Это было все, что Милан слышал от них перед свадьбой. Эрнест был странный жених, а уж о Тане и говорить нечего. За неделю до свадьбы пришла мебель для одного из классов новой школы, и Таня заспешила:
— Чего ей валяться без пользы? Снесем перегородку между двумя комнатами в бывшем доме Грофиков и сделаем там класс.
Ее было отговаривали: подожди, мол, успеешь после свадьбы. Но Таня упрямо стояла на своем и действительно раздобыла каменщика и штукатура. Снесли перегородку, очистили комнату, побелили, теперь осталось только подождать, чтобы высохло, — и класс готов.
Гривкова заламывает руки:
— Совсем спятили эти двое! Не будь меня, они бы на свадьбе кормили гостей разогретой кашей.
Свадьба назначена на завтра, но Милан не уверен, что она состоится. Завтра утром позвонят Эрнесту из районного национального комитета, что назначено совещание по поводу капитульского имущества, или Таня услышит, что в магазин завезли краску для окон, и они первым же поездом дунут в город. А свадебные гости будут гоняться за ними по канцеляриям и по магазинам: мол, люди добрые, пора жениться!
Гости привезли в подарок четыре хрустальные вазы. Они стоят в горнице на шкафу, в каждой по нескольку астр и по веточке аспарагуса, а Эрнест и Таня любуются на их радужную красу.
— Обожаю хрусталь, — заявила Таня с такой сияющей улыбкой, какой Милан у нее еще не видел. — И Эрнест обожает. Правда, Эрнест?
— Да, конечно! Посмотри, Танечка, как это красиво — астры и аспарагус.
Милан с трудом сдерживал смех, глядя, как они стараются не выдать своего смущения. Дело в том, что вазы совершенно одинаковые. Даже Танин двоюродный брат привез точно такую же. Он, бедняга, божится, что в самом деле привез ее из Братиславы, а не купил в Нитре, где делал пересадку, но, кажется, ему не очень верят.
К счастью, Танина мама вазу не привезла. Она привезла торт, украшенный вензелями из взбитых сливок и двумя сахарными голубками.
Таня всплеснула руками, и на лице у нее снова появилась та же сияющая улыбка:
— Голубочки! А я уже боялась, что у меня будет свадьба без голубочков.
Эрнест укоризненно покачал головой и поспешил перевести разговор на другую тему.
В последний момент оказалось, что Таня забыла вложить белый платочек в нагрудный карман жениху, а у Эрнеста вылетело из головы, что он должен преподнести невесте свадебный букет. Жених и невеста стоили друг друга.
Платок заменили куском белого шелка, а за букетом сгонял на велосипеде Яно Мацко. Он приволок охапку кроваво-красных искусственных роз. Таня смеялась:
— По крайней мере они у меня не завянут, — и напрасно пыталась отогнуть проволоку, которая рвала ее новенькие белые перчатки.
Мама Миттермайерова плакала:
— Вот, Танечка, за такого я бы хотела выдать тебя и в первый раз.
— Не надо, мама, зачем об этом вспоминать? — успокаивал ее Эрнест.
Но она не унималась:
— И ученый, и доктор, и семья состоятельная. Всё в коврах, кресла бархатные, а у меня с самого начало было так тяжело на душе. С самого начала, Эрнест, милый, это я тебе как мать говорю…
Трудно было выбрать более неудобный момент для таких речей. Всем было неловко, что она именно сейчас вспомнила про первый Танин брак; пожалуй, она и сама это чувствовала, но не могла совладать с собой.
По дороге в национальный комитет все шагали молча, только Яно время от времени выкрикивал: «Нынче свадьба, нынче пьем, сбегай, дружка, за вином!..» Но это звучало жалко, ведь дружек у них не было, и Милан вдруг засомневался: хорошо ли, что Эрнест берет Таню?
У нее мужем был доктор, богач, Эрнесту о нем все уши прожужжат, где ему тягаться с доктором?
Канцелярия Янчовича вся была украшена флагами и красной креповой бумагой. Даже старый письменный стол накрыли красным полотном и поставили на него горшок с цветами.
Ондрей, в черном костюме с голубым галстуком и с трехцветным шарфом через плечо выглядел великолепно. У него дрожал голос, дрожали и руки, державшие папку с актом о бракосочетании.
Эрнест был возбужденный, бледный, очень красивый и очень неловкий, когда надевал Тане обручальное кольцо. Таня улыбалась, губы у нее дрожали, а когда она надевала кольцо Эрнесту, то поглядела на него такими глазами, что Милан мгновенно успокоился: она не жалеет о докторе, любит нашего Эрнеста.
Весь этот обряд Таня с Эрнестом, Янчович и его разукрашенная канцелярия произвели сильное впечатление на Милана. Только одного он не понимал: почему за спиной Ондрея висит лозунг «Все силы на индустриализацию Словакии!»
…После ухода Грофиков капитульская усадьба опустела, и сразу стало ясно, какая она старая и убогая.
Под осенними дождями штукатурка на стенах разбухла, а когда ударили морозы, она стала осыпаться кусок за куском. Водосточные трубы под крышами расшатались, в оттепель из них хлестала мутная вода. Обглоданные корыта в конюшне и коровнике выглядели как гробы, ждущие покойников.
