— Опять кувыркаешься? — проворчал он устало и продолжал заниматься своим делом.
За водой побежала Мариша.
Анча визжала:
— Да не будь у тебя Магды, тебя бы вши заели! И ты еще будешь людей колченогими обзывать?
Апола не отвечала, она жадно глотала воду, бросая при этом укоризненные взгляды на мужа. Вот, мол, видите, как он со мной? Ни в грош меня не ставит, умри я тут на месте — он и глазом не моргнет.
Интересно, кого это Апола назвала колченогим? Гривку? Или старого Шишку? Но с чего бы это она стала заступаться за Эрнеста? Уж скорее она бы вступилась за старого Шишку, он ведь Анче родня. Да нет, что мог сделать дед Шишка Аполе?
Скандал утих, раздавался только стук весов и сухой, скрипучий шорох лопат.
— Еще не раз горькие слезы прольем, — сказал вдруг Пальо Грофик, не отводя взгляда от весов. — Да, не раз, и я, и вы. Здесь у вас хлеб был верный, а дальше что будет?
— Свой вырастим, — огрызнулась Мариша. — Будет земля, будет и хлеб. А ты лучше не будь таким скаредом.
Пальо нахмурил лоб:
— Какой я тебе скаред?
— А такой. Делить ведь будут не твое, а капитульское. Ты бы хоть сказал себе: до сих пор капитульским попользовался я, а теперь пусть другие.
Пальо покраснел, сжал губы в ровную черту.
«Сейчас он ее облает», — подумал Сила. Так, значит, свара началась из-за раздела земли, уже точно известно, что он состоится. Грофику велели отдать капитульские поля, он переезжает в Читары. Апола против раздела, многие против нее, хотя в феврале на собрании все голосовали «за». Тогда кричали Гривке: «Напиши, напиши в правительство!» — а теперь обзывают его колченогим.
Сила был за раздел. Неплохо бы иметь свой кусок земли. Засеем, сожнем и прокормимся с мамой. Нам-то чего обливаться горькими слезами?
Пальо Маришу не обругал, только головой покачал: мол, смотрите, какая!
— У земли есть нюх, — сказал он. — Чего ей не дашь, того от нее и не жди. Поле нужно холить: пахать, боронить, укатывать. У меня для этого трактор был, и коней полная конюшня, а у вас что есть? На чем пахать будете? На себе? Или мотыгой, как под коноплю?
Это звучало искренне и убедительно.
Мариша смутилась.
— А что ты встреваешь в бабьи разговоры? — заворчала она на Пальо, чтобы хоть что-нибудь возразить. — Вешай давай и не болтай. Полдня проторчим здесь из-за вас, копуш.
Пальо не обращал на нее внимания, взвешивал, досыпал, отставлял мешки.
— Я-то не боюсь, — бормотал он. — Захочу, не только капитульское брошу, а и всю свою землю — и пойду работать, хоть с киркой. Год-другой выдержу.
— Год-другой? А что потом? Потом что будет, Пальо? — спросила одна из женщин.
Но тут перед хранилищем остановилась фура. Мужики начали выносить мешки, и Пальо так и не успел сказать, что будет через год-другой.
Так как Сила жил на самом хуторе, ему отвезли зерно последнему, когда уже начало смеркаться. Мать уже была дома, сегодня она поспешила переделать всю работу, чтобы присутствовать, когда в ее комнату внесут мешки с зерном.
Она суетилась у плиты, жарила яичницу; в комнате пахло луком и шипящим на сковородке салом. На столе, на тканой скатерке, которую она доставала из сундука только по праздникам, стояла бутылка водки и рюмки всех мастей, одолженные у соседей.
— Вот и мы с зерном, — бормотала себе под нос Шкалачка. — И у нас свой хлебушек…
Она усадила мужиков за стол, угостила водкой, поставила яичницу. Мужики набирали с тарелки вилками, ели серьезно, вдумчиво, как полагается в чужом доме.
Сила тоже уселся за стол. Яичница была вкусная, хлеб мягкий, только вчера печенный, и Сила ел без стеснения: кто зарабатывает на хлеб, имеет право есть досыта.
Мужики ушли, Сила остался один с матерью. В комнатке было уютно и как-то празднично, словно на рождество. Шкалачка улыбалась, гладила мешки с зерном, разглядывала завязки и затягивала их потуже.
Сила собирался посоветоваться с ней: что они будут делать, когда Грофик уйдет, а капитульские земли разделят? Им тоже достанется надел, но дальше что? Как будем обрабатывать землю, не голыми же руками?
— У других хоть коровенка есть, запрягут ее вместе с соседской и вспашут, и засеют, а нам ведь придется нанимать на пахоту, на сев и на своз хлеба, а потом отрабатывать без конца. Когда Грофик съедет, ты лишишься и этой своей убогой службы, а я из-за вечных отработок не смогу куда-нибудь наняться постоянно.
Как же мы дальше жить будем, мама?
Многое скопилось у него на душе, но когда он увидел, как мама радуется заработанному им хлебу, у него не хватало духу испортить ей этот праздник. Он глядел на ее сияющее, помолодевшее лицо, и сердце у него сжималось: через год такой радости уже не будет.
Не будет, потому что Мацко, Янчович и Гривка так и не унялись, пока не перевернули все вверх дном. Вот тебе и раздел земли… Издали все выглядело прекрасно, а на деле выходит черт знает что.
