Как я узнал позднее, я лишился чувств и свалился с мула.
Когда же пришел в сознание, то обнаружил себя в большой походной палатке. Я подполз к выходу и выглянул наружу. Это был богатый лагерь — богатый, потому что палаток было много и, главное, виднелось немало повозок, судя по всему груженных всяческим добром. Между ними сновали рыцари и конюхи, простые монахи и слуги.
Кажется, мне повезло. Я повторял это про себя, когда в палатку вошел человек, видимо, главный здесь. Он был высокого роста и крепкого сложения, а лицо, настолько заросшее рыжеватой бородой, что она сливалась с густой и длинной шевелюрой, выражало благородство души и сердца. Он был примерно моих лет.
— Я — Таддео Курляндский, — сказал он, опускаясь на медвежью шкуру, где лежал я. — Хорошо поел? Ах да, ты даже не заметил этого.
— Мне нужно было не только поесть, но и поспать. Меня зовут Гельмут. Я родом из Штутгарта, но иду из Парижа. Я беженец.
Он внимательно посмотрел на меня и на мое жалкое облачение.
— Беженец? От кого или от чего ты бежишь?
Я тяжело вздохнул:
— Тебе я могу сказать. Я — тамплиер.
Как я и ожидал, мое признание глубоко поразило Таддео. Он почтительно склонил голову и сказал:
— Мы, меченосцы, несколько раз имели честь сражаться рядом с вами, но, самое главное, тебе следует знать, что со времени основания нашего ордена, а это случилось сто лет назад, мы приняли ваш монашеский устав. Поэтому для нас большая честь и радость видеть тебя здесь. Можешь рассчитывать на искреннее братство.
Я выразил признательность, однако сдержанно.
— В прошлом году Филипп Красивый, король Франции и наш должник, ни с того ни с сего решил уничтожить нас, — мрачно пояснил я. — В августе, после всяческих притеснений, король добился папского согласия и начал следствие против ордена, обвинив нас в ереси, богохульстве, колдовстве и других мерзостях. — Увидев, что Таддео слушает меня с изумлением, я продолжал: — Но это еще не все. Чтобы отрезать Папе путь к отступлению, Филипп решил действовать неожиданно, и тринадцатого октября приказал арестовать всех французских тамплиеров от Великого магистра до последнего рыцаря. А это две трети наших сил. Затем он повел судебное расследование. После кровавых пыток руководители признали себя виновными во всех грехах.
Таддео смотрел недоверчиво.
— А как же Климент Пятый? Вы ведь были его питомцами.
— Он поначалу пытался взять расследование в свои руки, но потом разрешил передать его французским епископским судам, послушным орудиям короля. И тогда началась самая настоящая охота. Многие братья погибли от пыток, многих сожгли на кострах.
— И все, что ты говоришь, правда?
— Этот ужас до сих пор преследует меня, — сказал я, отводя взгляд. Потом продолжил с прямодушной гордостью: — В начале столетия, когда мы, последними из всех, покинули Святую землю, орден насчитывал тридцать тысяч рыцарей и владел половиной Парижа. Наши банки давали ссуды князьям и кардиналам. Наш флот позволял торговать со всем Востоком, наши провинции были самыми процветающими в Европе. Доходы ордена превышали сто миллионов в год — больше, чем у богатейших и могущественнейших властителей.
— Этим и объясняется ваша погибель.
— Страх, зависть и жадность — то, что изначально движет людьми. Надо ли пояснять, что нашим имуществом завладел тот, кто сознательно решил стереть орден с лица земли? И часть его досталась знаешь кому? Итальянским рыцарям ордена святого Иоанна.
— Вашим извечным соперникам.
— Скажу больше. Незадолго до крушения ордена по Парижу поползли слухи, которые должны были бы насторожить нас. Король будто бы намеревался учредить некое новое сообщество, религиозное и светское одновременно, для рыцарей, что на словах входили в разные ордена, а на деле вольно разъезжали по Европе и никому не подчинялись. Что касается собственно нас, то монарх обратился к Папе с предложением объединить два крупных ордена — тамплиеров и святого Иоанна — в один. Король даже придумал для него название — рыцари Иерусалима — и дал понять, что сан Великого магистра будет предложен одному из членов королевской фамилии.
Таддео задумался и попытался улыбнуться:
— Любопытная история. Напоминает нашу.
— Вижу, что вы из ордена меченосцев. Но разве ваш орден не был упразднен?
— Да, это произошло много лет назад, в тысяча двести тридцать седьмом году, когда мы вошли в Тевтонский орден. Нам позволили сохранить призрак независимости. Мы стали зваться Ливонским орденом, в память о земле, откуда мы родом. Но в действительности мы стали ветвью Тевтонского ордена — как тебе известно, очень закрытого, предназначенного исключительно для немецкой знати.
— Короче, вы, балтийцы, вроде как бедные родственники знатных прусских рыцарей, — попытался пошутить я.
— Именно так, — согласился Таддео. Но тут он гордо вскинул голову и стукнул себя кулаком в грудь. — Однако ни я, ни мои рыцари никогда не признавали этого унизительного слияния.
— Твои рыцари?
— Прости, я еще не сказал тебе этого. Я — приор, и мне повинуются тридцать два рыцаря. — Он пристально посмотрел на меня. — Тридцать три, если хочешь присоединиться к нам.
