— Что, заждались? — закричал он еще в дверях. — А у меня гостей полон дом! Сыновья с невестками, а внуков — как гусей на выпасе! — Он сел, пригладил лихие, закрученные кверху усики. — Утром был на рыбалке, прихожу домой — старуха мечется: «Гляди, говорит, сколько детей понаехало. Надо бы, говорит, суп для них заправить, да где же я такой здоровый чугун возьму?» А я ей говорю: «Чего ты убиваешься? Заправь прямо в колодце!»
Все рассмеялись, ожила даже сонная физиономия Яно Моснара. Ондрей убрал ведомости с разверстками, и Эрнест выложил на стол свои бумаги. Рассказал про совещание в районе, упомянул какие-то постановления, механизацию, посевные и фонды.
Все слушали внимательно, но видно было, что понимают его не очень. Старый Шишка шевелил бровями и подкручивал усы.
— Ты у нас, Эрнест, готовый депутат, — сказал он наконец. — Говоришь, как по книге читаешь, а ты бы лучше сказал нам, кого ты уже наметил в кооператив.
Эрнест вытащил список:
— Вот здесь у меня те, с кем надо бы поговорить. Шраматый Густав…
— Пойдет.
— Моснар Йозеф. Яно, пойдет твой брат?
— Пойдет.
— Капустова Йолана, вдова.
— Не пойдет, — постучал Шишка палочкой.
— Да пойдет она, — вмешался Яно Мацко. — Вчера я у них был, она обещала.
Шишка усмехнулся в усы:
— Значит, обещала тебе, Янко? А что обещала? Заявление в кооператив или свою Агатку?
— Все дразнитесь, — пробормотал покрасневший Яно. — А что же ваши сыновья, пойдут? — спросил он вызывающе (это, мол, вам за Агатку). — Уговорили Мартина?
— Мартина не уговорил, — вздохнул дед Шишка. — Цирил и Мишо обещались, а вот Мартин… Верона его держит, такая заноза, в недобрый час он с ней связался…
Список был длинный, обстоятельный. Если бы вступили все, кто в нем был, машинный кооператив хоть завтра мог бы просить кредиты. Но вступят не все. Например, Тоно Кукла — ни за какие коврижки. Этот ходит по деревне и бьет себя в грудь: «Что имею, то мое. Видит бог и добрые люди, есть у меня свой конек, есть и землица». Конь у него никудышный, шапкой можно зашибить, а землица — две-три полоски и то по разным углам. Но Кукла в кооператив не пойдет — считает себя крепким хозяином.
Выходит, на восемнадцать — двадцать хозяйств можно рассчитывать. Беда в том, что все хозяйства-то мелкие. Коней нет ни у одного, а что будешь делать в кооперативе без упряжки? Трактор вспашет, и сожнет, и навоз развезет, но ведь не гонять же его по пустякам! На одном топливе прогорим!
— Нам хотя бы двух-трех середнячков, — говорит Эрнест. — Крайчовича бы или Марека… Слушай, Яно, говорил ты с Мареком?
— Гнида! — махнул рукой Яно Мацко. — Я к нему по-хорошему: мол, Юло, давай к нам. Два с половиной гектара мы на тебя записали с капитульской земли, мог бы и про остальных подумать, без кооператива нам землю не обработать.
— А он что?
— Я же говорю — гнида. Заюлил: «Понимаю, мол, понимаю, только на что мне кооператив? Я на моих конях и свое обработаю, и другим подсоблю». А я ему говорю, — разгорячился Яно, — прямо в глаза ему: «Слушай, говорю, ты, мироед, землю хочешь, а в кооператив не хочешь? Пинок в зад получишь, а не землю, за это тебе ручаюсь я, Яно Мацко».
Эрнест вздохнул:
— Вспугнул ты его. С такими нужно осторожно, с умом, а ты сразу: бац, бац…
— Тогда сам бы и ходил агитировать, — буркнул Яно.
Эрнест молча проглотил упрек. Из ящика стола вытянул стопку бланков и положил на нее руку.
— Вот заявления, мужики, — сказал коротко. — Мы, комитетчики, должны быть первыми.
Все притихли, даже старый Шишка перестал попыхивать трубочкой. Яно Мацко невольно спрятал руки в карман. Моснар глядел на бланки так, словно ждал, что они вот-вот взорвутся. Он бледнел, краснел, растерянно ерошил и без того взлохмаченные волосы. Таня помалкивала, вглядывалась в лица комитетчиков.
Эрнест отвинтил колпачок авторучки, посмотрел на свет, есть ли чернила, взял верхний бланк, надписал сверху большую, четкую единицу и подписался внизу: «Эрнест Гривка, Лабудова, дом № 158».
Обвел взглядом членов комитета и подал перо Янчовичу. Ондрей подписался и намалевал вверху двойку.
Старый Шишка напялил очки, подержал перед ними бланк, медленно зашевелил губами, спросил:
— Одинаковые они?
— Все одинаковые.
— Тогда и читать незачем. Давай ручку.
Четвертый бланк придвинул к себе Яно Мацко и украсил его узорчатой подписью с хвостиком.
У Моснара перо зарылось в бумагу, он чертыхнулся, скомкал бланк, швырнул его под стол. Эрнест тут же подсунул ему новый, и Моснар вывел кривыми, дрожащими буквами: «Номер 5 — Моснар Ян».
Заявление номер 6 подписала Татьяна Миттермайерова, директор школы, хотя земля у нее была разве только в цветочном горшке.
…В комнате воцарилось молчание, почти осязаемое и такое странное, что даже Милан затаил дыхание.
