Спустишься пониже, к Берегам или на Сливовую горку, и снова скажешь себе: «Это снег». И лишь когда дойдешь до железнодорожной линии и на тебя пахнёт этим тонким, хорошо знакомым ароматом, которым полон воздух, ты поймешь: нет, это не снег, это сливы цветут. Лабудовские дворы и задворки густо усажены сливами всех сортов: «быстрицкими», «ренклодами», «дюранзиями», «итальянками» и «кругляшами».
Сливы были в самом цвету, и Милан слонялся по заднему двору, устланному ароматными белыми лепестками.
Он прятался здесь от мамы, чтобы она не задала ему какую-нибудь работу по дому или около коров. Работы нынче много, сама она не справляется, а у Эрнеста нет времени. С тех пор, как в Праге сменили правительство, у него прибавился еще один комитет, Комитет действия, дома он бывает редко, а если и покажется, тут же появляется учительница:
— Можно к тебе на минутку, товарищ Гривка?
— Пожалуйста, заходи, товарищ.
Засядут в горнице и сидят то час, то два, совещаются о школе, о проверках, о разделе земли, что-то пишут. Эрнест диктует, Танечка тюкает на машинке, а мама сердится:
— Не поедят, не выспятся как следует, только и знают, что возятся с бумажками. Нет, лопнет мое терпение, вот пошвыряю в печку эти бумажки!
Бумаги она, правда, в печку не побросала, при Тане и Эрнесте держится как ни в чем не бывало: вы, мол, работайте себе, а я вам перекусить соберу, но при Милане мама вздыхает:
— О школе заботится (это она про Эрнеста), а то, что хлев нужно пристроить, этого он не замечает. Сад давно уже пора огораживать заново, амбар протекает, и пахать пора, а плуг — одна ржавчина, и дышла у телеги перегнили. Ох, разве же это жизнь?
«Разве же это жизнь?» — повторяет про себя Милан и при первой же возможности скрывается от матери и от Эрнеста, который тоже норовит гонять его по своим делам. То нужно в комитет за Янчовичом, то в городской секретариат со срочным сообщением.
— Ты здесь, связной? Садись на велосипед!
«Разве это жизнь? И когда же я перестану быть связным! Гоняют меня без конца, и никто даже не спросит, нравится мне это или нет».
…Таня с Эрнестом опять засели за бумаги, мама пошла в магазин за пайком, а Милан скрылся на заднем дворе, забравшись на сливу-«кругляшку».
Слива густая, цветов на ней — словно кто-то перину распорол. Ищите меня, зовите сколько вам вздумается, все равно не отзовусь! У меня свои заботы — если б вы только знали, что у меня на душе!
Цифру, Матея Цифру, который обокрал евреек Пинкусовых и расхаживал в гардистской [4] униформе, выгнали в Гарманце с работы, а лабудовский Комитет действия выселяет его из деревни.
Цифровы распродали свою мебель, говорят, за бесценок, и то покупатели нашлись только в Читарах, в Лабудовой никто не польстился на их барахло. В доме, где жил Цифра, теперь будет обувной магазин, там уже входную дверь выставили и поставили новую желтую дверную раму, даже издалека видно, что там будет магазин.
Матей Цифра уезжает куда-то в пограничную область. Милан его не жалеет; для такого подлеца и виселицы было бы мало! Но с Цифрой уезжает Марьяна, Марьяна Цифрова с голубой лентой в толстой косе; она тоже уезжает в пограничную область, и Милан догадывается, Милан убежден, что больше он ее никогда не увидит.
Она всегда носила голубые ленты и не разбиралась в математике. Как она краснела, как умоляюще глядела на него своими большими глазами, затененными длинными ресницами: «Помоги, подскажи!» Он бы и рад был всей душой это сделать, но не мог. Любому он мог подсказать, но Марьяне — ни за что.
Она небось думает, что это он из-за ее отца. Когда немцев прогнали, её отца посадили, и она от стыда не ходила в школу, пока мать не привела ее силком. Она сидела за партой, понурив голову, и сразу после уроков убегала домой.
Когда-то очень давно, еще в пятом классе, он получил от нее записку, что она сердится на него, потому что он сказал про нее, что она обезьяна. Она на него сердится, видеть его не хочет, но все равно пусть он ей напишет и передаст записку через Юлию.
Он написал ей тогда, что любит ее; «навеки твой Милан» — так он подписался, но записку ей не передал. Ее нашли немцы, когда обыскивали его. Они искали совсем другие письма (и одно такое письмо, переданное Эрнестом, лежало у Милана за пазухой), но нашли только эти записки и прочитали их вслух в кухне у Грофиков. Милан готов был провалиться сквозь землю от стыда, это было ужасно. Но именно это его и спасло — то, что немцы нашли только эти записки, от Марьяны и к Марьяне, и не добрались до письма, которое было у него под рубашкой. Он был признателен за это Марьяне, он и хотел бы подсказывать ей, но не мог…
Ты, конечно, думаешь, что это из-за твоего отца, а я так и не успел сказать тебе, что ты ошибаешься. Твой отец привел немцев к Пинкусовым, к старой Пинкусихе и к Берте-кыш. Они прятались у Руды Мацко, у «политикана», а он выследил и выдал их. Твой отец стегал старую Пинкусиху кнутом, а мой отец не мог на это смотреть и схватил тебя за руку. А эсэсовец ударил кнутом моего отца, и у него был потом приступ… Ненавижу твоего отца, Марьяна, повесил бы его, но ты — это что-то совсем другое. Ты Марьяна.
