аша художественная промышленность представляет собой налаженную систему, требующую планомерной работы. Никто не может укатить на полгода писать картины в Париж или на Средиземное море, — у всех семьи, проблемы быта, и все делают картины. Результат — ремесленничество, правда, на довольно высоком уровне, серое расчетливое искусство, никакого горения, никто не вспарывает ножом полотна, не спит после сеанса с натурщицами, не устраивает оргий. Трезвый расчет: на весенней выставке покажу две картины, одну, ту, что получше, купят, месяц-два проживу, куплю бензин, ребенку и жене — тряпки, внесу деньги за кооператив, и это — жизнь художника.
— Не преувеличивай, настоящие представители богемы, по-моему, еще не перевелись, взгляни хотя бы на Хельдура, — говорит Мейнхард, то ли успокаивая, то ли утешая его.
— Хельдур старшее поколение, а я говорю о своем, подчас такая злоба охватывает — кто мы такие, чиновники? Где они — страсть, горение? Никому и в голову не придет вздернуть себя на сук, какая-то идиотская сдержанность. А ведь писать картины — наслаждение, и все, что окружает это действо, тоже должно доставлять наслаждение…
— Послушай, твоя жена пришла. — Мейнхард толкает локтем Веннета.
Все оборачиваются туда, где стоит элегантная женщина в темно-сером платье. Хельдур, как истый джентльмен, встает и подводит женщину к столу. Она садится рядом с Веннетом, иронически разглядывает собравшихся.
— Итак, насколько я понимаю, картины сданы? — говорит она, берет у Веннета бокал с шампанским и делает глоток. Внезапно сидящие за столом мужчины преображаются — становятся кроткими, тихими, как застигнутые врасплох набедокурившие мальчишки. — Значит, сегодня праздник, — улыбается жена Веннета, — и от меня, конечно, это скрыли.
Разговор заходит о некоем Альберте Трапеже. Веннет с жаром рассказывает историю о том, как Трапеж якобы переспал с какой-то поэтессой. Под утро та разбудила Альберта и спросила, женится ли он теперь на ней. Альберт повернулся на другой бок, сказав, что в наше время это недостаточный повод даже для знакомства. Когда Альберт встал, чтобы одеться, он, к своему ужасу, увидел, что его одежда распорота по швам.
— Вот видите, с поэтессами надо обращаться весьма осторожно, — говорит жена Веннета и рассказывает, как однажды летним пасмурным днем они от нечего делать решили переодеть Трапежа женщиной и отвести в качестве натурщицы к знакомому художнику. — Из Трапежа получилась вполне привлекательная женщина, мы завили ему волосы, накрасили глаза и губы, надели чулки и платье и отправились.
Случилось так, что того художника не оказалось дома, и тогда Альберт отправился к другому художнику по имени Хирв. Он как раз поджидал какого-то искусствоведа из Ленинграда и, мило улыбаясь, приветствовал Альберта: «Здрасте, здрасте, Александра Ивановна». Затем стал показывать свои картины, рассказывать о планах на будущее, но Трапежу вскоре надоела эта комедия, он положил руку на колено Хирва, собираясь сказать, мол, никакая я тебе не Александра Ивановна, но бедняга Хирв превратно истолковал это движение и в панике скрылся в уборной, откуда долгое время не решался выйти.
— По-моему, одна из самых забавных историй с Альбертом — это когда он дал выкрасить себя белой краской, отправился в один известный дом отдыха и встал там на постамент в позе дискобола, — рассказывает актер, потирая руки. — Так вот, через какое-то время у постамента собираются отдыхающие, чтобы отправиться на утреннюю прогулку, вначале никто не обращает внимания на новую гипсовую фигуру, люди все подходят и подходят, и тогда Альберт подкидывает диск и, издав воинственный клич, спрыгивает с постамента…
Леопольду кажется, что они импровизируют, с ходу выдумывают всякие истории, приписывая их Трапежу — Трапеж для них козел отпущения.
— А кто он, этот Трапеж? — спрашивает он Хельдура.
— Один художник… честно говоря, я с ним незнаком, но в последнее время о нем много говорят, — рассеянно отвечает Хельдур.
Нить разговора подхватывает Мейнхард. Подозревая, что Альберт сам сочиняет истории о своих любовных похождениях и, очевидно, сам же их и распространяет, Мейнхард решил проверить это и написал письмо следующего содержания: к вам обращается миловидная девушка по имени Кай-Май, хочу, мол, познакомиться с вами и так далее…
— На следующий день после того, как должно было состояться свидание, — продолжает Мейнхард, — разыскиваю Альберта и словно невзначай спрашиваю, как обстоит в последнее время у него с любовью, на что Альберт с присущей ему откровенностью тут же выкладывает, какую потрясающую ночь он провел с девушками по имени Кай и Май. Я едва удержался, чтобы не расхохотаться, слушая всякие пикантные подробности, а когда спустя несколько часов преподнес эту историю Ханнесу как веселый анекдот, тот сказал, что как раз накануне вечером видел Альберта в обществе двух симпатичных девушек: одну звали Кай, другую Май. Получилось, что моя мистификация стала реальностью. Уверяю вас — в Трапеже заложено какое-то дьявольское начало, — заканчивает Мейнхард.
