– Вот это да! – воскликнул Ленц. – Снимаю шляпу и низко кланяюсь вам! Выходит, вы первооткрыватель и ваше имя будет вписано в анналы истории естественных наук.
Мы выпили еще по одной за щетинистые усики. Барзиг вытер собственные усы.
– Я к вам с приятной новостью: можете забрать «форд». Дирекция решила поручить ремонт вам.
– Прекрасно! – сказал Кестер. – Это нам вполне подойдет. А как насчет предложенной нами сметы?
– Ее утвердили.
– Неужто не урезали?
Барзиг хитро прищурил глаз:
– Сперва эти господа сопротивлялись, но в конце концов…
– Еще раз выпьем до дна за успехи страховой компании «Феникс», – заявил Ленц и снова налил всем.
Барзиг встал и откланялся. Уходя, он сказал:
– А женщина, находившаяся в «форде» во время аварии, несколько дней назад все-таки скончалась, хотя у нее были только резаные раны. Видно, из-за слишком большой кровопотери.
– А сколько ей было лет? – спросил Кестер.
– Тридцать четыре, – ответил Барзиг. – Беременность на четвертом месяце. Покойная была застрахована на двадцать тысяч марок.
Мы сразу поехали за машиной. Она принадлежала одному булочнику. Поздно вечером в полупьяном виде он наехал на кирпичную стену. Его жена получила ранения, он же нисколько не пострадал.
Когда мы готовили машину к буксировке, он пришел в гараж. С минуту молча глядел на нас, поникший, с изогнутой спиной, короткой шеей, слегка подавшись вперед. Как у всех пекарей, у него был нездоровый, серовато-белый цвет лица, и в полумраке он вдруг показался мне каким-то большим и печальным мучным червем. Медленно он подошел к нам.
– Когда машина будет готова? – спросил он.
– Недели через три, – ответил Кестер.
Пекарь показал на складной верх автомобиля:
– Это тоже входит в оплату?
– О чем вы говорите? – удивился Кестер. – Ведь верх совершенно цел.
Пекарь раздраженно передернулся:
– Сам вижу. Но разве из общей суммы нельзя выкроить деньги на новый верх? Вы получили довольно крупный заказ, и я надеюсь – мы поймем друг друга.
– Нет, не поймем, – сказал Кестер.
Он отлично понимал булочника. Этот тип желал бесплатно заполучить новый верх, на который страховка вообще не распространялась. Во что бы то ни стало он хотел контрабандой протащить его стоимость в смету. Мы начали было спорить с ним. Тогда он пригрозил аннулировать заказ и предложить составление сметы более сговорчивой мастерской. В конце концов Кестер сдался. Будь у нас побольше работы, он бы ни за что не пошел на попятный.
– Чего же сразу не согласился! – сказал булочник и криво усмехнулся: – В ближайшие дни зайду выбрать ткань. Хотелось бы бежевого цвета. Люблю нежные оттенки…
Мы двинулись. По дороге Ленц показал нам на сиденьях «форда» крупные черные пятна.
– Кровь его умершей жены. А он выклянчил себе новый верх. Бежевый, видите ли! Нежные оттенки! Вот уж действительно мертвая хватка. Он еще, чего доброго, выжмет страховую сумму сразу за двух покойников, ведь жена была беременна.
Кестер пожал плечами:
– Что ж, он, видимо, считает, что жена женой, а деньги деньгами.
– Очень может быть, – сказал Ленц. – Говорят, есть люди, для которых страховка – это как бы утешение в горе. А наш убыток составляет ровно пятьдесят марок.
Во второй половине дня я под каким-то предлогом отправился домой. Мое свидание с Патрицией Хольман было назначено на пять часов, но в мастерской я об этом ничего не сказал. И не потому, что хотел что-то утаить. Просто все это вдруг показалось мне самому довольно неправдоподобным.
Она попросила меня прийти в какое-то неизвестное мне кафе. От кого-то я слышал, что оно небольшое, но элегантное и уютное. Не ожидая ничего плохого, я поехал туда. Но, едва переступив порог, я испуганно остановился. Помещение было переполнено на редкость словоохотливыми женщинами. Я попал в типичную дамскую кондитерскую.
С трудом мне удалось захватить только что освободившийся столик. Испытывая чувство неловкости, я осмотрелся. Из мужчин, кроме меня, здесь были еще только двое, но они мне не понравились.
– Кофе, чай, шоколад? – осведомился кельнер и салфеткой смахнул мне на костюм разбросанные по столешнице крошки от пирожных.
– Двойной коньяк, – ответил я.
Он принес его. А заодно приволок группу любительниц кофе, искавших, где бы им сесть. Их возглавляла атлетического телосложения дама уже весьма зрелого возраста. На ней была шляпка с траурным крепом.
– Вот, пожалуйста, четыре места, – проговорил кельнер и указал на мой столик.
– Простите! – ответил я. – Столик не свободен. Я здесь ожидаю кое-кого.
– Не полагается, сударь! – сказал кельнер. – В эти часы у нас нельзя резервировать места.
Я посмотрел на него. Затем перевел взгляд на корпулентную даму, стоявшую теперь вплотную у столика, крепко ухватившись за спинку стула. Приглядевшись к ее лицу, я решил не сопротивляться. Дама была полна такой решимости завоевать столик, что даже артиллерийский залп не поколебал бы ее.
