При встречах со Шкалачкой он бывал еще сердечнее:
— Приходи, Веронка, совсем ты нас забыла. Агатка мне все уши прожужжала: где же это Верона, почему не показывается?
Шкалачка неизменно отвечала:
— Приду, Имро, приду.
Но не шла к ним, не верила, что гордячка сестра по ней соскучилась.
Балаж вкалывал на стройках, вкалывал на молотьбе (на это время он брал свой отпуск), построил дом, избавился от старой, чахоточной бензиновой молотилки. Новую молотилку он теперь перетаскивал трактором. Прикупил себе плуг, культиватор, сеялку и каток, все в кредит. Но Балаж был работяга, и хозяева, нанимавшие его, были им довольны. Он перестал ездить на стройки — хватало работы в Лабудовой и в округе, с весны до зимы он работал на полях, а зимой возил грузы на тракторе или обслуживал кормодробилку.
Сила шагал вверх по улице и упорно обдумывал, как бы ему обратиться так, чтобы и дядю не обидеть, и себя не унизить.
Балажа он не боялся, скорее уж тетки Агаты. Как начнет кривить губы да закатывать глаза: «Не можем; даже если б мы и захотели, не можем по следующей причине…»
— Ну, пусть только начнет со своей «следующей причиной»! — бодрился Сила. — Пусть попробует, я ей тогда все выложу начистоту.
Но тут же понял, что это не пойдет. Балажи были последней его надеждой, последним шансом: ничего не поделаешь, придется просить, унижаться…
Раздался свист: два коротких, один длинный сигнал Милана. Сила уже сложил было губы, чтобы свистнуть в ответ, но тут в голове у него промелькнуло: а ведь все из-за них! Все из-за Эрнеста Гривки, это он взбаламутил деревню, чтобы требовали раздела земли. Если бы не он, Сила мог бы наниматься к Грофику на жатву хоть до самой смерти.
Милан повторил свой сигнал. Сила заколебался: Милан-то ему ничего худого не сделал… Но когда он взглянул на Гривкин дом, на белую избу с голубыми ставнями, в нем сразу закипела злоба.
Там он живет. Там живет этот хромой сатана, причина всех его бедствий! Проклятый дом и трижды, стократ прокляты все, кто в нем живет!
Сила сжал зубы, вытянул шею и прошел мимо, засунув руки в карманы. На Милана, выглядывавшего из-за ворот, он вообще не обратил внимания — нарочно глядел в другую сторону.
У Балажей светились все окна. Сквозь белые занавески с цветастым узором Сила разглядел, что в парадной комнате сидят гости.
Сила постоял под окном: войти или вернуться домой?
Наконец он сказал себе:
«Раз уж пришел — зайду. Агата испугается, ну и бог с ней. Авось не выгонит».
Она в самом деле испугалась; может, и выставила бы, но в кухне был и дядя, а тот обрадовался:
— Поздравить пришел, Силко? Ну, молодец. Заходи, гостем будешь.
Агата бросила на племянника быстрый, беспокойный взгляд. Увидев, что он умыт, причесан, в новом костюме, она тоже сказала: «Заходи!» и показала на табуретку: мол, садись и не мешай.
Тетка с дядей пошли в комнаты, Сила остался в кухне один. Теперь, он уже сожалел, что вообще пришел. Поздравить! Кого же? Имриха празднуют в декабре, Агатин день в феврале… И вдруг вспомнил, что когда-то, тоже после молотьбы, у Балажей родился сын, Славко. Сколько же лет прошло — семь, восемь? Ну да, точно, восемь. Славко родился в тот, последний год, когда отец еще был здоров.
Балажи тогда устроили большие крестины, отец пел: «А я еще рюмочку за тебя…» Он обнимал дядю, который все кричал: «Гляди, своячок, какой у меня сын!» А отец ему: «Красивый мальчонка, красивый…», а Силе было смешно. Тоже мне красивый! Лицо с кулачок, красное, морщинистое, как у старичка. Славко лежал в колясочке и мяукал, как кошки по весне: «Уаа, уаа, уаав…»
Значит, они празднуют Славкин день рождения, и дядя решил, что Сила пришел поздравлять, вот еще не хватало! Да он и думать позабыл, что на свете есть какой-то Славко.
Из парадной комнаты доносился перезвон стекла и громкий говор, кто-то кричал: «За хозяйку, за хозяйку!», а Сила в замешательстве грыз ногти.
Вдруг отворилась дверь, в кухню сунулась светлая головка, и живые плутовские глаза с прищуром уставились на Силу. Чистенький, наряженный Славко протиснулся в кухню. Остановился перед Силой, отдуваясь, сморщил маленький облупленный нос и засунул палец за ворот матросской блузы.
— Душит, — пожаловался он. — Я маме сказал: не хочу матроску, а она: надо, надо, гости придут — вот, а теперь она меня душит.
Сила разглядывал двоюродного братца. Голые коленки у пацана все в ссадинах, руки и ноги загорелые, в царапинах — все как полагается настоящему мальчишке. Сила улыбнулся и поманил его пальцем.
— У меня для тебя кое-что есть, только не здесь — дома.
— А что это?
— Кролик. Бельгиец, здоровый, как теленок.
Балаж вернулся на кухню за новой бутылкой вина. Увидев, что Славко и Сила нашли общий язык, он обрадовался.
— Вот видишь, — сказал он сыну. — А ты и не ждал, что к тебе придет приятель.
