Взрослые часто обманывают. Милан сталкивался с этим не раз, и каждый раз это задевало его, мучило и наполняло отвращением.
Однажды он слышал, как Грызнариха жаловалась маме:
— Сухие корки будем глодать, Маргита моя милая. В кладовке у меня хоть шаром покати, сала совсем нет, и не знаю, как перебьемся.
Милан поверил, что Грызнаровы в самом деле будут питаться сухими корками, и мама поверила.
— Ну, это уж совсем беда, Анча, если даже у тебя, такой хозяйки, нет сала, — посочувствовала она.
Но вот Милан как-то пошел с мамой к Грызнарихе за сновальным станком; та отперла кладовку — а там свисают с балки пласты соленого сала толщиною в пядь.
— Анча! — ахнула мама. — Я-то думала, ты и в самом деле обедняла, а у тебя здесь сала на целый полк!
А Грызнариха:
— Да кто ж его будет есть? У нас жирного никто в рот не берет, опротивело оно нам…
— Ты смотри, как вывернулась, — сказала мама, когда они вышли с грызнаровского двора. — Врет, как по воде бредет, у нее только десятому слову можно верить.
Тогда Милан еще подумал: «Моя мама не такая, как эта Грызнариха. Она не жалуется, что мы будем глодать сухие корки, хотя у нас-то сала почти и нет совсем. Мама никогда не плачется: мол, этого нет, того нет — она лучше промолчит. Мы, Гривковы, не любим болтать о своей нужде».
Тебе, мама, я всегда верил, а теперь вот не могу. Теперь я буду считать, какому твоему слову можно верить — каждому третьему или каждому десятому. Это очень больно, потому что раньше я думал, что могу тебе верить до последнего слова, до последней буквы.
Милан перемыл посуду и забился с книжкой в угол. Он делал вид, что читает, а сам краем глаза посматривал на маму и тетку Агнешу.
Они отправили Еву на литанию — пусть покрасуется своей цепочкой, а сами остались сидеть за тортами.
— Ешь, Агнешка, ешь, — в который уж раз потчует гостью мама.
Тетка наконец отрезала ломтик, положила в рот совсем маленький кусочек и медленно пережевывает его, как будто она не торт ест, а сухую картофельную лепешку.
— Спасибо, Маргитка, не могу больше, — говорит она, но это тоже чистое притворство: торт ведь очень вкусный.
И это печальное, измученное лицо тетки Агнеши — тоже, должно быть, притворство. Какие могут быть заботы у богатой Грофички?
Говорят, она была очень красивая, первая красавица в деревне, а Ондрей Грофик был самый красивый парень. Они вместе играли в любительском театре, там познакомились и полюбили друг друга.
— Родители Ондрея и слышать не хотели об Агнеше, — рассказывала как-то мама. — Велели ей передать, что у них мол, высокие пороги, не про босяцкие ноги, но Ондрей не отступался. Так и сказал своей матери: «Или эта, или никакая, лучше из дому уйду». И добился-таки своего, женился на ней, но только не повезло ей, бедняжке.
Почему мама называет тетку Агнешу «бедняжкой», почему она считает, что ее подруге не повезло? Все знают, что отец Ондрея откупил у своего брата, капитульского арендатора, всю грофиковскую землю, а это не какие-нибудь полоски, как у остальных, а большие поля. В жатву они нанимают три пары жнецов, а Ондрей с Агнешей жнут четвертой парой. И дом у них чудесный, три окна смотрят на улицу, железные ворота покрашены зеленой краской, а в конюшне стоят две пары коней.
Тетка Агнеша моложе мамы, но по ее изможденному лицу этого не скажешь.
«Тоже обман, все они жульничают», — решил Милан и углубился в книгу.
Вдруг он услышал, что кто-то плачет. Он оглянулся и увидел, что тетка Агнеша лежит головой на столе и плачет, и плечи у нее дрожат.
— Он был бы уже как твой Милан, такой же большой, мальчик мой несчастный… — причитает она, то и дело запинаясь, и плач переходит в долгие, протяжные рыдания.
— Иди на улицу, нечего тебе здесь делать! — зашипела мать на Милана и повернулась к Агнеше: — Хватит плакать, не изводи себя, слезами горю не поможешь!
Вот так всегда. Только-только покажется, что Милан мог бы ухватиться за краешек загадки, окружающей мир взрослых, как мама выгоняет его: иди гулять, это не твоего ума дело.
Он пересек задний двор и направился в поле. Его потянуло куда-то далеко, как можно дальше от деревни и от двух женщин, которые разговаривают о чем-то, чего он не должен знать.
Значит, у тетки был мальчик, ровесник Милана? Странно, что он до сих пор не слышал об этом. В деревне ведь ничего не скроешь. Люди знают, у кого сколько земли, сколько коней, коров и даже кур, знают, у кого какая одежда, вплоть до последнего платка или косынки. Как могла Агнеша Грофикова утаить своего мальчика? Если он умер, почему на кладбище нет его могилы?
Милан вышел на Пригон, улегся в траву под яблонями и стал упорно добывать из своей памяти все, что знал об Агнеше, Ондрее и обо всем доме Грофиков.
Агнеша хаживала к Гривковым и тогда, когда еще жив был отец. Приходила всегда одна, Ондрей не пришел ни разу, хотя был крестным отцом Евы.