— Твое предложение весьма радостно для меня.
— Разумеется, я не прошу тебя стать рыцарем-меченосцем. Ты тоже можешь оставаться верным своему ордену, даже если его больше не существует.
Мои глаза увлажнились.
— Таддео, мне нужно исповедаться.
— Сейчас пришлю тебе капеллана.
— Нет, хочу исповедаться тебе. — Я глубоко вдохнул. — Ты должен знать, что, когда начались эти события в Париже, я находился под арестом и ждал суда орденского капитула.
— По какой причине?
— Позорный поступок. Но тебе я должен признаться в нем, потому что мне необходимо облегчить совесть. Я украл… — Понимание, что излучали глаза Таддео, придало мне силы продолжать. — Я украл драгоценное распятие и проиграл его в Таро.
Таддео задумался, но ненадолго.
— Тебе отпустили грехи на исповеди?
— Да.
— Так решил Господь, и не мне что-то добавлять. Дорогой друг, получи отпущение и от меня.
Как бы закрепляя свои слова, он налил мне вина и выпил сам.
Мы обнялись.
А потом Таддео рассказал мне о том, какие события привели его в Эльзас. По завершении священных войн, примерно около 1290 года, почти все рыцари, ушедшие в Крестовые походы, вернулись в Европу. Таддео с меченосцами предпочли остаться и посвятить себя необычному делу. Не различая флагов, они садились на торговые корабли и защищали их от нападений пиратов. В 1308 году, разбогатев, рыцари решили вернуться на родину.
— И куда же вы направились? — поинтересовался я. — Ведь балтийские земли были подвластны Тевтонскому ордену, и я не думаю, чтобы вам хотелось вернуться туда.
Таддео улыбнулся:
— Да, я поостерегся делать это. Мне хотелось обосноваться южнее, недалеко от твоего города.
— Я родился в Штутгарте, но совсем не знаю его. Я был еще ребенком, когда мой отец оставил семью и отправился сражаться в Палестину, взяв меня с собой.
— Оставайся с нами, Гельмут. Мы обоснуемся в каком-нибудь спокойном аббатстве, дабы предаваться созерцанию и богоугодным делам.
— Ты намерен захватить какое-нибудь аббатство?
Таддео рассмеялся:
— Нет, купить. Я узнал, что недалеко от Кало есть одно, подходящее для нас.
— Аббатство Хиршау?
— Именно. Я послал туда нашего казначея для переговоров. Он должен вернуться на днях.
Я тоже рассмеялся. Идея была необычная, но привлекательная.
Аббатство существовало уже четыре века, там проживало много крестьян и ремесленников, имелось вдоволь сельскохозяйственных орудий и скота, а размерами оно превосходило иное крупное селение. Ловкий казначей сумел приобрести его за поистине смехотворную цену у старого аббата, который уже не в силах был управлять своими владениями, ибо с ним осталась лишь горстка монахов — кто умер, кто сбежал. И действительно, едва лишь сделка состоялась, как он поспешил уехать в Фульду: там один богатый монастырь предоставил ему надежное убежище. Месяц спустя мы вступили во владение аббатством.
На восток от монастыря и трапезной находились сеновалы и конюшни, загоны для скота и живности, в которых содержались гуси, индюки, куры и свиньи, низкие дома крестьян, мастерские ремесленников — сапожников, кузнецов, кожевенников, ювелиров, шорников. С этой же стороны поднимался небольшой холм, отсюда и прозвание аббатства — «Невысокая Гора».
Таддео решил сразу же построить на вершине холма большую часовню, которая могла бы служить одновременно и наблюдательным пунктом, и укреплением. Но план этот почему-то без конца откладывался, пока о нем и вовсе не позабыли.
Аббатство было просторным и удобным, и всюду — от спальни до капитула, от трапезной до общей рабочей комнаты, от библиотеки до читального зала — мы находили все, что только могли желать. При аббатстве имелись также больница, жилище для врача, аптека, полная лекарственных трав, приют для бедных, и вплотную к маленькой церкви, точной копии большой (но, разумеется, без двух башен у входа), был пристроен монастырь для послушников, с крохотным двориком в центре. Рядом располагалось красивое, ухоженное кладбище. Школу я уже упоминал в самом начале.
Мы, рыцари, расположились в аббатстве наилучшим образом, наслаждаясь удобствами и позволяя себе кое-какие вольности в обстановке и в одежде. Мы блюли обет безбрачия, но разрешали себе изредка взглянуть на молоденьких крестьянок. Мы хранили старинный завет — укреплять орден новыми собратьями. И действительно, в монастыре послушников нашли приют несколько молодых людей из Штутгарта и Тюрингии, а также из мест не столь близких — Гейдельберга, Ульма и Фрайбурга.
Наша черная туника (я тоже носил ее вместо белой, тамплиерской) неизменно была свежевыстиранной, а доспехи, пики и мечи мы убрали в шкафы. Из неимущих солдат мы постепенно превращались в феодалов, лишь отдаленно похожих на монахов, — причем в богатых феодалов. Так или иначе, казнохранилище рядом с обителью настоятеля было заполнено деньгами, драгоценными изделиями и золотом. Если не считать скудных новостей, доходивших через странников, то Европа и весь остальной мир оказались для нас далеко за дымкой горизонта.