Только едкий запах мочи держался стойко. Во дворе размокал навоз, а когда выпадал снег, сквозь свежую белизну проступали коричневые острова и островки. Дорожка от амбара до ворот, проложенная людьми, ходившими через усадьбу в церковь, с самого утра превращалась в скользкое корыто, наполненное вонючей желтой слякотью.
Усадьба приходила в запустение и с каждой неделей все больше становилась похожей на одинокого, всеми забытого старика; некому за ним ухаживать, и он, опустившийся вконец и беспомощный, доживает свою жалкую старость.
В начале ноября, когда две грофиковские комнаты превратились в класс, усадьба немного ожила. Но конюшня, хлева, амбары и сараи разваливались на глазах. Там слонялись бродячие кошки, пищали мыши, и из дыр под стенами поблескивали глаза отъевшихся крыс.
После нового года усадьба перешла к кооперативу. На пристройке у хлебного амбара появилась табличка: «Канцелярия», а на дверях бывшей грофиковской кухни — другая табличка с синими буквами на белом фоне: «Медпункт». Здесь два раза в неделю принимала докторша из Грушовян.
Вскоре в усадьбе настало невиданное оживление. В канцелярию провели телефон, мужчины чинили крыши, укрепляли водосточные трубы, каменщики штукатурили стены, женщины белили конюшни и хлевы.
— Сделаем кооперативный свинарник, — объяснял Яно Мацко всем любопытствующим. — Кооперативщикам не нужно будет сдавать государству свинину. Что вырастят у себя — то у них и останется, а поставки выполнит за них кооператив.
Теперь Яно был в Лабудовой большим человеком. Эрнеста снова направили на учебу — это называлось «Курсы народных агрономов», — а в кооперативе его обязанности председателя временно исполнял Яно, действуя при этом очень энергично.
Свинарник лабудовчанам очень нравился. Кооперативное разведение свиней означало, что с их плеч свалится хотя бы одна тяжесть. Кооператив всё больше интересовал их, и постепенно таяло первоначальное осторожное недоверие к нему.
По вечерам в канцелярии бывало полно народу. Мужики посиживали на лавках, курили и рассудительно беседовали о кооперативе. Первую скрипку играл Яно Мацко.
— Я вам говорю: кто запишется в кооператив, у того забот не будет, — перекрикивал он всех и для большей убедительности стучал кулаком по столу. — Теперь сделаем свиноферму, после жатвы, когда будет зерно, — птицеферму, а осенью — коровник. Обработаем поле члену кооператива, сдадим за него мясо, молоко и яйца, и он будет жить барином.
Мужики согласно кивали. Хвалили Яно, который так все толково продумал, но когда Яно доставал бланки заявлений, поспешно хватались за шапки.
— Я ведь не против, только я, пожалуй, подожду немного…
— И рад бы, но не знаю, что жена на это скажет…
— Дубины вы стоеросовые! — Яно хлопал бланками по столу. — Вам же добра желают, а вы уперлись как бараны. Ну ладно, погодите, сами придете проситься. Придет разверстка, тогда иначе запоете.
Однако лед уже тронулся, и заявлений постепенно прибывало. Вступили Кофрон, Микат и Штефан Палуш, которого пригнала Магда. Приплелся и Тоно Кукла в башмаках на деревянной подошве и в удивительно пестрой от заплат куртке. С визгом и криком прибежала Гурчикова:
— Давай свою бумагу, чтобы мне свиней не сдавать! Шиш они получат, а не моего кабанчика! Давай заявление, мой старик не хочет, так я сама подпишу.
В кооперативе была уже добрая треть деревни: все хозяева с коровами и волами, да лошадников набралось человека четыре.
— Больше принимать не буду, — заявил Яно Мацко. — Больше нам одним трактором не обработать. «Фордзон» до сих пор стоит разутый.
Это была разумная речь, люди хвалили Яно Мацко, а опоздавшие с заявлениями подлизывались к нему, приглашали на рюмочку.
— Болтун, болтун, а иногда сболтнет что-нибудь толковое, — поговаривали в деревне. — Вспыльчивый, зато голова на месте. Такого бы и в председатели не грех!
Яно ходил по деревне заломив шапку и с опаской подумывал о начале марта, когда Эрнест вернется с курсов и опять оттеснит его на второй план.
Зима в том году только что называлась зимой. Она пришла с запозданием, как-то очень осторожно, неуверенным, старческим шагом. Прежде чем прикрыть поля сплошным снежным одеялом, она долго топталась на месте, словно пробовала почву под ногами.
О своем приходе она заявила ночными морозами с инеем и стекляшками льда в колеях. Перед рождеством зима даже подбросила немного мелкого крупчатого снега, но тот растаял прежде, чем успел улечься на землю.
Стойкий снег выпал только после крещенья. Насыпало его щедро, с неба целыми днями не сходили низкие серые тучи, мела поземка, потрескивали срубы амбаров и колодцев, на крышах и на стогах появились высокие белые шапки. Но рождественские праздники уже миновали, поэтому радости от снега было мало, даже за катанием на санках и на лыжах не забывалось, что праздники прошли в дожде, в туманах и слякоти.
Милану в эту зиму пришлось нелегко. Он совсем забыл, как выглядит деревня днем. В темноте уходил из дому на поезд, в темноте возвращался. Пальто на жиденькой ватиновой подкладке совсем не грело. Пока Милан добирался до станции, он промерзал до костей, а ботинки вбирали в себя воду как губка.