— Проголодались? — спрашивает Милан. — Ну-ну, сорви, не бойся.
Пеструхе удалось слизнуть одуванчик, Лыска дергает головой, вытягивает шею из ярма. Милан поглядывает на недопаханный участок и вздыхает. Как решить: допахать или попасти несчастных коров? Если не допашет, мама будет ворчать. Ну и пусть ворчит, не может он больше глядеть, как вываливают языки и тяжело дышат коровы.
Он погнал коров к дороге, отцепил плуг и подпер его колышками. Потом повел коров к шоссе, на Яблоневую, там, где аллея старых яблонь, а под ними — холодок и трава, проросшая сочным луговым клевером.
На Яблоневой коровы передохнули. На траву они прямо-таки накинулись, срезают ее языком у самых корней.
Прошел пассажирский поезд из Превидзы.
— Одиннадцать, — сказал себе Милан. — Еще немного попасу и приду домой как раз к обеду.
Кто-то шел от станции, издали невозможно было разглядеть, кто это. Но когда человек свернул в аллею, Милан сразу узнал Эрнеста.
— Я тебя увидал из поезда и пошел навстречу. Доктор велел больше ходить, разминать ногу, — сказал Эрнест и осторожно сел на край дорожной канавы. — Вспахал?
— Еще нет. Коровам жарко было, еле дышали, я и решил попасти их немного.
Он ждал, что Эрнест выбранит его, но тот только вздохнул:
— Не жалеем мы их, они уж и доиться перестали.
Он порылся в портфеле, достал сверток в белой бумаге.
— Колбасу тебе принес.
Милан взял бумажный пакетик. Две булочки и колбаска; когда мама едет в город, она приносит ему конфету, как маленькому, а Эрнест — всегда колбасу. Мужчина — он и есть мужчина. Милан взялся за еду. Булочки были хрустящие, с поджаристой корочкой, а колбаса — сладковатая.
— На заседании был?
Булки с такой колбасой Эрнест всегда приносил с заседаний. Там давали на полдник сладковатую колбасу — конскую.
Эрнест усмехнулся: угадал.
— Был. Утром в больнице, а потом на совещании. И шапку тебе купил, вот посмотри, и шарф.
Шарф! Ну и Эрнест… Летом покупать шарф.
Эрнест достал покупки, и Милан тут же примерил шапку. Шарф был в черную и красную клетку, мягкий на ощупь и, наверное, дорогой.
Собственно, он собирался купить рубашку, Гривкова ему наказала купить у Шмила рубашку. Он забежал в магазин перед совещанием. Рубашки были, но не его размера.
«Может, на складе есть, — сказал хитроглазый, услужливый Шмил, — подождите-ка минуточку».
Но ждать Эрнест не мог, сказал, что вернется через час-другой, а пока возьмет эту шапку и этот шарф.
Совещание в райкоме затянулось, Эрнест побоялся опоздать на поезд и в магазин не зашел; так он и остался без рубашки.
От берега, из долины, заросшей терновником, свернула на Яблоневую подвода. Яно Мацко вез люцерну, что-то насвистывал и подхлестывал коров.
Одна из коров, рыжая с белым ремнем по хребту и обломанным рогом, шагала спокойно, зато вторая, молодая телка, непривычная к ярму, то и дело дергала хвостом, и шерсть на ней мелко подрагивала.
— Из города? — окликнул Яно Эрнеста. Не ожидая ответа, прикрикнул на телку, которой вздумалось брыкаться: — Попрыгай у меня, я тебе сейчас попрыгаю!
Он хлестнул ее кнутом по белой шелковистой шее. Телушка попятилась, потом рванулась вперед, часто перебирая ногами, задрала красивую голову с маленькими рожками и начала вертеть шеей.
— Замучает она мне Рыжуху! — рассердился Яно.
— Славная коровка, — похвалил Эрнест.
— Да, всем бы хороша, только в ярме ходить не хочет. Придется вести.
Яно остановил воз, схватил брыкливую телку за цепочку, обмотанную вокруг рогов. Телушка уклонялась от него, переваливая ярмо то в одну, то в другую сторону, поблескивала большими испуганными глазами.
— Еще рог себе обломит… — злился Яно.
— Оставь, — успокаивал его Эрнест. — Чует, видно, что ей не придется к ярму привыкать. Весной уже не будем запрягать коров.
Яно покосился на него:
— А кого запряжешь? Себя?
Эрнест глубоко затянулся сигаретой.
— Совещание было в районе. Придется нам поторопиться с этим сельскохозяйственным кооперативом. Стерню еще кой-как перепашем на коровах, а на осеннюю пахоту нам обещают трактор.
И словно в ответ, вдали раздалось тарахтение трактора, который как раз принялся за стерню на Церовом — невысоком продолговатом холме за Яблоневой, принадлежавшем государственному хозяйству.
Еще неделю назад на Церовом холме волновалась пшеница, яровая, безусая, с тяжелыми колосьями. Сегодня от нее осталась только золотисто-желтая, низко срезанная стерня — казалось, на холм накинута широкая золотая сеть. Трактор полз по краю поля и выводил вокруг блестящей сети темно-кофейную ленту.
— Ну и дает! — с завистью сказал Яно. — До вечера подымет почитай что весь Церовый.
Телка испугалась тарахтения трактора, опять зачудила: мотала головой, пока не вытрясла шпильку из ярма. Хорошо еще, что Яно вовремя подскочил к ней.
— Ей-богу, сбрую куплю ей, подлой! — свирепствовал Яно.