Я не подсказывал тебе потому, что у меня так странно сжималось горло, когда я видел тебя у доски. Уходишь, а я даже не сказал тебе, как ты мне нравишься. Мне всегда всё нравилось в тебе — и коса, и ленточка, и даже то, что ты не знаешь такой простой вещи, как трехчленное уравнение.
— Ты здесь? — раздалось под сливой.
Сила, а кто же еще? Этот бы меня разыскал и под землей…
— Залезай, — проворчал Милан.
Сила взобрался к нему. Они сидели среди душистых ветвей и молчали. Было прохладно, на одежду, на лица, за шиворот сыпались лепестки и холодили кожу, но они сидели молча…
Сиди рядом, раз уж пришел, но помалкивай, очень тебя прошу, помалкивай. Марьяна уезжает сегодня в четыре, превидзовским поездом, но если ты хоть заикнешься об этом, я не знаю что с тобой сделаю.
— Эрнест дома? — заговорил наконец Сила.
— Наверно. А что?
— Юрикову оперировали. У нее камни в желчном пузыре.
Милан не мог понять: какое отношение имеет Эрнест к Юриковой с ее камнями?
Сила выудил из кармана сигарету, закурил, задумчиво сплюнул.
— Юрик нанялся на жатву к Грофикам. Договаривался-то он с Моснаром, тот опять будет на жатве у Грофиков за старшего. А теперь Юрик остался без жницы. Доктора запретили Юриковой тяжелую работу: ей, мол, года три нужно будет беречься.
Он отбросил окурок, глубоко откашлялся.
— Я хочу пойти работать вместо Юриковой.
— Тогда зачем тебе Эрнест? Скажи Моснару, он ведь там за старшего.
— Не берет он меня. Я его просил: возьмите, говорю, меня, я и за косцом буду собирать, и воду носить, не нужно будет нанимать водоноса. А он уперся: нет и нет, мол, не дорос еще. Вот я и иду к Эрнесту, пусть он ему прикажет, он же секретарь, так ведь? Может, Моснар его послушает.
Милан не был уверен в этом. А может, Моснар и послушается Эрнеста. Танечка, к примеру, прислушивается к каждому его слову. Пишет, а сама то и дело спрашивает: «Так будет хорошо, товарищ Гривка?» Эрнест скажет: «Хорошо», и Таня довольна. «Приходи, сделай, напиши!» — велит ей Эрнест, и она слушается.
— Ну что ж, сходи к Эрнесту, — гордо говорит Милан. — Наш Эрнест — это тебе не кто-нибудь… Его все слушаются.
Сила кивнул и закурил еще одну сигарету. Милан заерзал на ветке, ему хотелось закурить, но у него даже «бычка» не было, а Сила, жмот, не догадается предложить.
На станции залились звонки семафора: это приближался поезд из Превидзы.
— Цифровы сейчас поедут, — пробормотал Сила.
Милан покосился на него: догадывается, не догадывается? Сила сидел с каменным лицом. Сидел, покуривал, выпуская облачка дыма.
— Дай затянуться! — хрипло сказал Милан и вытянул за одну затяжку чуть ли не полсигареты.
— Сейчас поедут? — спросил он нарочито безразлично и прищурил глаза.
— Угу. А Марьяна плакала.
Поезд пришел на станцию и с лязгом остановился. Слышно было, как пыхтел паровоз, потом раздался свисток и кто-то крикнул: «Поезд отправляется!» — так громко, что даже здесь было слышно.
Поезд отправляется… Сейчас он прогрохочет мимо, сквозь белые кроны цветущих слив замелькают окна вагонов, а за одним из них, неизвестно за каким, будет Марьяна.
«Поезд отправляется!» — крикнул кто-то, наверное дежурный по станции, паровоз запыхтел, выпустил белый пар, поезд тронулся. От сигареты скребет в горле. Какая гадость эти сигареты, ни за что больше не возьму в рот эту пакость!
Мелькают окна вагонов, лязгают колеса, попыхивает паровоз. Уезжает Марьяна, девочка с голубой лентой в косе. Она плакала, когда шла на станцию, а теперь едет куда-то очень далеко, и не будет поезда, который бы привез ее назад.
— Шел бы ты лучше к Эрнесту, — угрюмо сказал Милан. — Расселся тут, а он тем временем уйдет к Янчовичу или в район уедет. Думаешь, он только тебя и ждет?
У Эрнеста сидела учительница, и это так ошарашило Силу, что он с трудом, запинаясь, объяснил, зачем пришел.
Эрнест задумался, внимательно посмотрел на Силу.
— Ладно, Сила, с Моснаром я поговорю, а что потом, после жатвы?
— Не знаю, — вздохнул Сила. — Может, меня кто в батраки возьмет.
Таня так и подскочила.
— В батраки? Почему в батраки? Что это тебе взбрело в голову? — закричала она, глядя то на Эрнеста, то на Силу и возмущенно качая головой. — Ты должен учиться! Верфь в Комарно примет от нас двух учеников, я хотела послать тебя и Ондру Шраматого, а ты — в батраки… Ты что, учиться не хочешь?
Сила пожал плечами. Конечно, он хотел бы учиться, но это ведь не для каждого. Он ждет не дождется окончания школы, чтобы начать зарабатывать.
— В батраки? И тебе это нравится? — негодовала Танечка, она никак не могла понять Силу.