Мама, конечно, не знает, о чем говорят в деревне. Ходит, бедолага, по комнате с таинственным видом и все поглядывает на Силу.
«Неужто она что-то припасла для меня?»
Шкалачка открыла сундук и достала из него пакет в оберточной бумаге.
— Костюм я тебе купила, сынок, — говорит она. — Хозяйка мне, с неделю тому, сказала, что есть костюмы у Шмила, так я ей дала талоны и деньги, чтобы взяла и для тебя.
— Коштюм ш ярлыком? — прошепелявил Сила и улыбнулся.
Это означало: новый костюм, прямо из магазина. В последний раз у него был такой еще при жизни отца. С тех пор, как отец умер, мама одевала его в старье, подаренное сердобольными женщинами. Сила ненавидел это обношенное, латаное тряпье, вырывался, когда мать одевала его, и кричал: «Хочу коштюм ш ярлыком!» — он тогда сильно шепелявил, потому что у него выпадали передние молочные зубы.
И вот он лежит перед ним, костюм с ярлыком: пиджак и брюки из грубой темно-серой ткани. Мать разглаживает его шершавыми руками и приговаривает:
— Я и попросила ее: возьми, говорю, и для моего, когда своему будешь брать, ведь с малых лет ходит в чужих обносках, пусть хоть раз оденет неношеное. А она еще спрашивает: на сколько лет ему взять, на тринадцать или на четырнадцать? Возьми, говорю, на пятнадцать, чтобы он из него не вырос за одну зиму.
Костюм был и длинен, и широк, но маме он нравился.
— Теперь можно и у Балажей показаться, — сказала она, и Силу передернуло.
— А чего я у них не видал?
— Я слышала, они собираются брать ученика, так я заговорила с Агатой.
— А она что?
— Нужно, мол, с Имро поговорить. Может, заглянешь к ним, попросишь? Неплохо было бы, сынок. У механика всегда кусок хлеба верный, а теперь, когда у хозяина землю отнимут…
«Значит, она уже слышала», — подумал Сила. Слышала и уже обдумала, что и как. Пока он ломал себе голову, мама действовала. Купила костюм и пересилила неприязнь к сестре, которая стыдилась Шкалаков, бедных родственников.
Сила не прочь был бы стать механиком. Что может быть лучше, чем ходить около молотилки в спецовке, — шапка набекрень, сам весь перемазан в масле? Молотилка гудит, люди потеют от жарищи, а механики посиживают в тени, едят жареных цыплят, пончики или вкусную домашнюю колбасу.
Он уже представлял себе, как сидит с дядей в холодке после сытного обеда. Сидят, покуривают, подремывают. Вдруг посреди равномерного, спокойного гула машины раздается скрежет. Барабан загрохотал вхолостую и умолк, клочья соломы застряли в элеваторе…
«Механик! Меха-аник!» — кричат грязные молотильщики.
Сила подымется, равнодушно, мимоходом скажет дяде:
«Я сам налажу, не беспокойтесь».
Опытное ухо специалиста сразу слышит, в чем дело: солома была сырая, обмоталась вокруг барабана. Солидным неспешным шагом Сила подойдет к молотилке, выключит мотор, очистит барабан, для пущей важности осмотрит заодно решета, капнет в нескольких местах масла из масленки, включит мотор, прислушается: молотилка работает чисто, равномерно, — и вернется к дяде.
Хорошая работа, Сила бы от такой не отказался, если бы…
Если б не нужно было просить о ней Балажей.
Это их единственные родственники в Лабудовой, но в батрацкую к Шкалачке они уже несколько лет не заглядывают, и Сила с матерью тоже обходят стороной дом Балажей на Верхнем конце деревни.
— Уж ты сходи, сынок, сделай это ради меня, — не отступается мать, — по-хорошему, спокойно. Мол, мама вам кланяется и очень вас просит. До самой смерти будет за вас молиться.
Сила чуть было не стал на дыбы, что-то внутри обожгло его, словно раскаленными клещами схватило. Мамино смирение его оскорбляло, приводило в ярость. Но как тут отказаться, сказать «Не пойду!»?
— Как-нибудь загляну к ним в воскресенье, когда дядя будет дома, — пробурчал он и стал выбираться из слишком длинного, широкого и к тому же страшно жесткого костюма.
Места вокруг Лабудовой холмистые. Ровная низина тянется только от реки Нитры до шоссе на Превидзу. Дальше земля начинает круглиться холмами, большими и маленькими.
Корыто — лощина между двумя холмами, которая в самом деле похожа на корыто с узким дном и крутыми боками. Здесь расположены делянки мелких лабудовских хозяев.
У Гривковых в Корыте две полоски. Одна побольше — на гектар, да еще вверху, у дороги, полгектара. На меньшей полоске в этом году была пшеница. Ее сжали, свезли, обмолотили, а сегодня Милан запахивает пшеничную стерню. Это работа нетрудная, и Милан ее давно уже делает сам. Плуг не нужно запускать глубоко в землю, стерню запахивают мелко, примерно на пядь, чтобы подрезать корни бурьяна.
Лыске и Пеструхе жарко, они высовывают языки и тяжело переставляют ноги с растрескавшимися копытами.
— Пить хотите, бедняжки, — заговаривает Милан с коровами голосом заботливого хозяина.
Он довел борозду до конца, опрокинул плуг. Коровы медленно шагают по краю поля. Пеструха тянется к одуванчику в канаве. Лыска не может, ей мешает ярмо, но и она таращит кофейные глаза на одуванчик.