— Я ж тебе говорю, не понадобится, — успокаивал его Эрнест. — Осенняя вспашка уже будет как здесь, на Церовом. Получим грофиковский «фордзон» с плугами и культиватором.
Они провожали взглядом трактор, медленно скрывавшийся за выпуклостью холма. Потом надели ярмо и на коров Гривки, прицепили плуг и тронулись домой.
— Жалуемся на плохие урожаи, — говорил Эрнест, словно размышляя вслух. — А скажи, пожалуйста, каким же им еще быть? Что мы даем земле? Одну вспашку, и ту на коровенках. Потом жалуемся, что хлеба жидкие, колос от колоса не слыхать голоса, кругом один поповник да волчий мак. А этим сыт не будешь.
— Да что ты меня агитируешь? — ощетинился Яно. — Меня агитировать незачем, я готов хоть завтра. Вон ту агитируй! — он ткнул кнутовищем в сторону воза, выезжавшего с проселка на шоссе.
На возу сидела Магда Палушова, золовка Аполы Палушовой, той, что вечно жалуется на сердце.
— Ты вот таким скажи: будем делать кооператив, подавайте заявления.
Магда остановила коров, слезла с воза. Она делала вид, что возится с ярмом, но, судя по всему, просто поджидала, когда мужики поравняются с ней.
— Ты что в меня кнутом тычешь? — окликнула она Мацко по-мужски хриплым голосом. — И у меня кнут есть. Смотри, как бы не огрела!
Яно рассмеялся:
— Хорошо, что вы нам повстречались. Эрнест вот аккурат возвращается из города, с совещания. Будет переписывать людей, которые захотят пахать машинами. А я говорю: тетку Палушову уговорим первую. Она у нас не хуже мужика: сама пашет, боронит, сеет; такая пойдет обязательно.
— Шалопут взбалмошный! — буркнула она и отвернулась к Эрнесту: — В самом деле ездил о машинах говорить, Эрнест?
— Ездил, тетушка. Хотим собрать людей… Ну а вы, пойдете к нам?
Магда поправила выгоревший платок на голове.
— Что тебе сказать, парень? — заговорила она серьезно, озабоченным голосом. — Всякое услышишь меж людьми. Один говорит так, другой этак. Ну, а я как подумаю, помозгую, так, может, и пристану к вам. Шестой десяток мне пошел, не знаю, на сколько еще меня хватит. Штефан все больше у Грофика, а все хозяйство на мне. Апола, сам знаешь, не работница: чуть что, за сердце хватается.
Яно с Эрнестом переглянулись: смотри ты, кто бы мог о ней подумать?
А Магда, словно испугавшись, что наговорила лишнего, стегнула коров, воз тронулся, запрыгала коса, лежавшая на люцерне.
«Кто бы мог о ней подумать?» — удивлялся про себя и Милан.
Магда Палушова, высокая, костистая, крепкая как мужик, управлялась с палушовским хозяйством почитай что сама. Ее прозывают батраком и недолюбливают из-за неуживчивого нрава. Если где увидит плохо окученный картофель или кукурузу, заглохшую в бурьянах, обязательно отчитает хозяев за нерадивость. Мальчишек, разводивших костры поблизости от деревьев или стогов соломы, она гнала кнутом и швырялась в них комьями земли. «Чертовка, ведьма!» — кричали мальчишки и показывали ей язык.
Но она не была ни чертовкой, ни ведьмой, а просто до времени состарившейся женщиной, вся жизнь которой — сплошной рабочий день без отдыха. Только сейчас Милан заметил, что руки у тетки Магды сухие как дерево, жилистые, искореженные непосильным трудом. Заметил выцветший платок на седых волосах, заплатанную блузку, покрытые венами ноги в мужских башмаках и почувствовал, что ему искренне жаль ее.
Они въехали в деревню, остановились перед домом Гривки.
— Когда будем созывать подготовительный комитет? — спросил Эрнест.
— Да, по мне, хоть сейчас.
Но люди сейчас в поле, поэтому договорились собраться в воскресенье.
— А с Палушовой как? Возьмем? — спросил Яно.
— Конечно, — отвечал Эрнест.
Яно насупился, почесал рукой крепкую, загорелую шею.
— Не нравится мне это, — сказал он. — Пахать, сеять — пес с ним, но мы ведь хотим свинарник построить, коровник, птицеферму, а там нужно будет вкалывать. Наберем старых, хрипунов, хромых, тогда уж сразу надо строить для них и богадельню.
— Яно! — выкрикнул Милан и невольно замахнулся кнутовищем.
Эрнест сверкнул глазами, покраснел и молча шагнул в ворота.
Яно растерянно посмотрел ему вслед и вдруг спохватился, хлопнул себя по лбу:
— Ах я балда!
Забыл, начисто позабыл про искалеченную Эрнестову ногу.
Первым из членов комитета пришел Яно Мацко, чисто выбритый, причесанный, ничего не скажешь — красавец. Нарочно выбрал такое время: только что зазвонили к литании и на улице полно девчат.
Ондрей Янчович ворвался как буря и сразу к Эрнесту: «Ты только посмотри на эти разверстки!» Уселся, но только вытащил из портфеля бумаги, как вошла Таня, а за ней Яно Моснар, мрачный спросонья. С утра возился с канавкой под Горкой. Праздник, не праздник, а капусту поливать надо. Намаялся, пока отводил воду, после обеда собрался поспать, но только задремал — Мариша растолкала: давай иди к Гривкам, ночью будешь дрыхнуть.
Наконец раздались во дворе знакомые неровные шаги и постукиванье палки. Вошел старый Шишка, чистенький, улыбчивый, с плутовскими искорками в глазах.