— Я просто не могу в это поверить! — воскликнула Конча как-то утром с плохо скрытым отвращением в голосе. — Вы сегодня были на улице?
Вопрос был адресован Антонио и Эмилио.
— Выйдите на улицу и сами посмотрите! Пройдитесь к собору! Вы глазам своим не поверите.
Эмилио никак не отреагировал, но Антонио встал и вышел из кафе. Когда он свернул направо на Рейес Католикос, тут же понял, что так сильно возмутило его мать. Улицы, примыкающие к собору, были украшены красными и желтыми флагами. Вероятно, их водрузили только сегодня утром; город выглядел нарядно, как в праздничный день.
Было 15 августа. В любой другой год эта дата, возможно, о чем-то ему бы и напомнила, но сегодня она не имела смысла. 15 августа — Успение Богородицы, день, когда Дева Мария вознеслась на небеса. Для сотен верующих, собравшихся у дверей собора в надежде услышать мессу, которую служили внутри, это был один из самых почитаемых праздников в церковном календаре. В церкви просто не хватило места для всех желающих.
Изнутри раздались аплодисменты, они распространились на площадь, и вскоре вся толпа рукоплескала в ответ. Появление архиепископа в главных дверях приветствовали оглушительные звуки военной фанфары.
Оказавшись в окружении плотной толпы, Антонио попытался оттуда выбраться. Его тошнило от этой кичливой демонстрации единства военных и церкви, и он устремился прочь с площади. Повернув назад на главную улицу и направившись к Плаза Нуэва, он чуть не столкнулся с отрядом легионеров, которые строевым шагом шли к собору; по их суровым точеным лицам струился пот. Антонио почти перешел на бег. Он краем глаза заметил нескольких нарядно одетых людей, которые вышли на свои украшенные флагами балконы. Некоторые заметили и Антонио — единственного человека, который двигался против колонны солдат.
Когда он вернулся в кафе, родители сидели вместе за столом. Отец курил и смотрел в никуда.
— Антонио, — окликнула Конча, улыбнувшись старшему сыну, — ты вернулся… Что сейчас происходит на улицах?
— Люди празднуют, вот что происходит, — ответил он, задыхаясь от отвращения. — Католики и фашисты. Отвратительно. Терпеть не могу. Какая мерзость. Архиепископ, жирная задница… Господи, заколол бы его, как свинью!
— Тсс, Антонио, — урезонила его мать, заметив, что в кафе вошли посетители. Месса закончилась, в бары опять потекли люди. — Прикуси язык.
— Мама, но почему? — прошипел он. — Как человек, являющийся главой Церкви, может благословлять все эти… убийства? Где его сострадание?
Антонио был прав. Монсеньор Августин Парадо-и-Гарсия, кардинал, архиепископ Гранады, являлся одним из многих высших чинов католической церкви, которые горячо поддерживали Франко. Эти люди считали мятеж в рядах армии священным крестовым походом. И только по этой причине предпочитали не вмешиваться и не пытаться спасти жизни невинных людей, арестованных и убитых националистами.
Конча повязала фартук и встала за стойку бара, за ней последовал Пабло, и, когда они стали принимать заказы, Антонио исчез за дверью.
Для Антонио стало слабым утешением то, что Франко вскоре стал взимать со своих сторонников взнос в размере десяти тысяч песет. Деньги жертвовались в фонд армии, Общества Красного Креста, на них покупали самолеты, и некоторым семьям приходилось брать на дом постояльцев — старших офицерских чинов. Война дорого обходилась всем, сами банки тоже переживали кризис. Никто не хотел вкладывать в банки деньги. Люди только снимали со счетов, запасы хранилищ потихоньку иссякали.
Пабло с Кончей прислушивались к ворчанию своих малочисленных богатых клиентов. Кафе всегда славилось смешанной клиентурой, и чете Рамирес приходилось нелегко в их желании сохранять абсолютный нейтралитет. Любая другая позиция была чревата последствиями и даже губительна.
— На прошлой неделе они забрали «крайслер» моего мужа, — сказала одна женщина лет пятидесяти пяти, с красивой прической.
— Печально, — ответила ее подруга. — А когда, думаешь, вам его вернут?
— Не уверена, что теперь хочу получить его назад, — сказала она с плохо скрываемым презрением. — Я видела его сегодня утром — битком набит ополченцами. Можешь себе представить, в какое убожество они его превратили. Сбоку на двери огромная вмятина.
Конфликт больно ударил по обеим сторонам. Многие имели родственников в других городах, а какое-то время сообщение между Гранадой и внешним миром было ограничено. И никакое количество выпитого коньяка не могло в полной мере унять тревоги людей, которые сидели в кафе, волнуясь о здоровье своих сыновей и дочерей, дядей и родителей в Кордове, Мадриде и далекой Барселоне, от которых они не получали вестей. Мерседес отчаянно ждала новостей из Малаги.
Теперь, когда положение националистов в Гранаде стало прочным, они принялись посылать войска в другие города. Антонио и его друзья с радостью узнали, что многие из этих городов оказывают решительное сопротивление. Хотя узкий коридор между Севильей и Гранадой был в руках нацистов и усиленно охранялся, большая часть региона до сих пор оказывала сопротивление войскам Франко. Жесточайшая борьба продолжалась даже в маленьких городках, которые националисты рассчитывали взять без сопротивления.