— Я к вам пришел, — выпалил Сила. — Говорят, вам ученик нужен, вы меня не возьмете?
Готово! У Силы отлегло от сердца. Он сказал все, что нужно было, и без всяких «прошу вас»!
Высокий, плечистый Балаж внимательно посмотрел в лицо племяннику.
— В ученики?
— Верона меня просила, — вмешалась Агата, которая зашла на кухню за огурцами. — Но я ей не обещала.
— Так… — Балаж поднял голову и уставился на жену большими, бесконечно печальными цыганскими глазами. — Так ты ей не обещала. А почему? Ждешь, что она придет мыть тебе полы и стирать, как моя мать? Почему ты ей тут же на месте не сказала, что мы его возьмем?
— А как я могла без тебя? — пробормотала Агата. — Ты хозяин, тебе и решать, подойдет ли он тебе.
У Силы мурашки побежали по коже. Как решит дядя: подойдет он ему или не подойдет?
— Если не подойдет, — сказал Балаж спокойным голосом, — если не подойдет, я ему сразу скажу: держись подальше от моих машин. Но Верона тебе сестра.
Он покачал головой, повернулся к Силе:
— Приходи завтра, то есть что это я говорю… приходи во вторник, я к тому времени вернусь с Яблоневого. И маму приводи, договоримся. А ты, Агатка, дай ребятам поесть здесь, в кухне, пусть посидят вместе.
Балажиха щедро наложила обоим полные тарелки и позволила Славко снять противную матроску.
— Будешь у нас учеником? — спросил Славко, когда родители ушли в комнаты.
— Наверно. А ты хочешь?
Славко пожал плечами:
— А мне-то что? — и продолжал обгладывать куриную ножку. — Знаешь что? Пойдем возьмем его, — сказал он вдруг.
— Кого?
— Этого бельгийца.
Сила снисходительно усмехнулся:
— Тебя мама не пустит. Поздно уже.
— А она не будет знать… — зашептал Славко. — Скажем, что идем во двор, а сами убежим.
«Ах ты воробей!» — весело подумал Сила. Он чувствовал, как по сердцу у него разливается теплое чувство к этому смешному мальчугану с тоненькими ручонками и сбитыми коленками.
— Ешь и не выдумывай, — сказал он строго, как и подобает старшему. — Дотерпишь до утра. Никуда твой бельгиец не денется.
Вершиной агитации за машинный кооператив должен был стать праздник урожая. Подготовительный комитет собирался провести его на высшем уровне: пригласительные билеты, шествие по деревне, культурная программа, танцы, телеграммы об основании кооператива в область и в Братиславу.
Таня печатала в доме Гривковых приглашения и неожиданно спросила Эрнеста:
— Павле тоже послать?
Она хотела произнести эти слова равнодушно, деловито. Однако Эрнест уловил в ее голосе фальшивую нотку: голос ее дрожал, срывался. Неужели?..
«Эрнест, Эрнест!» — выкрикнула она, когда раздался тот нелепый выстрел из револьвера. Еще тогда он подумал: «Она зовет меня — Эрнест, не товарищ Гривка, а Эрнест…» Она стянула ему ногу над раной, не испугалась крови — недаром она была партизанской санитаркой.
По дороге в больницу она молчала, да и Эрнесту было не до разговоров, он не мог понять, как случилось, что револьвер выстрелил. Он хорошо помнил, что поставил револьвер на предохранитель, когда клал его в карман.
Когда его уводили в операционную, она отвернулась, и у Эрнеста что-то дрогнуло в душе: переживает, эта девушка переживает из-за меня…
«Это исключено, глупости, не валяй дурака, Эрнест Гривка, ты ведь не ребенок…»
Он плохо понимал Таню, многое в ней сбивало с толку и приводило его в смущение. Когда в прошлом году, в сентябре, она пришла к нему, чтобы стать на учет, он подумал: «Ну вот, приехала из Братиславы, будет тут воображать».
Но в Тане не было ни капли высокомерия. Она честно признавалась, что лабудовская жизнь порой ставит ее в тупик, и просила его быть снисходительным к ее промахам.
И он был снисходителен. Конечно, многого здесь она не понимала, но зато она была образованна, куда образованнее, чем он.
Директор школы — и Эрнест Гривка, деревенский парень, к тому же еще с физическим недостатком… Смешно это, не будь мальчишкой, Эрнест! Они говорят друг другу «ты», но ничего интимного в этом нет, все члены партии говорят друг другу «ты».
А может быть… Может быть, дамочка скучает, ей хочется поразвлечься? Интересная молодая женщина как-никак…
Но это ей придется выбросить из головы. Эрнест не падок на интрижки, на развлечения такого рода. В его паспорте стоит: «Особая примета: колено правой ноги неподвижно», он человек с физическим недостатком и сознает это.
Когда он лечился в Татрах, еще мальчиком, о нем говорили: «легкий случай». Это был легкий случай по сравнению с другими людьми, годами лежавшими в гипсе.
— Залечивается хорошо, — говорил доктор, — будет почти в норме.
Но когда он вышел из больницы и оказался среди полностью нормальных людей, он почувствовал, что означает это почти.
Почти нормально, почти незаметно — это значило, что он был не такой, как остальные ребята: Эрнест с негнущейся коленкой, хромой Эрнест Гривка, который не может лазить по деревьям или играть в футбол.