— Так, отгуляли девки пасху, — раздался голос старого Шишки. — Теперь не грех бы и обмыть это дело. — Он пошевелил седыми гусеницами бровей, повернулся к Милану: — Сбегай к нам, сынок, пусть старуха пришлет нам крыжовниковой. Только не новую наливку проси, а прошлогоднюю.
Когда Милан вернулся с бутылкой, комитетчики ругались вовсю.
— Больше надо людей! — кричал Яно Моснар. — Сорок пять га — это же курам на смех!
— Лучше меньше, да верных, — возражал ему Янчович. — Не бойся, еще придут проситься. Что скажешь, Эрнест?
Эрнест укладывал бумаги в ящик стола; он был раздражен, устал, видно, от стольких речей.
— Чего вы сцепились? — проворчал он. — Ведь мы еще и не начали толком.
— Даже для начала мало. Всех надо поприжать. Кто не пойдет в кооператив, тому во время раздела земли кукиш под нос, вот как надо! — стучал Моснар кулаком по столу.
Молчали только Таня, безземельный член кооператива, да Яно Мацко. Яно высунулся из окна, глядя на улицу, где щебетали девичьи голоса. Девушки шли с литании, Яно мерил их дерзким взглядом, подмигивал каждой хорошенькой, насвистывал что-то, и весь его вид говорил:
«Как вы думаете, кого я поджидаю? Верону, Маришу, Агату? Никого я не поджидаю, стою себе в окне и насвистываю, потому что я не кто-нибудь, а Яно Мацко».
Сила торопливо шагал вверх по деревенской улице. Новый костюм стеснял его, Силе было в нем жарко, хотя солнце давно уже зашло и от Горки веял приятный свежий ветерок.
Он шагал по обочине дороги и злился. На августовский вечер, на бессовестные электрические лампы, освещавшие дорогу и его новый костюм, а больше всего злился на самого себя.
Он шел к Балажам. Мать выжила его из дома, с самого обеда не давала покоя:
— Так пойдешь? Иди уж, иди и попроси как следует.
Но как просить, как выдавить из себя: «Прошу вас, дядя» — а то еще, не дай бог: «Прошу вас, тетя»?
Сила терпеть не может тетку Агату. В детстве он ее почти не видел, потому что она служила в городе, а в Лабудову заглядывала редко.
Однако он помнит, как убивалась мама, когда тетя Агата собралась выходить замуж. Тут нужно бы радоваться, потому что тетя уже считалась старой девой, но маму пугало непривычное, неслыханное в Лабудовой обстоятельство: Агатин избранник был цыган.
Отец — тогда еще был жив отец — успокаивал маму:
— Чего ты воешь, чего причитаешь? Пусть идет за него, раз он ей нравится, и у цыгана душа есть.
Сила радовался, что тетя выходит за цыгана.
— Он будет меня катать, — мечтал он. — Цыгане разъезжают на плетеных возах. Пусть прокатит меня по всей деревне, а если дома меня будут бить, я с ним сбегу.
Потом тетя Агата приехала со своим женихом, дело было в воскресенье, и это воскресенье принесло Силе целую кучу разочарований. Во-первых, они приехали не на плетеном возу, а поездом; во-вторых, ему привезли конфеты, а он мечтал о ножике; и в-третьих, тетин жених ни капельки не был похож на цыгана.
Самый обыкновенный дядька, крепкий, сутуловатый, с каштановыми волосами, руки здоровенные, а заусенцы у ногтей черные от машинного масла.
Оказалось, что он выучился на механика, работает на стройках на экскаваторе, а когда женится, думает купить молотилку (он ее уже приглядел), чтобы наниматься к хозяевам на молотьбу.
Отцу это нравилось, он довольно кивал головой и заверял Агатиного жениха:
— Не бойся, свояк, семья у нас хорошая, дружная.
После свадьбы Балажи перебрались в Лабудову. Жили они у Форфаков, в старом доме, и часто захаживали к Шкалакам. Балаж работал на регулировании русла Нитры, а вечерами чинил под навесом старенькую бензиновую молотилку. Молотилка фыркала, кашляла, вокруг Балажа околачивались мальчишки и с восторгом наблюдали, как пан механик разбирает и снова собирает машину. Они следили за каждым его движением и были счастливы, если он обращался к кому-нибудь из них:
— Подержи-ка вот это!
После первой молотьбы никто уже не вспоминал о происхождении Балажа. Имро молотил на совесть, то и дело проверял, не остались ли в соломе полные колоски, а если что замечал, тут же останавливал машину и регулировал ее.
Балаж быстро освоился в Лабудовой, но об Агате этого нельзя было сказать. Крестьянскую одежду она переделывала на городской манер, зимой ходила в пальто с меховым воротником и требовала, чтобы ее называли «пани Балажова». Нанюхалась панского духу в городе. Бабы подстрекали Шкалачку:
— Скажи ей, пусть не выламывается. Скажи ей, как сестра сестре…
Но Шкалак запретил жене совать нос в дела Балажей:
— Имро не видит на ней греха, хвалит ее, и ты не лезь!
После смерти Шкалака Балажи перестали ходить на хутор. Сила догадывался, что дядя тут не виноват. Он работал на Гарманце, домой наезжал редко, да и тогда ему было не до визитов — он начал строить себе дом.
Дядя Имро не виноват, что тетя и мама стали чужими. Повстречав Силу на улице, он всякий раз останавливался поговорить, совал ему в руку бумажку в двадцать крон, зазывал в гости:
— Заходи, Силко, не забывай нас.