Зловещее задание — следить за жителями Гранады — было поручено членам фашистской молодежной партии фалангистов, которые с радостью принялись доносить и преследовать тех, кого считали республиканцами. Преступлением против нового режима считалось почти все, начиная от коммунистической пропаганды на стенах, которую могли туда повесить сами фалангисты, чтобы спровоцировать конфликт, и заканчивая голосом, отданным за Социалистическую партию на предыдущих выборах. Самым страшным казалось то, что аресты были почти произвольными.
Для Эмилио день после Успения Богородицы, 16 августа, стал самым худшим днем войны. В течение суток арестовали его лучшего друга Алехандро и его кумира Гарсиа Лорку. Поэт незадолго до переворота приехал в Гранаду, чтобы побыть с семьей, но, почуяв грозящую ему из-за социалистических симпатий опасность, покинул дом и спрятался у приятеля-фалангиста. Даже помощь того, кто поддерживал правых, не спасла его. Лорку арестовали в тот же день, когда его зятя, мэра Монтесиноса, расстреляли у кладбищенской стены.
Новость об аресте Лорки тут же распространилась по округе, и три дня его семья и все, кто его любил, пребывали в тревожном ожидании. Лорка не принадлежал ни к одной политической партии, поэтому трудно было объяснить его задержание.
Эмилио работал в кафе, когда услышал разговор двух посетителей. Сначала он решил, что ошибся, но потом понял, о ком они говорят.
— Значит, ему выстрелили прямо в спину, да? — спросил один другого.
— Нет, прямо в зад, — пробормотал тот. — За то, что он гомосексуалист.
Они не подозревали, что Эмилио ловит каждое их слово.
Минутой раньше в кафе спустился Игнасио. Он услышал последние слова и не мог не вмешаться в разговор.
— Да-да, именно так все и произошло. Ему пальнули прямо в зад за то, что он гомик, maricón! В этом городе слишком много подобной швали.
В кафе повисла гробовая тишина. Даже часы, казалось, перестали тикать, но Игнасио не мог сдержаться, когда предоставлялась возможность привлечь внимание толпы.
— Нашей стране нужны настоящие мужчины, — с вызовом произнес он. — Испания никогда не станет сильной державой, пока в ней полно педиков.
С этими словами он пересек кафе и исчез за дверью на улице. Его мнение разделяло большинство правых. Мужественность являлась необходимой чертой настоящего гражданина.
Какое-то время все молчали. Эмилио замер на месте как громом пораженный. По его лицу текли слезы. Он вытер их тряпкой, но они продолжали течь. Появилась Конча, взяла сына за руку, отвела в кабинет за баром и закрыла дверь. Оттуда раздавались приглушенные рыдания, а посетители продолжили начатые беседы. Вышел Пабло, чтобы присмотреть за кафе. От Алехандро не было никаких известий, и Эмилио казалось, что худшее уже произошло.
Смерть Лорки стала переломным моментом в конфликте. Последние надежды на честность и справедливость рассеялись. Люди по всей Испании пришли в ужас от такой жестокости.
В конце августа, когда жители Гранады только успели почувствовать облегчение от прекращения бомбардировок, самолеты республиканской армии вновь закружили над Гранадой. Некоторые бомбы падали на город, артиллерийские орудия были абсолютно не в силах их остановить. Хотя подобный шаг республиканцев вселял страх и ужас во всех, включая тех, кто их поддерживал, своими авиаударами они показали, что война еще не проиграна.
— Видите, — воскликнул Антонио на следующий день, обращаясь к родителям, — мы еще в силах вернуть Республику!
— Мы все это понимаем, — перебил его Эмилио, — разумеется, за исключением Игнасио.
Конча вздохнула. Эта вражда между сыновьями, которая зрела вот уже многие годы, окончательно утомила ее. Она изо всех сил старалась сохранять нейтралитет, оставаться невозмутимой и беспристрастной.
Когда прекратились налеты, город вновь словно бы зажил обычной жизнью.
Как-то раз в конце месяца Игнасио вернулся домой, сияя как никогда.
— На следующей неделе состоится коррида, — сообщил он родным. — Я впервые выйду на арену в качестве матадора.
Антонио не смог сдержать едкий ответ.
— Хорошо, если арену снова станут использовать по прямому назначению, — сказал он. Все поняли, на что он намекает.
В начале августа на арене в Бадахосе, городке к юго-западу от Гранады, весь песок на огромной арене пропитался не кровью быков, а кровью тысяч республиканцев, социалистов и коммунистов. Их пригнали на аккуратную белую plaza de toros[58] и через ворота, где обычно начинался парад, вывели на арену. Пулеметы уже были выстроены, почти две тысячи мужчин и женщин упали как подкошенные. Некоторые тела несколько дней пролежали на арене, пока их не убрали, а кровь запеклась и стала черной на белом песке. Ходили слухи, что прохожих мутило от тошнотворного запаха пролитой крови, и единственное, от чего были избавлены жертвы националистов, — от вида своего разграбленного и опустошенного города.