— Как бы там ни было с любовными историями, но, по правде говоря, это единственная возможность выжить в нашем, увы, не романтическом мире, — с грустью заключает актер. — Важно, чтоб была тяга к приключениям, стремление преодолевать трудности и идти навстречу опасностям, рисковать, но ничего подобного жизнь нам не предлагает, мы живем в удобном безопасном мире — пешком не ходим, в темноте не высовываем носа на улицу, даже романтические профессии перевелись, а ведь душа жаждет хоть немного острых переживаний. И совсем неплохо, когда красивые женщины порой предоставляют нам такую возможность.
Выпитое шампанское ударило Леопольду в голову, он уже давно не употреблял ничего спиртного и испытывал легкое головокружение.
Общая беседа за их столиком смолкла, каждый разговаривает со своим соседом, в зале стоит приглушенный гул голосов. Леопольд разглядывает сидящих за другими столиками, узнает художников, писателей, актеров, большинство из них приближается к сорока — очевидно, это золотой возраст, зрелость, пора, когда создаются лучшие работы — апатия еще не успела наступить, такие люди — самая стабильная часть человечества, они-то и двигают жизнь вперед.
Это как бы единый цех, думает Леопольд, наверно, так оно и есть. Мейнхард рассказывает жене Веннета, что недавно закончил конкурсный проект музея лапландских ведьм, Веннет и Хельдур ругают освещение в Доме художника. Веннет в последнее время пишет в довольно темном колорите, однако оформители почему-то выставляют его полотна хоть и на виду, но свет туда падает плохо, нюансы картины стираются, она становится плоской, обедненной с точки зрения цветовой гаммы. А в главном зале освещение вообще никуда не годится, все об этом знают, годами говорят, однако ничего не меняется, некоторые даже пишут картины, сообразуясь с освещением, звучит как анекдот. Леопольд не понимает, как можно писать картину для какого-то определенного зала, это настолько абсурдно, что он не может удержаться от усмешки. Актер направился к соседнему столику поболтать со своими коллегами, такое впечатление, что все здесь друг друга знают, подсаживаются то к одной, то к другой компании — все как одна большая семья.
Но Леопольд не чувствует себя членом этой семьи, он немногословен, не участвует в разговоре, ему словно и сказать нечего, слова улетучились, мысли развеялись, ему неуютно, однако он покорно сидит и слушает, о чем беседуют другие.
— Представьте себе, — говорит Мейнхард, — я долгое время с утра до вечера корпел над конкурсным проектом, и вот наконец он готов. Голова пуста, и сам словно выжат. Теперь следовало бы заняться чем-то другим. Но чем? Читать книжку? После первой же страницы меня начинает тошнить. Пойти на концерт или в театр? При одной лишь мысли, что ты должен два-три часа неподвижно просидеть в кресле, волосы встают дыбом. Я сыт культурой по горло, кажется, заговори кто об отвлеченных материях, я б тотчас свернул ему голову. Смотреть по телевизору пошлую галиматью? Чтобы в конце концов стукнуть кулаком по экрану? Отправиться в гости к друзьям? Но друзья все одни и те же, в нашем возрасте их круг практически не меняется, все давным-давно переговорено — одни и те же мысли, темы, шутки. Остается сидеть в клубе, болтать и пить. На следующий день раскалывается голова, грызет чувство неудовлетворенности. А в действительности тебе надо бы развлечься. Но как? Где? Это очень серьезная проблема. Ну скажите, где у нас после напряженной работы можно развлечься?
— В постели, — как нечто само собой разумеющееся говорит Веннет. — Познакомишься с приятной женщиной, наберешь полную сетку шампанского — и в постель!
— Вот как, — произносит жена Веннета. — Похоже, у тебя в этом деле опыт.
— Я говорю отвлеченно, — усмехается Веннет, хотя по выражению его лица видно, что это не совсем так. — Можешь, разумеется, развлечься и поинтереснее, ежели возьмешь билет на самолет в Ригу и закажешь номер в гостинице. Пойдешь в ресторан, потанцуешь с какой-нибудь привлекательной особой, предложишь вместе зайти в номер, где у тебя уже заранее припасено шампанское.
— Вот как! — снова произносит жена Веннета.
— Ну а что еще, я хотел бы услышать, есть ли хоть одна возможность, которая мне неведома? — театрально восклицает Мейнхард.
— Разумеется, ты можешь взять билет на самолет, скажем, на Родос, найти там подружку, взять напрокат яхту, выйти в море, только не забудь заранее купить в «Арарате» шампанское.
— Нет, все-таки… все-таки, — говорит Мейнхард.
И чего они брюзжат, думает Леопольд, у них же есть все — признание и… Он не знает, что подразумевает под этим «все», но тут до его сознания доходит слово «Родос»… Лес, пестрый от солнечных бликов; камень, на котором так приятно сидеть; портфель, валяющийся среди кустиков черники; раскиданные листки бумаги… И, воспользовавшись минутной паузой, Леопольд начинает рассказывать, как нашел письмо, в общих чертах передает его содержание, говорит об увеселительном заведении, о мужчине, сидящем у окна, о неожиданной смерти неизвестного и недописанном письме.