— Ох, Эрнест, тебе бы только людей против себя настраивать. Дождешься, что тебя кто-нибудь подстережет с колом, — и она оглянулась, словно опасаясь, что этот «кто-нибудь» уже подкрадывается с колом в руках.
Эрнест курил, глядел прямо перед собой, но краем глаза наблюдал за невесткой. Ничего нового она ему не сказала. Люди упирались и руками и ногами, слышать не хотели о переходе на новый, более высокий тип коллективизации. Точно так же, как год назад они вообще не хотели слышать о кооперативах. Эрнеста удивило и в то же время порадовало другое: Маргита не сказала, что сама она против нового типа.
«Не пойдут они на это, подстерегут тебя с колом…» Значит, кто-то другой не пойдет, кто-то другой подстережет. А год назад она сама, того и гляди, готова была встретить его с колом в руках.
— Это уладится, Маргита, — успокаивал он ее. — Люди не такие уж дураки. Кричат, отплевываются, бранятся, но свою выгоду понимают. А кроме того, район очень торопит. Наш кооператив, как один из первых…
— Вот-вот, — перебила она его. — Так бы и сказал им в районе. Мы, мол, были среди первых, значит, мы не против кооператива, но теперь дайте нам передышку. Люди дожили до собственного хлеба, а теперь пусть они едят его помаленьку и соображают, как им будет лучше. Вот что нужно сказать им в районе, Эрнестушка.
Эрнест не отвечал.
Он глядел перед собой прищуренными глазами, и губы его кривила едва заметная ироническая улыбка. Бедняжка Маргита, если б ты знала!
Если б ты знала, что мнение Эрнеста уже не имеет веса в районе. Началось это с полгода назад, когда пришел новый секретарь райкома. С тех пор Эрнеста вызывают в район только для разносов.
«Поставки в Лабудовой выполняются неравномерно, кооператив пахал и сеял с запозданием, и жатва началась поздно, крестьянский комитет выполняет свои задачи плохо… Товарищ Гривка, как ты вообще представляешь себе партийную работу?»
Диониз Слимак, новый секретарь райкома, ходит в сапогах и кожаном пальто; это короткое пальтецо из искусственной кожи он носит даже в трескучие морозы, это эффектно, это внушает страх, а он придает огромное значение своему грозному виду.
Едва приехав, он тут же велел созвать председателей парторганизаций и председателей кооперативов.
— Здрасте, друзья! Нашему району следовало бы выращивать рис. В Галантском районе уже взялись за это дело, а чем мы, собственно, хуже, чем Галанта? Воды у нас здесь хватает, я выяснил, что реки здесь разливаются каждой весной? Итак, почему бы нам не использовать благоприятные природные условия?
Эрнест ему в тот раз показал, что почем. Отлично, замечательно, товарищ секретарь, лучше не придумаешь. Нашим кооперативам именно риса недоставало больше всего, только о нем мы и мечтали. А почему бы нам не взяться за выращивание бананов или какао?
Эрнест сбил с него спесь, отрезвил — но и здорово настроил против себя. На собрании все стали на сторону Эрнеста, секретарь снял свое предложение, но с тех пор Эрнеста то и дело вызывают, как говорится, «на ковер».
Ему влетело за подсолнух, который Лабудова должна была посеять на четырех гектарах, а посеяла только на трех с половиной, хлебнул он лиха и из-за грофиковского «фордзона», который, мол, по его вине простоял всю осень без пользы.
Напрасно Эрнест объяснял ему, что трактор стоял «разутый», а кооператив и его председатель не виноваты, что министерство выделило шины только несколько месяцев спустя.
«Побольше инициативы, товарищ Гривка, тогда были бы и шины. Побольше боевитости — известно тебе такое понятие?»
Диониз Слимак, твердый, бескомпромиссный, острый как нож, но и безмерно, болезненно самолюбивый человек, откуда ты взялся, кто тебя прислал на наши несчастные головы? Сегодня утром перед собранием он пригласил Эрнеста в свой кабинет.
— Почему твоя жена не указывает в анкетах, что у нее есть родственники за рубежом? Ведь ее первый муж сбежал за границу.
Эрнест так и сел.
— Разведенный муж — никакой не родственник. Свидетельство о разводе ликвидирует родственные отношения, — процедил он сквозь зубы.
Секретарь прервал его резким повелительным жестом.
— Бдительность, товарищ Гривка, понятно? Бдительность — если тебе известно это слово. — И сразу же заговорил о другом: — Так как, будете переходить на третий тип? Бюро райкома взяло на себя обязательство — к годовщине революции перевести десять кооперативов на третий тип. Область нас торопит, а область подгоняют из центра.
Эрнесту хотелось закричать: опомнись, подожди со своими рапортами, пусть люди хоть урожай уберут и увидят, к чему они пришли! Мы не против третьего типа, но пока мы еще только в первом, зачем же нам перепрыгивать через второй? Барьеры между типами нужно преодолевать практикой, жизнью, а не рапортами.
Однако секретарь пригрозил ему:
— Ждать буду только до ближайшего заседания, за последствия будешь отвечать ты, только ты один, товарищ Гривка…
Эрнест все понял и кивнул. Ладно, мы перейдем на третий тип, я обещаю, что перейдем, к следующему заседанию ты будешь иметь это в письменном виде, только оставь в покое Таню. Нет у нее родственников за границей, она дочь Яна Миттермайера, мученика из Маутхаузена, она ждет ребенка, дайте ей родить его спокойно.
