— Что же случилось вчера?
— К нам зашла одна девушка — на нашей свадьбе она была подружкой Энн. Она хихикала, болтала и невзначай обмолвилась о каком-то дневнике. Выяснилось, что Энн вела дневник по примеру покойного мистера Пипса и, по словам Джоан, записывала в него «буквально все, даже то, о чем не принято говорить вслух». От разговора о дневнике Энн решительно уклонилась, не объяснив причины. И выглядела при этом необычно скованно. Я хотел бы увидеть этот дневник, Гарт. Хотел бы выяснить, описала ли Энн в нем те события, которые окончательно убедили бы меня, те, о которых знали только мы с ней. В таком случае дневник, попав в руки Энни Джойс, мог сослужить ей неплохую службу. Значит, чутье не обмануло меня, а обо всех доводах рассудка можно забыть.
Гарт повернулся и окинул Филипа серьезным взглядом, не зная, что сказать. Прежде чем он нашелся с ответом, Филип снова заговорил:
— Мы живем под одной крышей, но не вместе. Нас ничто не связывает. Мы с ней чужие люди.
— Ты хочешь, чтобы я сообщил это шефу разведки?
— Не знаю. Я готов все объяснить ему сам — ты только что намекнул, что, если верить отчету, Энни Джойс по каким-то причинам выдает себя за Энн. Впрочем, эти причины очевидны, — он вернулся к столу и сел. — Гарт, это вполне возможно, и я объясню почему. Эта Энни Джойс… ты ведь знаешь, кто она такая. Дочь незаконнорожденного сына моего двоюродного дедушки Эмброуза, с детства убежденная, что ее отец по праву должен был стать сэром Роджером, а не низкооплачиваемым клерком, приученная видеть в Энн и во мне врагов и самозванцев. Потом Тереза удочерила ее — но не официально, поссорилась из-за нее с родными, увезла девочку во Францию, а через десять лет лишила ее наследства, внезапно воспылав любовью к Энн. Видишь, какое нагромождение фактов? Нетрудно понять, что девушка, выросшая в такой среде, оказалась более чем… скажем, податливой. В твоем отчете говорится, что ее расположение сумел завоевать некий капитан Райхенау. Это вполне возможно. Значит, немцы выбрали время и сами отправили ее к нам. Очевидно, их интересуют сведения о времени и месте открытия второго фронта. Вероятно, они решили, что им представился на редкость удобный случай подослать ко мне шпионку. Это одна сторона картины. Есть и другая. Если она Энн, то она очень изменилась — не внешне, а по характеру. Но у нее были на то причины, которые никто не сможет отрицать. Если это Энн, она могла поверить, что я умышленно бросил ее. Она перенесла болезнь. Ей пришлось называться чужим именем и прятаться от бошей. Ее отправили в концлагерь, где она опять заболела. Наконец она сумела вернуться на родину и обнаружила, что здесь ее уже три с половиной года считают умершей. На памятнике выбито ее имя, в доме она никому не нужна. Я не узнал ее — по крайней мере, заявил об этом вслух. Если она все-таки Энн, у нее есть все причины для недовольства. Когда же я наконец изменил свое мнение, я не стал скрывать, что делаю это против воли, повинуясь обстоятельствам. Наверняка она была оскорблена до глубины души.
— Это правда?
— Нет, а если и да, то она не подает виду. Она прекрасно научилась держать себя в руках, она покладиста, обаятельна и деловита. Энн не обладала ни одним из этих достоинств. Она всегда говорила то, что думала, а когда ей не удавалось добиться своего, устраивала сцену. Разве можно так измениться за три с половиной года? К тому же эта женщина гораздо умнее Энн. Она ловка, тактична, очень благоразумна. Этого Энн недоставало. Энн была просто молода и жизнерадостна, она не умела сдерживаться и была донельзя своенравна. Обо всем этом я узнал сразу после свадьбы. Но если это все-таки Энн, тогда я обязан примириться с ней — хотя бы потому, что она вынесла немало испытаний. И если это Энн, можешь сжечь свои отчет и забыть о нем: ни при каких обстоятельствах ни одному бошу не удалось бы сбить Энн с толку или хотя бы предпринять попытку завербовать ее. Человека, более неподходящего на роль тайного агента, трудно представить — такое не придет в голову никому, тем более самой Энн. Ты веришь мне?
— Если это Энн — верю. Я плохо знал ее, но готов подписаться под каждым твоим словом: она была жизнерадостной, здоровой девушкой, способной упрямо добиваться своего, миловидной, обаятельной и так далее, но не слишком умной — прости мне эту откровенность.
— Всем нам порой приходится говорить нелицеприятные вещи, — откликнулся Филип странным тоном. — В сущности, ты повторил мои слова. Итак, мы во всем разобрались. Да, она выглядит, как Энн, и говорит, как Энн, но она не может мыслить, как Энн, потому что утонченный разум не в состоянии подражать простому, а когда живешь вместе с женщиной, невозможно не обратить внимание на склад ее ума. Именно поэтому я так долго сопротивлялся Я жил с Энн и живу с женщиной, выдающей себя за Энн, и вижу, что мыслят они по-разному. Признаться, я быстрее смирился бы с переменой во внешности.
Нахмурившись, Гарт заглянул в глаза Филипу и уточнил:
— Значит, ты не веришь, что она — Энн?
