Олег отмахнулся.
— Дык он же всепрощающий! Конечно, простит. Давно простил.
Томас прошептал пересохшими губами:
— Да, Христос всех прощает...
— К тому же, — добавил Олег, — со зла чего не скажешь? Вообще можешь пожелать, чтобы весь мир провалился... А назавтра уже и не вспомнишь, что кто-то на ногу наступил. Думаешь, он тебя вспомнит? Да таких гавкальщиков тысячи на каждом шагу.
Прелат ответил тихо:
— Но не простил себя я. И потому до последнего дыхания буду трудиться в Его имя. Но главное, что я вскоре сумел отыскать тех, чьи имена никогда не назову даже в Ватикане... настолько они святы, эти люди рассказали про учение Христа... С той поры я в меру моих слабых сил... Но ты, Разрушитель Старого Мира, почему ты не среди отцов церкви?
Олег изумился так, что рыжие брови поднялись на середину лба.
— Я? Ты шутишь?
Он покосился на Томаса, рыцарь застыл с отвисшей нижней челюстью, и вообще вид таков, словно его не то молнией в темечко, не то бревном в затылок. Олег, закоренелый язычник, да чтоб не просто христианин, а среди отцов церкви, святых людей?
— А что? — спросил прелат горячо. — Если даже я, недостойный, и то занял высокое место и тружусь на благо нового мира, то ты, который знает намного больше, умеет неизмеримо больше... почему ты не с нами?
— Потому, — буркнул Олег.
— Ты считаешь нас врагами?
Олег сказал с тоскливым отвращением:
— Ну вот, начинается это извечная песня недозрелых религий: кто не с нами — тот против нас!., дураки. Я не с вами, я не с ними, я ни с кем. Сам с собой потому что. У меня своя голова, и дорогу выбираю сам. Никакой деревенский поп, да хоть Папа Римский, мне не указ. И вообще... слышал я всю эту хрень из первых, как говорится, уст.
Прелат вскрикнул в ужасе:
— Не святотатствуй!
— Ну вот, — сказал Олег с мрачным удовлетворением, — даже ты, заставший те времена, видевший все, даже как пьяный Иисус блевал под смоковницей...
— Я этого не видел, — запротестовал прелат.
— Тогда видел, как блевал Павел, — возразил Олег. — Павел напивался часто. И блевал всегда, у него печень слабая, а пил, чтобы не обижать соратников. А блюющий Павел — еще хуже, чем Христос. Иисус то, поэт, ему можно, сказал всего несколько фраз, да и те при записи переврали, зато Павел создал само христианство, саму церковь, заложил все дожившие доныне догматы... Ты видел, как все делалось, как делалось на самом деле, а теперь ахаешь про святотатство?
Прелат, вначале смущенный, все же расправил плечи и бестрепетно встретил насмешливый взгляд зеленых глаз.
— Ты мудр, — сказал он наконец со странным сожалением в голосе, — но и ты не все понял... Мне жаль тебя, Разрушитель.
— И чего же я не понял? — поинтересовался Олег с издевкой.
— Блевала плотская часть Павла, — сообщил прелат с мудрой печалью в интонации. — А душа трудилась над созданием незримого Божьего Храма на земле, который назвали церковью. Это вы, язычники, целиком из плоти, потому что у вас нет души, вы — сама плоть, а мы, христиане, терзаемы тем, что наши чистые души, полученные от Бога, заключены в грязные похотливые тела животных. Но мы боремся с зовом плоти, а вы... вы даже не понимаете, что вы еще не люди!
Он разгорячился, морщинистое лицо помолодело от прилива крови, глаза засверкали праведным гневом.
Томас поглядывал на язычника с ужасом и все порывался как-то сказать прелату, что вообще-то он не совсем такой уж и пропащий, иногда временами в хорошую погоду он ведет себя почти как христианин, так что вообще-то...
— Зов плоти, — ответил Олег с зевком, — самый мощный зов. И ничто его заглушить не может... надолго. Вот наш рыцарь только что хотел безумно жрать... и сейчас захотел снова, как только я напомнил. Так что люди делятся на тех, кто это признает, и на тех...
Прелат прервал горячо:
— Все люди делятся на две категории: одни хотят, чтобы жить стало лучше, а другие — чтобы жить стало лучше им. Первые — это христиане. Я имею в виду настоящих христиан. Вторые — это...
Он запнулся, долго не мог подобрать определение. Олег спросил саркастически:
— Слов не хватает?
— Напротив, — признался прелат, — слишком много. И все очень... красочные. Словом, мягко говоря, имя им — легион. Они сами придумывают для себя высокие слова, за которыми прячут пустоту. Вы оба не из их числа, так почему ты все еще не в числе христиан?
Олег ответил саркастически:
— Наверное, потому, что, в отличие от вас, прелат, я видел, из какой дури и какого дерьма это христианство зарождалось. И сколько там было грязи, предательства, жестокости. Впрочем, ты тоже на это смотрел, но... не видел. А я вот ничего не упускал. И память у меня хорошая, потому что я злой.
Томас, не в силах стоять и слушать, как дерзновенный язычник смеет возражать святейшему посланнику самого Папы Римского, вскочил и пошел вдоль стен, щупая каменные глыбы, способные выдержать как бомбардировку из самых больших катапульт, так и удары могучих стенобитных машин.