Третий тип в Лабудовой будет, я пробью это в правлении, сумею убедить людей. К счастью, третий тип неплохая вещь, и я смогу со спокойной совестью сказать: «Люди, раскиньте мозгами как следует. Нельзя ведь хозяйничать так, чтобы весь наш доход уходил на оплату техники».
Они покричат, поскандалят, может, меня и в самом деле кто-нибудь сшибет колом или плеснет мне в глаза щелочью, но со временем люди признают, что это не худший вариант, а в конце концов даже будут хвалить этот третий тип.
Но что будет дальше?
Что мне делать, если секретарь будет требовать от меня такое, что я должен буду открыто выступить против него?
Диониз Слимак, принципиальный, бескомпромиссный секретарь райкома, человек-бритва, несчастный, многое перетерпевший человек… Он был родом из Верхнего Липтова и, будучи партизаном, глядел с голой вершины Баранца, как горит его деревня.
Кровавые языки пламени, тяжелый густой дым надо всей долиной, сухой треск стрельбы смешивается с ревом скота, заживо жарящегося в горящих хлевах. В кого там стреляют, боже мой, в кого они там могут стрелять? В его мать? В маленького братишку, родившегося уже после смерти отца? В Анку? Вчера она принесла в горы мешочек картошки и немного овечьего сыра. «Не знаю, Дино, приду ли я еще, — сказала она. — Немцы уже в Микулаше». Анка Иванчова… Господи боже, пустите меня! Пустите меня! Пустите меня, говорю, я не выдержу больше, убью-у-у…
Трое навалились на него:
— Замолкни, чтоб тебя! Лежи, не шелохнись!
Он дергался, лягался, плевался им в лицо пеной и грязным зернистым снегом.
— Убью, всех вас поубиваю, пустите меня!..
Мать с маленьким братом он нашел на пепелище. Она ворошила золу грабельками — бог знает, что она в ней искала. Увидев Диониза, она закричала и непроизвольно прижала к себе малыша.
Он спросил про Анку. Мать молчала, несколько раз открывала рот, но не произнесла ни звука. Стояла и грязной, почерневшей от сажи рукой гладила по голове своего младшенького. Дино увидел под черными пальцами что-то белое, но не понял, что́ это.
Только потом, через полгода, когда он заглянул на несколько часов домой, он понял, что под пальцами матери белела прядь волос мальчика. В ту ночь у восьмилетнего брата поседели волосы на макушке.
Дино Слимак… Во время восстания он научился нескольким русским словам, а в ту страшную ночь — неуемной, обжигающей ненависти. Он мечтал не о трактире, как Мартин из Цитар, — он мечтал о мести, хотел бить врагов и верил, что он окружен ими.
Не раз у Эрнеста вертелось на языке: «Послушай, Дино, давай поговорим откровенно, по-мужски. Я верю, что ты честный, принципиальный и преданный своему делу партиец, но вижу и то, что у тебя шоры на глазах. Если ты их не снимешь, ты много еще наломаешь дров и подорвешь свой и наш авторитет. Опомнись, Дино, перестань выискивать врагов. Вокруг тебя люди, пойми это и веди себя по-людски».
Но когда он стоял лицом к лицу с этой кожаной курткой, которая напоминала ему рубаху кающихся средневековых пустынников, когда он снова слышал это резкое, хлесткое «понятно?», он говорил себе: «Подожду, сейчас еще не время».
Однако подходящее время никак не наступало, а отношения между Эрнестом и секретарем все ухудшались.
Не дают мне слова в районе, Маргита. Секретарь извлек на свет первого Таниного мужа и этим заткнул мне рот словно кляпом. Я согласился на третий тип и соглашусь на что угодно, даже если он решит, что нам нужно на Задворье выращивать крокодилов.
В конце концов, я обыкновенный человек, а Таня ни в чем не виновата. И в том не виновата, что кто-то способен воспользоваться ее бедой. Я ее люблю, она моя жена, она ждет моего ребенка, и я хочу, чтобы она родила его в покое.
Клянусь, что не скажу ей ни слова о том, что мне сегодня сказал Слимак, но я предчувствую что-то недоброе. Я еще не знаю, что это и как бороться с этим, и уж вовсе не знаю, что делать, чтобы не стать подлецом, механической игрушкой, которая кивает головой, когда в нее бросят монету. Неужели ты станешь кивающим болванчиком, Эрнест Гривка?
Гривкова завернула остатки хлеба и копченого сала, положила кувшин в корзину и кликнула Еву, которая рвала незрелый шиповник неподалеку.
Эрнест глядел на поля. Милан понимал: это он оценивает, сколько сегодня сделано, чтобы вечером позвонить в район и доложить, как идет жатва. Дела шли неплохо. В Корыте, как видно, все сжато полностью, к вечеру будет покончено и с Пригоном. Тут Эрнест взглянул на Глубокую и выругался. Над Глубокой светлело большое, еще не сжатое пшеничное поле.
— Ондрей Грофик! — сказала Гривкова, перехватив его взгляд. — Этот за косу еще и не брался, и бог его знает, когда возьмется.