– Тогда не могли ли бы вы по крайней мере принести мне еще один коньяк? – с досадой обратился я к кельнеру.
– Слушаюсь! Опять двойной?
– Да.
– Пожалуйста! – Он поклонился мне. – Ведь столик-то на шесть персон, сударь! – как бы извиняясь, добавил он.
– Ладно, пусть! Только поскорее принесите мне коньяк.
Дама, поразившая меня своими могучими телесами, видимо, состояла членом какого-нибудь клуба трезвенниц. Она уставилась на мою рюмку с таким отвращением, словно это была протухшая рыба. Чтобы позлить ее, я заказал еще рюмку и, в свою очередь, уставился на ее крупнокалиберные формы. Но внезапно все происходящее представилось мне в каком-то совершенно дурацком свете. Чего ради я приплелся сюда? Чего хотел от девушки, которую ожидал? Я даже сомневался, узнаю ли ее среди всей этой кутерьмы и гула. С недобрым чувством к самому себе я единым духом выпил рюмку.
– Салют! – сказал кто-то за моей спиной.
Я вскочил на ноги. Она стояла передо мной и улыбалась.
– А вы, я вижу, не теряете времени даром!
Я поставил рюмку, которую все еще держал в руке, на столик. Я растерялся. Девушка выглядела совсем иной, чем запомнилась мне. Среди этого множества упитанных баб, поглощающих пирожные, она казалась стройной юной амазонкой, холодной, сияющей, уверенной в себе и неприступной. «Ничего у меня с ней не выйдет», – подумал я и сказал:
– Как же это вы возникли здесь, как привидение? Я ни на секунду не спускал глаз с дверей.
Она указала направо:
– Там есть другой вход. Но я опоздала. А вы давно уже ждете?
– Не более двух-трех минут. Я тоже пришел только что.
Компания за моим столиком умолкла. Затылком я чувствовал оценивающие взгляды этих четырех солидных матерей семейств.
– Мы останемся здесь? – спросил я.
Девушка посмотрела на столик, огляделась вокруг, и ее губы смешливо искривились.
– Вероятно, все кафе на один лад.
Я покачал головой:
– Лучше, когда они пустые. А в этом чертовом заведении человека охватывает комплекс неполноценности. Приятнее посидеть в каком-нибудь баре.
– В баре? А разве бары бывают открыты днем?
– Я знаю один такой бар, – сказал я. – Правда, там очень тихо. Если это вас устраивает…
– Иногда, пожалуй, устраивает.
Я посмотрел ей в глаза, не сразу поняв, что она имеет в виду. Вообще я не против иронии – если, конечно, она не в мой адрес. Но теперь совесть моя была почему-то нечиста.
– Тогда идемте.
Я окликнул кельнера.
– Три двойных коньяка, – заорал этот жалкий неудачник таким голосом, будто хотел докричаться до посетителя, уже лежавшего в гробу. – Три марки тридцать пфеннигов.
Девушка обернулась ко мне:
– Три коньяка за три минуты! Вот это темп!
– Два были выпиты вчера.
– Нет, каков врун! – прошипела мне вслед пышнотелая дама. Она слишком долго молчала, и наконец ее прорвало.
Я повернулся к столику и поклонился:
– Благословенного вам Рождества, милые дамы!
Затем я быстро пошел.
– Вы что, поссорились с ними? – спросила девушка уже на улице.
– Да ничего особенного. Просто я обычно произвожу неважное впечатление на хорошо обеспеченных домохозяек.
– И я тоже, – ответила она.
Я посмотрел на нее. Какое-то существо из другого мира. Я начисто не мог себе представить, какова она и как живет.
В баре я почувствовал себя более уверенным. Когда мы вошли, бармен Фред стоял за стойкой и надраивал до блеска конусовидные коньячные рюмки. Он поклонился мне так, будто увидел меня впервые в жизни и словно не он, а кто-то другой всего лишь позавчера с трудом дотащил меня до дому. За плечами этого отлично вышколенного человека был огромный жизненный опыт.
В зале было пусто. Лишь за одним столиком, как почти всегда, сидел Валентин Гаузер. Мы познакомились на фронте – служили в одной роте. Однажды, преодолев полосу заградительного огня, он принес мне на передний край письмо – думал, что оно от моей матери. Он знал, что я очень жду этого письма – мать должна была лечь на операцию. Но он ошибся: это была всего лишь реклама подшлемников из какой-то особой ткани. На обратном пути его ранило в ногу.
Вскоре после войны Валентин получил наследство и начал его методически пропивать. Он утверждал, что каждодневно обязан отмечать свое счастье: ведь вышел живым из мясорубки войны. При этом его ничуть не занимало, что война кончилась несколько лет назад. Он часто повторял, что такое везенье сколько ни отмечай – все будет мало. Он был одним из тех, кто запомнил войну в мельчайших подробностях. Мы, его товарищи, о многом давно позабыли, он же помнил каждый день, каждый час.
Я сразу заметил, что он уже порядком хлебнул. Всецело поглощенный собой, он с отсутствующим видом сидел в своем углу.
Я приветственно поднял руку:
– Салют, Валентин!
Он глянул на меня и кивнул:
– Салют, Робби!
Мы уселись за столик в другом углу. Подошел бармен.