— То есть, вы непоследовательны. Объявляете себя монархистом, но остаётесь равнодушны к судьбе монарха.
— Во-первых, я не объявлял, а сказал, что в какой-то мере меня можно назвать монархистом. Но мой монархизм не привязан к личности Людовика XVI. Какая разница, кто занимает трон? Король Людовик может умереть, погибнуть, но у страны всё равно будет король. Даже если он не будет править.
Смуглое лицо де Баца помрачнело.
— Сударь, вы сказали огромное множество слов, вместо простого ответа «Нет». Я разочарован. Я считал вас человеком действия, человеком, способным на смелые поступки, а вы просто… теоретик.
— Любая практика основывается на теории, господин де Бац, и наоборот. Я не вполне понимаю, что и как вы предлагаете осуществить. Впрочем, это предприятие не для меня.
Полковник поморщился.
— Что ж, быть по сему. Нет смысла скрывать, что я сожалею о вашем отказе. Возможно вас не удивит, сударь, хотя мне самому это представляется странным, но я не нашёл здесь и дюжины дворян, готовых составить мне компанию в этом рискованном деле. Когда вы назвались монархистом, я воспрял было духом. По мне, вы один стоите двух дюжин этих бездельников. Да прочеши я хоть всю Францию, вряд ли я найду более подходящего человека.
— Господин де Бац, вы мне льстите.
— Нисколько. Вы обладаете качествами, необходимыми для выполнения подобной задачи. Кроме того, в Париже у вас есть друзья, облечённые властью. Они помогли бы вам выпутаться из затруднительного положения, если бы вы в него попали…
Андре-Луи покачал головой.
— Вы переоцениваете и мои качества, и моё влияние на недавних товарищей. Как я уже сказал, сударь, это предприятие не для меня.
— А жаль! — холодно заключил полковник и удалился. А Андре-Луи испытал чувство потери. Потери возможности обзавестись другом здесь, в Шенборнлусте.
Глава IV. РЕВОЛЮЦИОНЕР
В Кобленце потянулись дни томительного ожидания. Их тоскливое однообразие усиливалось дождливой погодой, которая держала Андре-Луи в четырёх стенах.
Мадемуазель де Керкадью этого не замечала. Красота, приветливость и дружелюбие новоиспечённой фрейлины снискали ей при дворе всеобщую симпатию. Она пользовалась особым расположением их высочеств, и даже госпожа де Бальби была с ней необыкновенно любезна и предупредительна. Что же касается придворных, то по меньшей мере половина этих господ выказывала горячее желание услужить мадемуазель, соперничая между собой в праве на внимание юной особы.
Все были довольны жизнью, всех устраивало бесцельное времяпрепровождение, только Андре-Луи тяготился праздностью и чувствовал себя лишним в чуждом ему окружении. И тут неожиданно произошло событие, давшее хоть какую-то пищу уму.
Как-то раз, вечером Андре-Луи вышел подышать свежим воздухом. Только самые неугомонные рискнули бы отправиться на прогулку в такую слякоть. Ветер утих, стало душно. Лесистые Пфаффендорфские холмы на противоположном берегу Рейна отдавали металлическим блеском. Андре-Луи шагал вдоль взбухшей жёлтой реки, мимо моста, за которым маячила громада Эренбрейтштейна — мрачной крепости, похожей на вытянутое серое чудовище. Молодой человек достиг слияния двух рек, давшего название Кобленцу, и повернул налево, по берегу притока Рейна, Мозеля. Уже в сумерках он ступил на узкие дорожки Альтер Крабена и свернул за угол, на улицу, ведущую прямо к Либфраукирхе. За углом Андре-Луи нос к носу столкнулся с каким-то прохожим. Прохожий, по виду путник, застыл, как вкопанный, потом бочком обошёл Андре-Луи и ускоренным шагом заторопился прочь.
Андре-Луи его поведение показалось столь странным, что он тоже остановился и, резко повернувшись, посмотрел прохожему вслед. Ему на ум пришли три соображения: во-первых, этот человек, кем бы он ни был, узнал его; во-вторых, он хотел было заговорить с Андре-Луи, но передумал; и в-третьих, он ускорил шаг, чтобы самому всё же остаться неузнанным. В гаснущем свете дня лицо Андре-Луи под узкими полями шляпы с конической тульёй ещё можно было узнать, тогда как лицо неизвестного скрывала тень от широких полей и, кроме того, он кутался в плащ.
Движимый любопытством, Андре-Луи бросился вдогонку и, нагнав прохожего, хлопнул его по плечу.
— Постойте, любезный. Сдаётся мне, что мы знакомы.
Прохожий прыгнул вперёд и, развернувшись, выпростал правую руку из-под складок плаща. В руке у него оказалась шпага, которую он направил в грудь Андре-Луи.
— Убирайся прочь, разбойник, пока я не проткнул твои кишки! — Голос человека, всё ещё закрывавшего лицо плащом, прозвучал глухо.
Андре-Луи вышел без оружия, но колебался он всего мгновение, а потом исполнил трюк, которому научился в дни занятий фехтованием на улице Случая. Этот простой и эффективный приём, мог привести к роковым последствиям, если, проводя его, исполнитель проявлял нерешительность. Ударом ладони Андре-Луи отбил клинок чуть в сторону, одновременно крутанулся на каблуках и, повернувшись спиной к противнику, схватил шпагу у рукояти и выдернул у него из руки. Продолжая поворот, он снова оказался с ним лицом к лицу, и, не успел противник сообразить, что произошло, как кончик его собственной шпаги был приставлен к его же груди.
