Новую школу собирались торжественно открыть 1 Мая. Срок был вполне реальный, потому что еще до наступления зимы школа стояла под крышей, с дверями и с окнами. Теплая солнечная осень была благоприятной для строительства, чего не скажешь о дождливой весне.
Строители старались уложиться в срок уже хотя бы ради маленькой директорши, которая всячески их опекала. Четверых, приехавших издалека, она поселила в бывшей своей учительской квартире и организовала для них что-то вроде столовки. Мама Миттермайерова — кухарка на общественных началах — варила им обеды и ужины.
Но штукатурка ни за что не хотела сохнуть в дождливую погоду, краска вздувалась пузырями, не раз приходилось обдирать и заново красить целые стены.
— Хоть убейте нас, но к Первому мая не получится, — заявил прораб в середине апреля, и Таня скрепя сердце перенесла открытие на 1 июня — Международный день ребенка.
На открытие собралась вся деревня, хотя школу еще не привели в порядок. Каменщики не успели залить дорожки цементом, убрать обломки кирпича и черепицы. Празднично одетые дети перепрыгивали через доски, заляпанные раствором, и на их туфли налипали куски известки и сырой песок. Но это была красивая современная школа с четырьмя светлыми классами, спортзалом, учительской, кабинетом директора, учебными кабинетами и двумя квартирами — для директора и одного из учителей. Здесь пахло цементом, свежей краской окон и дверей, острым сырым запахом новостройки.
Люди повалили гурьбой на осмотр нового красивого здания. Они подолгу вытирали ноги о рогожку перед дверями, чтобы не запачкать черно-белую плитку в коридорах. Они почтительно прикасались к кафельным стенам и никелированным кранам в умывальной комнате.
Маленькая беременная директорша открывала классы, спортзал, кабинеты. Каждый ее шаг, каждое движение и взгляд говорили о том, что она гордится этим светлым зданием, полным веселого детского щебета.
Она показывала школу, как мать показывает ребенка людям, которые сомневались в том, что он появится вообще на свет. И вот он родился, здоровый и красивый, и мать светится счастливой гордостью.
В классах была новая мебель, зеленые парты на металлических ножках, подвесные доски; с потолков свисали лампы в белых абажурах, а на паркетном полу прыгали солнечные зайчики.
— Отличная школа, — похваливали лабудовчане. — И, подумайте только, все за государственный счет, нам она ни геллера не стоила.
Агнеша Грофикова шептала Гривковой:
— Дожить бы до того дня, когда и мой…
— Доживешь, доживешь, — успокаивала ее Гривкова, тоже шепотом. — Главное, побереги себя, и все будет хорошо.
Агнеша ждала ребенка. Она теперь часто навещала Гривкову, часто сиживала на лавке у нее на кухне, вся просветленная тем особым внутренним сиянием, которое свойственно лишь ждущим ребенка женщинам, глядела на приятельницу ясными, преображенными глазами, шептала:
— Последыш мой, последний, Маргитка. Может, и не останусь я одинокой на старости лет.
А Гривкова ей:
— Не останешься, Агнешка, все будет хорошо, ты только будь поосторожнее, побереги себя…
— Значит, все-таки получили мы новую школу, — говорили лабудовчане.
Сколько лет им ее обещали, сколько лет они ее ждали — и вот она. Одно из обещаний сбылось. Сбудутся ли и остальные? Деревня говорила себе: может быть. И Агнеша Грофикова говорила себе: может быть. Может, доживет она до того дня, когда в эту школу пойдет ее сын.
Над полями висела тяжелая летняя дымка. Белый солнечный диск с июльским неистовством раскалял синий небесный свод. Редкие порывы ветра, сухого и горячего, обдавали легкие сладковатым жаром.
Душную сонливую тишину нарушало только стрекотание трактора. Лопасти сноповязалки мелькали, как призрачные птичьи крылья. Подрезаемые колосья шуршали неумолкающим взволнованным шепотом.
Сила докосил ячмень Гривковых и перешел на участок Моснаров, а Гривковы стали укладывать снопы в копны. Пришли все, кроме Танечки: ей теперь нельзя было выходить в поле.
Снопы, перевязанные шпагатом, были легкие. Эрнест, Милан и Гривкова брали сразу по четыре, и даже Ева справлялась с двумя. Несмотря на жару, работа шла бойко, и когда они управились со своим участком, никто не ощущал гнетущей усталости, как это бывало при прежних жатвах.
— Вот это ловко, — похваливала Гривкова. — До того ловко, что даже не верится. Только что пришли, и уже делать нечего.
— Нравится тебе такая жатва? — спросил Эрнест.
— Ясное дело, нравится, — согласилась Гривкова. Она перевязала свой платок и окинула довольным взглядом округу.
Вся деревня вышла в поле. Жали на Горке, в Глубокой, на Пригоне и в Корыте. Те, кто не записались в кооператив, жали косами и серпами, как прежде. Кооперативщики, которым помогали машины, — на Пригоне работал Балаж, в Корыте Сила, — стояли на межах под сливами и черешнями, покуривали и ждали, когда машина наготовит им снопов.
Гривковы поставили последние копенки и уселись на траву под сливой. Здесь, наверху, чаще веял ветерок, не такой жаркий, как внизу, на склоне холма.
