А Эрнест его понимал.
— Вот тебе проблема, — сказал он учительнице. — Вот, милая девушка, проблема для тебя, и будь любезна решить ее.
Он еще раз пообещал Силе поговорить с Моснаром, а заодно и подыскать ему место батрака. Грофик, не капитульский, а брат его, с Нижнего конца, говорил, что ему нужен работник, присматривать за коровами.
Учительнице это совсем не нравилось, она была недовольна, что Эрнест так быстро сдался. Сила выбежал из комнаты: он боялся, что Танечка убедит Эрнеста не ходить к Грофику, а это был бы конец, это означало бы, что Сила так и будет сидеть на шее у мамы. Странно, что Танечка никак не может понять такую простую вещь.
Она пеклась о своих восьмиклассниках. В этом году их будет в выпуске двадцать человек, и все, кроме Силы, пойдут учиться в Нитру, в Новаки или на комарненскую верфь. Девчата поедут в город — учиться на портних или в профессиональное училище в Партизанском. Милан Гривка, Мишо Моснар и Олина Репикова пойдут в городскую школу, сразу в выпускной класс; Таня будет готовить их к экзаменам. А Силе нужно зарабатывать на себя и на маму.
Танечка посылает своей матери деньги. Сила не раз носил их на почту, и ему было стыдно, что маленькая, щуплая Танечка зарабатывает на маму, а он, самый сильный парень в классе, до сих пор не заработал для своей матери ни кроны.
С тех пор как она пожаловалась ему на ломоту в пояснице, он думает только о том, как ей помочь. Ему противно сидеть за партой и слушать Танечку, в то время как мама надрывается, чтобы прокормить его.
— Шкалак, ты у меня совсем отбился от рук, — сказала ему однажды учительница. — Ты спишь или в облаках витаешь?
Это было на истории, она рассказывала им о восстании карфагенских наемников. Она принесла карту древнего Карфагенского государства, картинки, изображающие судна с тремя и двумя рядами весел и роскошные дворцы. Она читала им из книги, как выглядел Карфаген. Силе казалось, что он своими глазами видит этот великолепный город, мраморные дворцы, фонтаны в садах и бассейны с золотыми рыбками. Он прямо-таки слышал, как скрипят жернова, которые вращают рабы Барки. А рты у них завязаны, чтобы они не могли есть муку.
Он слушал про этих рабов и думал про маму.
Она из таких же рабов. Целый день вертится около хозяйских свиней, но есть мясо ей не придется, на лице у нее повязка, как у раба.
Почему это так, пани учительница? Почему те, кто вращает жернова, должны работать с завязанными ртами?
В начале мая Пальо Грофик получил заказное письмо. Продолговатый конверт, адрес напечатан на машинке, с виду ничего особенного. Но внутри была бумага со штампом районного национального комитета, с круглой печатью и неразборчивой подписью. Пальо Грофик дрожал, держа этот листок в руках, тот самый Пальо Грофик, который бегом поднимался на чердак с мешком зерна на плечах, а буйных коней хватал за уздечку у самой морды!
«Согласно решению совета районного национального комитета экспроприируется земельный участок №… для строительства школы…»
Экспроприируется — это значит, что участок уже ему не принадлежит.
Какая-то плюгавая машинистка натюкала на машинке «экспроприируется», мелкий чиновничек пришлепнул печать, и ты, Пальо Грофик, уже не хозяин своему полю. Напрасно ты его пахал, напрасно из года в год удобрял самым лучшим, вылежавшимся навозом, выбрасывал каждый попавшийся камешек на межу. Плюгавая машинистка натюкала «экспроприируется», и участок номер такой-то площадью 2,012 га сменил хозяина.
— Не отдам, лучше сдохну! — заявил Пальо перед комиссией в местном национальном комитете.
Ему прислали письмо — как будто сказали: хоть сдохни, а отдашь.
В тот же день принесли еще одно письмо, из местного национального комитета, за подписью Гривки. Комитет, мол, разрешает ему убрать с поля урожай, «после чего община приступит к подготовке строительства школы».
Спасибо тебе, родной мой национальный комитет, что позволяешь мне убрать урожай с собственного моего поля. А я-то, осел, в этом году засеял его рожью, именно рожью! Прошлый год был картофель, в этом году — рожь, все как положено: после пропашных культур идут зерновые. А теперь хоть головой об стенку бейся: почему я не посеял кукурузу? Кукурузу ломают только осенью, а до осени еще многое может измениться.
Церковные земли должны разделить до 28 октября, об этом вышел закон. Но до октября еще далеко, а церковь не молчит, не хочет отступаться от своего, может быть, ей удастся вынудить правительство отменить закон.
Но кто отменит постановление районного комитета, кто убережет мое поле площадью 2,012 га, которое у меня экспроприировали для строительства школы?
Он держал в руках обе бумаги, одну со штампом РНК, другую с подписью Гривки, и дрожал, и губы у него белели.
— Если б его хотя бы не было у меня перед глазами, — сипел он. — Если б я хотя бы не видел его каждую минуту…
Старый Грофик сидел за столом, отрезал себе хлеб и заботливо, по-хозяйски подставлял под краюху ладонь, чтобы ни крошки не упало на землю.
— Перестань, бога ради, — сказал он устало. — И чего ты мучаешься из-за одной делянки? У тебя ведь, слава богу, такое имение в Читарах, неужто тебе этого мало?