В доме его поминали редко, всегда как-то походя. Милан уже тогда обратил на это внимание и понял, что его не любят. Если нужны были кони на пахоту или привезти дров, они никогда не обращались к Ондрею. Другим он и пахал и возил, но только не Гривковым.
— С Ондреем лучше не связываться, это тот еще фрукт, — сказал как-то отец.
— Скажи уж лучше: душегуб, — добавила мама и вздохнула.
«Душегуб… почему именно душегуб? Ведь он… боже упаси, не мог же он убить этого мальчика!» — ужаснулся Милан. Но тут же отмахнулся от этой мысли.
Ондрей ведь не сидел в тюрьме — и зачем бы он стал убивать своего сына, если других детей у них нет и некому завещать все свое добро?
Потом Милан вспомнил, как однажды тетка Агнеша расплакалась перед мамой, совсем как сегодня. Он был тогда в чулане, что-то искал в сундуке, а мама не знала, что он там и всё слышит.
— Уж как я его просила, молила, как господа бога… — всхлипывала тетка Агнеша. — Видишь, что со мной, не могу я подымать мешки. А он как глянет: мол, скажи на милость, какая принцесса из батрацкой объявилась, и пришлось мне… Двадцать мешков… на шестом месяце…
И Милан решил тогда, что тетка потому жалуется на мужа, что он заставляет ее делать мужскую работу. Конечно, таскать мешки — не женское дело, это все равно что хлеб косить.
На «шестой месяц» Милан тогда не обратил внимания, подумал, что это июнь. Зато теперь он понял, о каком шестом месяце шла речь, и почувствовал, что у него голова кругом идет.
Она ждала ребенка, а он заставил ее поднимать мешки!.. Да как же он смог! Даже не верится. Когда женщина ждет ребенка, ей нельзя поднимать тяжести. Когда должна была родиться Евка, отец не позволял маме даже кастрюлю со свеклой поднять.
— Это не для тебя, — говорил он и сам ставил кастрюлю на плиту.
И Милан тоже брал у мамы из руки кастрюли и ведра.
— Это не для тебя, — повторял он вслед за отцом, и мама не спорила, она позволяла, чтобы ее берегли, опекали.
Люди щадят даже скот, когда ждут от него приплода. Жеребую кобылу или стельную корову никто не станет запрягать в груженый воз. В этом деревня ни к кому не знает снисхождений, безжалостного хозяина она презирает. Любая бабка скажет такому в глаза: «Ах ты скотина бессердечная, зверюга ты лесная!»
Почему же тогда никто не заступился за тетку Агнешу? Почему никто не накинулся на Ондрея, на этого зверя лесного, который заставил свою беременную жену поднимать мешки?
Ребенок родился мертвым, это был мальчик, теперь ему было бы столько же, сколько Милану. Тетка Агнеша оплакала его потихоньку, а людям хоть бы что. Они не плюют на Ондрея, не презирают его, не обвинили его перед судом. Как же это? Почему?
Боятся Ондрея, потому что он Грофик? Богатей Грофик, у которого дом с тремя окнами, самые большие поля и уйма скота? Конечно, боятся. Богачей все боятся, все перед ними заискивают. Богатство дает людям какую-то невидимую власть над остальными. Если богач тебя обидит, тебе остается только плакать и стискивать зубы — терпи, ничего не поделаешь.
Чтоб ей трижды пропасть, такой жизни!
Милан перевалился на другой бок и засмотрелся сверху на деревню.
Она лежала в долине, такая тихая, приветливая: зеленые деревья и красные крыши, белая церковь с невысокой колокольней стояла над домами, как наседка над цыплятами. За деревней вырисовывались горы: широкоплечий Трибеч с вышкой на макушке, горы поменьше и холмы, поросшие грабом и дубняком, а среди холмов — живописные пестрые пятна предгорных деревушек.
Красивая деревня Лабудова, особенно отсюда, с Пригона, когда ее видно всю, от Задворья до Новых домов у станции. Кажется, в такой деревне должны жить только добрые, мирные, веселые люди.
Но попробуй спустись в деревню — и ты увидишь, что мира здесь нет и в помине. Гурчиковы воюют с Моснаровыми. Грызнаровы грызутся с Майковыми, а Грофики — против всей деревни. Попробуй-ка разобраться в этой путанице!
Хорошо еще, что есть здесь Эрнест, смелый, честный Эрнест, на которого всегда можно положиться.
А мама его обманула, но во второй раз это у нее не выйдет. Он, Милан, ни за что не допустит, чтобы Эрнесту пришлось оправдываться перед национальным комитетом из-за каких-то там яиц.
…Мама собралась в Корыто окучивать кукурузу и — надо же! — взяла с собой Еву. Вытащила для нее из-под амбара тяпку, легонькую, с гладкой ручкой.
— Пусть приучается, — сказала. — Все равно вы дома только ссоритесь. — Она вздохнула и искоса посмотрела на Милана.
В последнее время она часто на него сердится.
Милан помалкивал и злорадно улыбался. Пусть Евочка потрудится, пусть увидит, каково работать в поле, ведь она до сих пор тяпку в руках не держала.
Уходя, мама приказала:
— Нарежь сечки, принеси воды, а потом марш с гусями на выгон!
Милан кивнул, но про себя подумал: «Как же, дожидайся! Так я и пошел с твоими гусями, чтобы ребята надо мной смеялись».
Мама на него сердится: упрямый стал, языкастый и не слушается ее.