Не притронусь к ней! – торжествующе объявил поляк.
– Господи ты Боже мой! Видали такое! – Обладатель курицы в чемодане горестно прижал ладони к глазам.
– Раз у него водятся жареные куры, значит, с ним ничего не случится, – сказал Штайнер. – А у нашего Иисуса Христа прямо-таки куриный иммунитет. Он презирает кур так, как Диоген презирал комфорт. Ну а если курочка в бульоне?
– Тоже нет! – твердо ответил поляк.
– А цыплята-паприка?
– Вообще никаких кур! – Поляк сиял.
– С ума сойти! – взвыл измученный владелец курицы.
Штайнер обернулся.
– Скажи, Иисус Христос, а как ты насчет яиц? Куриных яиц?
Сияние прекратилось.
– Яички, да! Очень люблю! – По бородатому лицу пробежала тень смутного томления. – Четыре штуки, шесть штук, двенадцать штук… шесть всмятку, остальные – глазунья. С жареной картошечкой. С жареной картошечкой и шпиком.
– Не могу больше слушать! Распните на кресле этого прожорливого Христа! – завопила «курица в чемодане».
– Господа, – раздался приветливый басистый голос, в котором послышался русский акцент, – к чему столько волнений из-за какой-то иллюзии. Мне удалось протащить сюда бутылку водки.
Русский откупорил бутылку, отпил из нее и передал Штайнеру. Тот сделал глоток и подал ее Керну. Керн отрицательно покачал головой.
– Пей, малыш, – сказал Штайнер. – Это тоже надо уметь. Придется поучиться.
– Водка – это очень хорошо! – подтвердил поляк.
Керн отхлебнул и передал бутылку поляку. Тот поднес горлышко к губам, лихо запрокинул голову и принялся пить.
– Ну и горазд лакать этот яйцепоклонник! – злобно пробурчал обладатель курицы и вырвал у поляка бутылку из рук. – Осталось совсем немного, – с сожалением сказал он русскому, отпив свою долю.
Тот пренебрежительно махнул рукой:
– Не беда. Меня выпустят сегодня вечером. Как русский я имею нансеновский паспорт[19].
– Нансеновский паспорт! – почтительно повторила «курица». – Значит, среди безродных вы – аристократ.
– Мне очень жаль, что вы еще не имеете его, – вежливо ответил русский…
– У вас было преимущество, – заметил Штайнер. – Вы были первыми. Мир встретил вас с великим состраданием. А на нашу долю выпала лишь малая толика сочувствия. Нас, конечно, жалеют, но все тяготятся нами. Мы – нежелательный элемент…
Русский пожал плечами. Затем передал бутылку единственному человеку в камере, который до сих пор не проронил ни слова.
– Пожалуйста, отпейте и вы глоток.
– Благодарю, – отказался тот, – я не из ваших.
Все посмотрели на него.
– У меня есть настоящий паспорт, родина, право на проживание и на работу.
Все помолчали.
– Можно узнать, – спросил русский после некоторого колебания, – почему же в таком случае вы здесь?
– В связи с моей профессией, – важно ответил тот. – Я не какой-нибудь опасный беженец без паспорта. Я вполне порядочный карманный вор и шулер с полными гражданскими правами.
На обед принесли жидкий фасолевый суп без фасоли. На ужин дали то же самое, но на сей раз эта бурда называлась кофе. Кроме того, каждый получил по куску хлеба. В семь часов щелкнул дверной замок. Предсказание русского сбылось: пришли именно за ним. Он простился со всеми, как со старыми знакомыми.
– Через четырнадцать дней я загляну в кафе «Шперлер», – сказал он Штайнеру. – Может, встретимся там, и тогда я придумаю что-нибудь для вас. До свидания!