Перестань, успокойся… Опять отец не хочет понять его. Имя у них одно, а они все равно чужие друг другу.
— Ладно, есть у меня в Читарах, а здесь что? — накинулся он на отца. — Сами скажите, что́ у меня есть в Лабудовой? Ничего. Здесь я отрезанный ломоть. Любой голодранец может мне сказать: «Что тебе здесь нужно, если у тебя здесь ни клочка своей земли нет?» А всё из-за вас!
Старик судорожно вытянул тонкую, морщинистую шею и посмотрел на сына обиженным взглядом.
— Из-за меня, значит? Из-за меня, сердечный мой?
— Зачем вы уступили лабудовскую землю дяде? Где теперь моя законная доля?
— Уступил? Даром я ее, что ли, отдал? А на какие же деньги я купил тебе Читары?
— Будь у вас голова на плечах, и то и другое было бы наше. Только куда вам! Кто вы есть? Старый Грофик, горе-хозяин, которого каждый батрак может обокрасть. Да не будь меня…
Не будь его, читарское имение вовек бы не выкупить. Оно было куплено на банковскую ссуду, а многого ли стоит добро, купленное в долг?
Неужто вы не понимаете, что без меня не бывать бы нам хозяевами в Читарах? Без меня вы бы с места не сдвинулись, так бы и прожили свой век жалким арендатором, покорным слугой епископа и капитула. Вы, отец, не хозяин, а святоша. Вам бы только ходить на поклон к святым местам и распевать «О дева Мария пресвятая…»
Много ли вы нахозяйничали, пока я не взял дело в свои руки? Да вы бы и последние штаны отдали: пану епископу, пану декану, пану священнику — любой рясе, какая попадется на глаза. Кому кабанчика, кому теленочка, кому гусей откормленных, кому сливовички домашней. Милым святым сестрам в Нитре телушку для сиротского приюта, святым братьям на Войной три мешка крупчатки для интерната. Любой грош, попади он к вам в руки, находил свое место: на роспись в церкви, на новый орган, на статую святой Терезочки в часовенку, на колокол, на котором будет надпись, что его подарил к вящей господней чести и славе Штефан Грофик…
Как вы хозяйничали, пока я не взялся за ум? Плуги, бороны никудышные, сеялки ржавые, даже веялки завалящей не было, а сечку резали не электричеством, а с конным приводом. Кони у нас были не кони, а клячи, каждый второй с запалом, порожнюю телегу не могли вывезти вверх по Пригону! А как же иначе, если их кормили одной пустой соломой?
Нет, не хозяин вы, отец. Вы бы поля обрабатывали молебнами да крестными ходами. На каждую вербу — по иконке, на каждую межу — по часовенке, отслужить мессу за дождь, мессу за вёдро, а дальше — как бог рассудит.
— Какие деньги вы, что ни год, отваливали за вспашку? А я трактор купил, и он себя за пять лет окупил десять раз. Не начнись эти беспорядки, я бы и свою молотилку имел, а вы что?
У старого Грофика заходил кадык, руки тряслись, нож, который он все еще держал в руке, дробно постукивал об стол.
— Да что ты все меня дураком выставляешь? — выговорил он, чуть не плача. — Что ты нахозяевал, то тебе и достанется. Читары твои, я их с собой в могилу не возьму.
— Ладно, мои, только где же мое кровное, где грофиковская земля?
Неужели эта развалина, этот горе-хозяин так и не поймет, что дело вовсе не в сорока читарских гектарах? Пальо нужна земля здесь, в Лабудовой, где он родился, чтобы он мог сказать: есть здесь и мое, унаследованное от отцов, я здесь не какой-нибудь приблудный капитульский арендатор. Старый не понимает, что сделал с ним, когда продал свою долю земли брату, чтобы внести денежный залог за Читары. Не понимает, что творится на душе у Пальо, когда он проходит мимо грофиковской земли, на которую у него нет больше прав.
Старый Грофик тяжело опустился на лавку, завздыхал, вытер лоб тыльной стороной руки.
— Я делал что мог… — заскулил он сдавленным, старчески жалким голоском. — Я же тебе и купил это поле. Сколько я из-за него находился, наклянчился у каноников, у самого пана епископа. «Пусть, говорю, окажут нам такое благодеяние, ваша милость, пусть уступят нам эту землю». Моя ли вина, что ее теперь у тебя отнимают?
Не понимает, совсем ничего не соображает, вконец одурел над своими четками. Будь у него понимания хоть с маковое зернышко, не стал бы он сейчас заикаться об этом поле у шоссе.
Пальо выглянул в окно и увидел их, эти 2,012 гектара, единственный собственный кусок земли в Лабудовой — какой там собственный, теперь он и его лишился. Там волновалась на ветру рожь, густая как ковер. Вот-вот она выколосится, зацветет, потом побелеет, созреет, на Петра и Павла пойдет под косу.
А потом придут эти.
Колченогий Гривка, Янчович и этот вертопрах Яно Мацко. Приведут землемеров, чужих, равнодушных людей, — этим не понять, что́ это поле значит для кого-то. Там, где Пальо чужому и шагу не давал ступить, откуда он бичом выгонял не только кур, но и воробьев, будут топать их сапоги. Поле, которое он обрабатывал сам, даже своим батракам не доверял его, будет искромсано лопатами землекопов. Колеса подвод, груженных досками и кирпичом, выроют в ухоженном грофиковском поле глубокие колеи.