— Еще вчера вечером на этот вопрос я ответил бы: «Не знаю».
— А сегодня?
— А сейчас я склонен думать, что ко мне подослали Энни Джойс.
Глава 25
В тот же день Энн позвонила Дженис Олбани.
— Говорит Энн Джоселин. Не могли бы вы помочь мне?
— А что случилось? — откликнулась Дженис. — Чем я могу помочь?
— Вчера ко мне заходила Лин. Кажется, вы приглашали ее на чай на прошлой неделе, и у вас она с кем-то познакомилась, а я забыла, с кем именно. Но у меня сложилось впечатление, что эта женщина состоит в родстве с людьми с которыми я встречалась во Франции. Лин ушла, а меня до сих пор мучают мысли и сомнения… Вы же знаете, как это бывает.
— Наверное, вы имеете в виду мисс Силвер? Они с Лин о чем-то беседовали и, кажется, упоминали о вас.
— Мисс Силвер живет в Блэкхите?
— Нет, в Монтэгю-Меншинс, пятнадцать, — и после паузы Дженис добавила: — В Блэкхите живет ее племянница.
— Кто она, эта мисс Силвер?
— Общая любимица, прямо из прошлого века. Она носит расшитые бисером туфли и завитую челку. В работе ей нет равных.
— А в чем заключается ее работа?
— Она частный детектив.
Глубоко вздохнув, Энн прислонилась к столу. Комната наполнилась пульсирующим туманом. Откуда-то издалека слышался голос Дженис, рассказывающей об убийстве Майкла Харша. До Энн долетали лишь обрывки фраз и постоянный припев: «Мисс Силвер умница!» Наконец она сумела выговорить:
— Нет, похоже, я ошиблась. Не знаю, почему я решила, что она может оказаться… сама не понимаю… Кстати, не стоит говорить мисс Силвер, что я расспрашивала о ней — это может показаться странным.
— Разумеется, я ничего ей не скажу.
Энн положила трубку, но еще долго не могла прийти в себя.
Позднее она направилась в салон. Задерживаться под вывеской «Феликс», возле витрин, задрапированных синими шторами, она не стала. Войдя и бросив: «У меня назначена встреча с мистером Феликсом», она прошла мимо девушки за прилавком, прошагала по коридору между кабинками и открыла зеркальную дверь. Ненадолго застыв в темноте, как это сделала Линдолл, она направилась прямиком к полоске света, виднеющейся под дверью. Она открыла дверь, вошла и тут же была вынуждена прикрыть ладонью глаза.
Комнату освещала лампа с темным матовым абажуром, повернутым так, что дальний угол оставался в тени, а конус слепящего света был направлен прямо на дверь и входящих. Отвернувшись, чтобы привыкнуть к яркому свету, и проверяя, задвинут ли засов, Энн думала: «Дурацкий прием! Так было и в прошлый раз — я растерялась и забыла запереть дверь. Хотела бы я сказать ему об этом!»
Она снова прикрыла ладонью глаза, обернулась и раздраженно выпалила:
— Будьте любезны, уберите свет!
Комната была обставлена скудно — квадратный ковер на полу, письменный стол почти посредине, два простых стула с прямыми спинками по обе стороны стола и лампа на столе. На дальнем стуле, почти теряясь в тени, сидел мистер Феликс. Подняв руку в перчатке, он слегка поправил абажур. На пол упал луч света. Человек, питающий пристрастие к метафорам, сравнил бы его с рассекающим мечом.
Усевшись на ближний к двери стул, Энн осмотрела знакомую ей по двум предыдущим встречам комнату и плотного мужчину в мешковатом пиджаке. Никакая другая одежда не сделала бы его настолько бесформенным и незаметным в тени. Перчатку на руке Энн заметила, когда ее собеседник поворачивал абажур; он подался вперед, и она обратила внимание, что у него густые рыжеватые волосы; стекла больших круглых очков изредка поблескивали в луче света, отражающемся от белой стены. Больше Энн ничего не видела и не пыталась увидеть. В этой игре не было ничего опаснее, чем слишком много знать.
Отодвинувшись от лампы, она услышала:
— Зачем вы пришли? Я вас не звал.
Голос был негромким и хриплым. В нем не слышалось ни тени акцента, однако интонации указывали на знакомство с каким-то другим языком помимо английского. На этот счет у Энн имелись свои соображения, но ей и в голову не приходило сосредотачиваться на них, а тем более высказывать их вслух. Лучше смириться с тем, что позволено, делать, что прикажут, и не задавать вопросов. Если бы только не… Она ответила вопросом на вопрос:
— Зачем вы это сделали? Я же объяснила: она безобидна.
— Значит, вот зачем вы сюда явились — задавать вопросы о том, что вас не касается?
Ей следовало бы оборвать разговор и уйти, в ее душе закипал гнев. На миг ей стали безразличны возможные последствия. Этого человека она ненавидела всей душой целых сорок восемь часов — за то, что к ней приходили полицейские, за то, что Джоан Толлент разболталась в присутствии Филипа, за Нелли Коллинз, которая и вправду никому не причинила бы вреда. Разумеется, о второй причине можно было и не упоминать: собеседник Энн не знал о существовании Джоан. Но логика не имеет никакого отношения к примитивным инстинктам. Ненависть продолжала бурлить, и Энн выпалила:
— Если это меня не касается, тогда почему же меня допрашивали полицейские?