Прелат мерно кивал, но, когда Олег умолк, спросил спокойно:
— Ну и что? Все люди из глины и грязи. Но одни так и остались ею, а другие... стали христианами. Мы храним и раздуваем огонь, зажженный Господом в наших душах. И когда-нибудь выжжем в себе грязь и станем целиком из огня и света.
Олег скептически хмыкнул, но прелат смотрел серьезно и очень торжественно.
— А тебе не приходит в голову, — спросил прелат, — что это противоестественное воздержание для человека, над которым ты потешаешься, что-то дает человеку?
Олег буркнул:
— Это дает ему время заняться чем-то дельным.
Прелат покачал головой.
— И это тоже, но этого мало.
— А что еще?
Прелат вздохнул.
— Он становится другим человеком. Первых христиан вообще называли сверхчеловеками, ты это знаешь. И дело не в названии. Человек, умеющий сознательно подавлять свои животные порывы, уже выше тех, кто поддается им по первому зову. А человек, поставивший перед собой недостижимо высокую цель... о, это и есть уже новый человек!
Олег фыркнул, всем своим видом выразил несогласие, хотя мелькнула опасливо мысль, не переиграл ли, все-таки возражать против очевидного глупо, а он вроде бы не старается выглядеть так уж глупо.
На впалых бледных щеках прелата выступил лихорадочный румянец, глаза горели неестественным блеском. Да он счастлив, мелькнуло в голове Олега, может полемизировать, спорить, доказывать, оттачивать доводы. Дорвался: здесь, в монастыре, по сути, и поговорить не с кем, все слушают, раскрыв рты.
Он с вялым интересом наблюдал, как прелат, воспламеняясь все больше, придвинулся к нему вместе с креслом.
— Скажи, Разрушитель, разве не церковь создала подлинную философию истории? Ведь во все времена и у всех народов был сперва золотой век, когда все люди — красивые и замечательные, не было ни войн, ни болезней, затем пришел век серебряный, чуточку похуже, с разными конфликтами. Затем — медный, когда начались войны, а людей стали убивать во множестве, а теперь вот век железный, самый кровавый и гадкий, когда все люди превращаются в зверей, убивают, воруют, грабят...
Олег хмыкнул.
— Ну и?..
— У всех народов, — напомнил прелат, — подразумевалась деградация человечества. У всех! Даже Геродот, которого называют отцом истории, даже тот считал, что история всего лишь бегает по кругу, как конь на веревке во дворе. И только наша церковь утверждает, что, несмотря на всю скотскость человека, мы можем и должны прийти... нет, построить!., именно построить золотой век, которого никогда не было. И вот мы, христиане, построим! Ты не мог не читать «О граде Божьем» Блаженного Августина... не так ли?
Олег раздраженно передернул плечами.
— Сам знаешь, что пораньше тебя читал. И что?
— Он писал, — продолжил прелат, ничуть не обидевшись, — что существуют два града-царства: земное, это та грязь, в котором мы сейчас, и царство Божье... которое есть только в наших сердцах и чаяниях лучших людей. Это царство нужно торопить, приближать, переносить из него в реальность то, что можем перенести.
Олег хмыкнул.
— Вот и бродят по дорогам головотяпы, утверждающие, что уже при жизни нынешнего поколения христианство покончит с царством несправедливости и установит тысячелетнее царство добра и щастя.
Прелат взглянул на него остро.
— А что, ты в это не веришь?
Олег сдвинул плечами. Усмехнулся, смолчал. Прелат смотрел на язычника с великим сожалением.
— Бред, — сказал Олег наконец. Он поднялся, похлопал себя по животу. — Что-то моя животная сущность ну никак не желает смириться. И чем дальше, тем больше требует удовлетворения своих скотских желаний. Проще говоря, жрать требует!
Прелат поднялся, от сухой жилистой фигуры пахнуло праведным гневом. Он гордо вскинул подбородок, чем-то неуловимо напомнил Томасу рыцаря, бросающего вызов более сильным рыцарям.
— Ты прав, — сказал он суховато, — вера без дел мертва. Я думал, что у меня больше нет сил... но поговорил с тобой, отрицающим Его, и понял, что я должен трудиться во Имя Господа больше...
Он повернулся и направился к двери. Томас ощутил нечто недоброе, так уходят на смерть, спросил встревоженно:
— Ваше преосвященство, что вы задумали?
— Я решился, — ответил прелат настолько холодно и торжественно, словно уже распрощался с земной жизнью и судил себя по другим меркам. — Я войду в Адову Расщелину!.. И потягаюсь с силами ада.
Томас вскочил, но твердая ладонь калики легла на его локоть. Когда прелат вышел, Томас сказал быстро:
— Он погибнет!
— Вряд ли, — буркнул Олег.
— Но что он сможет один?
— Ничего, — согласился Олег. — Слушай, мы с тобой идем дообедывать или нет? Либо память моя ни к черту, либо ты отказался слишком уж... тихо.
Томас хотел возразить, но ощутил, что его желудок затопал ногами, привлекая внимание. Там гуляет гулкое эхо, Томас сказал вроде бы с неохотой:
— Ладно, нехристь, пойдем. Уговорил.