— С «разбойником» вы промахнулись. А вот кто вы такой? Для такого тёплого вечера, мой друг, на вас многовато одежды. Дайте-ка на вас взглянуть! — Потянувшись левой рукой вперёд, Андре-Луи заставил человека отвернуть плащ и тут же, увидев его лицо, издал изумлённое восклицание и опустил шпагу.
Перед ним стоял народный представитель Изаак Ле Шапелье, ренский адвокат. Некогда один из самых непримиримых врагов Андре-Луи, он потом стал его ближайшим другом. Поддержка и поручительство Ле Шапелье помогли Андре-Луи стать членом Национального собрания. А теперь этот известный революционер, однажды даже занимавший в Собрании кресло председателя, крадётся по улицам Кобленца, явно опасаясь быть узнанным. Вот уж кого Андре-Луи не ожидал здесь встретить.
Наконец он оправился от изумления, и его разобрал смех.
— Нет, право слово, Изаак, что за странная манера приветствовать старых друзей? Взять и проткнуть кишки! — Его осенила ещё одна мысль. — А ты, вообще-то, к кому приехал? Не ко мне ли?
Ле Шапелье презрительно скривился.
— Бог мой, к тебе! Ты слишком много о себе возомнил, если думаешь, что с поручением к тебе направят депутата Собрания.
— А я не думал, что ты с поручением. Я решил, что, может быть, ты приехал под влиянием симпатии ко мне или к кому-нибудь другому. Но, раз это не так, то что же привело тебя в Кобленц? И почему ты боишься открывать лицо? Уж не шпион ли ты?
— Поразительная проницательность, — фыркнул депутат. — Твои мозги, мой милый, с тех пор, как мы виделись последний раз, изрядно заржавели. Скажу одно: я здесь, и любое неосторожное слово может меня погубить. Как ты намерен поступить?
— Ты мне отвратителен, — сказал Андре-Луи. — Вот. Возьми свою железку. Ты считаешь, дружба не накладывает никаких обязательств? Возьми шпагу, тебе говорят. Сюда идут. Мы привлечём внимание.
Ле Шапелье взял шпагу и вложил её в ножны.
— Чёртова политика научила меня не доверять даже друзьям.
— Только не мне. Разве я когда-нибудь давал тебе повод к недоверию?
— Увидев тебя здесь, я был вынужден предположить, что ты вновь переменил убеждения и вернулся в лагерь сторонников привилегий. А значит, у тебя есть и определённые обязательства перед ними. Поэтому я предпочёл избежать встречи.
— Политика для меня дело второстепенное. Ладно, давай пройдёмся, — предложил Андре-Луи, беря друга под руку.
Ле Шапелье сначала отказывался, но он его уговорил, и они двинулись в ту сторону, куда депутат направлялся до столкновения с Моро. Убедившись, что ему не грозит предательство со стороны человека, с которым его на протяжении нескольких лет связывали близкие отношения, Ле Шапелье позволил себе разоткровенничаться. Он прибыл в Кобленц по поручению Национального собрания на переговоры с курфюрстом Тревесским. Собрание с тревогой наблюдало за концентрацией войск эмигрантов. События, толкнувшие народ выйти 10 августа на улицы, вывели из оцепенения и депутатов, которые уполномочили Ле Шапелье довести до сведения курфюрста, что Франция рассматривает присутствие контрреволюционных заговорщиков в приграничных германских провинциях как свидетельство открытой враждебности к ней. Если ситуация не изменится, поручено было передать, Национальное собрание будет вынуждено предпринять решительные действия, направленные на изменения этого нетерпимого положения.
— Но я опоздал, — сказал Ле Шапелье. — Поскольку армия уже выступила и эмигранты, можно сказать, покинули Кобленц. Правда, я ещё могу попробовать добиться, чтобы им отрезали путь к отступлению. Тогда они не смогут вернуться сюда и начать всё сначала. Я так откровенен с тобой, Андре, потому что позиция Собрания не секрет и мне всё равно, если она будет предана огласке. Единственное, что я прошу тебя сохранить в тайне, это факт моего присутствия здесь. Твои друзья из партии привилегий чертовски мстительны. А я должен задержаться ещё на день-другой, поскольку предстоит последняя встреча с курфюрстом. Он пока обдумывает своё положение, а наша знать способна на любую подлость.
— Твоя просьба почти оскорбительна, — ответил Андре-Луи и, переменив тему, поинтересовался, что в Париже говорят о его побеге и как к нему отнеслось Собрание.
Ле Шапелье пожал плечами.
— Там ещё не уразумели, что ты бежал. Но когда поймут, отреагируют немедленно, можешь не сомневаться. Вероятно, ты пошёл на это ради мадемуазель де Керкадью?
— Ради нескольких человек.
— Кантен де Керкадью объявлен эмигрантом, его поместье конфисковано. То же самое относится к де Плугастелю. И зачем тебе понадобилось брать под крыло его жену? Бог знает. Тебя, по крайней мере, приняли при здешнем дворе?
Андре-Луи усмехнулся.
— Не очень тепло.
— А! И что ты теперь намерен делать? Вступишь в армию?