Маргита достала полдник: копченое сало, белый, хорошо выпеченный хлеб и кувшин кислого молока, сдобренного сметаной.
— Вишь, как я запаслась, — весело сказала она. — Я-то думала, что раньше вечера отсюда не уйдем.
Эрнест с аппетитом принялся за хлеб с салом. С утра он был в городе на совещании, прямо с поезда поспешил в поле и не успел даже пообедать.
Поля в Корыте были по большей части уже сжаты, хлеб стоял в копнах, а с некоторых делянок его уже начали свозить.
— Так, говоришь, нравится тебе такая жатва? — повторил Эрнест, и Гривкова снова кивнула:
— Нравится. А тебе разве нет?
Он пожал плечами.
— Не очень. Посмотри-ка на людей. Стоят и смотрят. И всё здоровые мужики.
— Они и довольны. Старый Жембер даже прослезился: мол, как вспомню, сколько я на своем веку косой намахался, а теперь вот посиживаю в холодке.
— Дорогой получается холодок, — вздохнул Эрнест.
У Гривковой руки опустились:
— Ты о чем? Неужто мы совсем прогорим с этими тракторами?
— Этого я не сказал, — пробурчал Эрнест и подставил ей кружку, чтобы долила простокваши.
Тяжелый это был год для Гривковой. Он принес с собой много необычного, нового, а то и вовсе ей непонятного. Не раз случалось ей противопоставлять себя всей деревне и защищать то, чего сама она в душе не принимала.
Но постепенно у нее складывалось собственное отношение к переменам, которые сурово, иногда и болезненно затрагивали ее.
— Кому-то всегда достается, — говорила она себе. — Когда делаются такие дела, кого-нибудь это всегда заденет. Сейчас мне достается больше, чем другим, а что поделаешь?
Дело не только в гражданской свадьбе Эрнеста и Тани или в заявлении о вступлении в кооператив, которое она подписала одной из первых. Были и другие жертвы, о которых она умолчит, а другие о них и не вспомнят.
Когда сдавали свиней на общую свиноферму, кое-кто приносил в фартуке молочных поросят, а Гривковы сдали на ферму свиноматку.
— Председатель кооператива должен подавать пример, — сказал Эрнест. — Не бойся, мы свиней взвешиваем, записываем, кто какую сдал, тебе это зачтется.
Она ничего не возразила, хотя и подумала: «Зачтется, как же! Ни гроша я не получу за мою свиноматку!»
Потом на свиноферме не оказалось кормов, пришлось членам правления ходить по дворам с ведрами и клянчить ячмень и свеклу. И ясное дело, у Гривковых они уволокли с чердака целых два центнера ячменя, которые Маргита припрятала на весну для птицы.
Яма со свеклой тоже опустела прежде, чем хозяйка успела опомниться, а потом и за картошкой пришли. Если б она не раскричалась, что остальные дают только по ведру или по два, ей бы не осталось даже на посадку весной.
Запаслась она на зиму клевером — тоже увезли и даже записывать за ней не стали. Кооперативные кони месяц стояли у нее, она сама их кормила-поила из своих запасов, а сколько такому коню нужно сена, или ячменя, или кукурузы — ведь овса-то для них нет.
А уж тракторист…
Про тракториста лучше и не вспоминать. Пообещали ему жалованье, жилье и питание, но никто не стал о нем заботиться, никто не сказал: поселяйся у меня. И это тоже свалилось на нее, словно мало у нее забот с собственными детьми.
Тракторист, молодой парень откуда-то из-под Комарно, приехал в Лабудову в отличной кожаной куртке и в теплом свитере, но рубахи у него были — хуже некуда. Не один вечер она просидела, стараясь их залатать. Ботинки у него тоже были плохонькие, не для дождливой погоды, за день они промокали вместе с обмотками, а к утру, после сушки на печи, делались жестче жести. Сжалилась она над парнем, дала ему резиновые сапоги покойного мужа, почти новые, они бы и Милану сгодились, когда подрастет. Но у Гривковой душа болела, когда она глядела на промокшие ноги парня, который зарабатывает себе на хлеб здесь, далеко от своей матери.
Однако справедливая и рассудительная Гривкова не могла не признать, что новая жизнь приносит и много хорошего: новая школа, жатва без седьмого пота, Милана приняли в сельскохозяйственный институт, и он будет получать стипендию. Ева, наверное, тоже пойдет учиться; может, выйдет из нее учительница вроде Тани или служащая в городе, а то и докторша.
И с кооперативом тоже не так уж плохо, машины делают за людей самую тяжкую работу, но что если они нам не по карману?
— Думаешь, мы за них не расплатимся, Эрнест? Не выберемся из долгов?
— Расплатимся! Хороши бы мы были, если б не заработали даже столько. Не о том речь, Маргита.
— А о чем же?
— Нам нужно переходить к новому типу кооператива.
— Да ты что? — ужаснулась Гривкова. — Не пойдут на это люди, да и я сама тебе скажу, что ты больно широко размахнулся.
— Пойдут, когда сообразят, что им же лучше будет, — сказал Эрнест, нахмурившись. — В районе уже решили, что это дело нужно пробивать.