Дом, который ему нужен, находится в стороне от улицы, он построен с учетом строгой симметрии, в центре — веранда с цветными окнами и выкрашенная черной краской дверь, которая в первый момент производит впечатление черной дыры. Остальные окна без занавесок, мрачные, кажется, словно за ними нет жизни, тем не менее от дома веет уютом, в нем больше притягательного нежели отталкивающего, и Леопольд открывает калитку и по петляющей меж кустов, посыпанной кирпичной крошкой дорожке направляется к дому; на миг он останавливается и глядит на восемь кирпичных труб в углу сада, но не задумывается над их назначением, идет к двери и нажимает на кнопку звонка. Позвонив несколько раз и не дождавшись ответа, Леопольд решает, что звонок либо испорчен, либо не присоединен к проводке; тогда он принимается стучать, но в доме по-прежнему стоит тишина, и Леопольд идет за дом, надеясь найти там еще одну дверь или встретить кого-нибудь в саду. Он едва доходит до угла, как видит стоящую под соснами машину.
В памяти, подобно вспышке молнии, возникает картина: в лесу застывшая, безжизненная, словно вросшая в землю скала, стоит машина, через некоторое время она начинает медленно двигаться в его сторону. Он ясно видит, что через ветровое стекло на него в упор смотрят двое… Нет сомнения — машина, которая стоит здесь, та самая, тот же цвет, те же фары, и неожиданно Леопольда охватывает страх. Непонятно, дико, прямо-таки смехотворно. Ну так ли уж смехотворно? Похоже, что между письмом и машиной, заехавшей в лес, есть связь, а теперь он видит эту машину в саду дома, куда его направил Мейнхард… Нити переплетаются, словно в детективной истории. Но с какой стати Леопольду совать во все это свой нос?
Он поворачивается и быстро, не оглядываясь, выходит на улицу, словно боится, что кто-то заговорит с ним и тогда ему придется назвать Альберта и упомянуть про найденное письмо. Он уже отошел от дома на порядочное расстояние, когда его снова начинает разбирать любопытство, он еще не знает, перевесит ли оно чувство страха и вернется ли он сюда снова, чтобы узнать что-нибудь про увеселительное заведение.
Страхи могут быть разные, некоторым образом вся жизнь человека состоит из страхов и опасений. Он помнит страхи своего детства, когда, бывало, набедокурив, ждал неизбежного наказания, помнит постоянный страх перед неожиданными вспышками гнева у отца. Да и школьные годы были наполнены страхами перед контрольными и экзаменами, они до сих пор время от времени повторяются в снах. Однако вершиной всех страхов был страх перед мальчишкой по имени Альдо, который при каждом удобном случае прижимал его в школе к стенке и костяшками пальцев пересчитывал ему ребра (вот вырасту и изобью его, всякий раз думал Леопольд, глотая слезы обиды и боли, это было страстное желание — поскорее стать взрослым, ибо ему казалось, что взрослые люди и ростом и силой более или менее равны. Позже они с тем парнем вместе ходили в вечернюю школу и прекрасно ладили). Детские страхи были конкретными, реальными. Теперь же, став взрослым, Леопольд испытывал страхи, не поддающиеся определению. Они как набат призывали к осторожности. Может, ему лучше остановиться, не идти дальше, взвесить все и вернуться назад?
Итак, с увеселительным заведением пока не ясно, бормочет себе под нос Леопольд. Придется смириться с тем, что сегодня его уже ничего не ждет. Нет улыбающегося Альберта, который взял бы его под руку и повел развлекаться. Маленькое развлечение было бы очень кстати после проделанной работы, явилось бы компенсацией за мучительные месяцы одиночества, проведенные за мольбертом. Муки и радости творчества! Боязнь, что ничего не получится. Благословенное чувство, когда холст начинает оживать и ты видишь, что ухватил именно то, чего хотел. Может быть, это и есть вожделенная оплата за труды и ни о чем другом и не следует мечтать.
Он проходит мимо дома, где находится его комнатушка и помещение, которое он может называть ателье, но даже не смотрит в ту сторону, ибо решил прогуляться на улицу Сихи[2]. Теперь у него появилась цель пройтись. Улица Сихи когда-то была просекой. По асфальту скользит рула. Один едет, четверо смотрят. В его времена ездили на велосипеде — один ехал, остальные нетерпеливо ждали своей очереди. В его времена играли в «биту»; клали медяки на рельсы, и они расплющивались под колесами электрички.
Леопольд поравнялся с мальчишкой, раскатывающим на руле, остальные, в разрисованных майках, стояли, прислонившись к забору с сигаретой в зубах; взгляды ребят даже на миг не задерживаются на нем — он для них не существует. Он — воздух, скользящая по улице бесплотная тень. Будь он лет на десять моложе, его бы окинули оценивающим взглядом — друг или враг, а теперь он вышел из игры.
Однажды в электричке он загляделся на миловидную девушку, его внимание привлекло ее лицо, оно не бросалось в глаза красотой, нет, в первый момент показалось даже обычным, как василек или ромашка на краю поля, но затем он уловил в нем какую-то внутреннюю, не поддающуюся описанию красоту, она захватила его, заставила обо всем забыть, он просто был благодарен природе, которая создала нечто подобное. Леопольд загляделся на девушку, не отвел глаза, когда она это заметила, и, ошеломленный, увидел, как лицо ее вдруг стало настороженным, затем высокомерным, и он услышал, как она сказала подруге: «Не понимаю, чего этот старикан таращится на меня?» «Старикан» было, разумеется, преувеличением, гиперболой, однако это слово все поставило на места, дало понять, что он им неинтересен, что он зверь иной породы, а может, и вообще вымерший динозавр.
Леопольд порой не в силах совладать с собой, чтобы с какой-то дурацкой завистью не следить за компанией молодых, их суетой, возней, кокетством, хихиканьем. Он словно тоскует по тем временам, когда был еще беззаботен, когда его еще не призвали в армию и ему казалось, будто он центр всего, что происходило вокруг. Все было просто, все интересовало, волновало. Теперь же, при встрече с кем-нибудь из старых приятелей, его охватывает скука, если они начинают рассказывать про свою жизнь, и в то же время он не может перевести разговор на то, что является содержанием его собственной жизни, ибо знает: приятель не поймет его. Мало-помалу Леопольд оттолкнул от себя старых друзей и знакомых и зажил как бы совсем в другом мире.
Другой мир — как напыщенно это звучит! В действительности же — по утрам на работу, где он делает то же, что и все, сознавая, что все это временное и относиться к этому всерьез нельзя, он там чужой, формально числящийся. Есть у него несколько приятелей-интеллектуалов — иногда он заходит к ним, иногда они заходят к нему, но близкой дружбой это назвать нельзя, ни с кем из них он не может поделиться своими заботами или сомнениями, так же как и они с ним. Даже с Хельдуром откровенные разговоры касаются лишь живописи. Так, в одиночестве, проходят дни перед мольбертом, за чтением книг, в театре, в кино, на концертах; если быть честным, он и не испытывает тоски в обычном понимании этого слова по чьей-то близости, да и нет у него на это времени, разве только в те дни, когда он отвозит картины, или вечерами, когда работать становится невмоготу, хочется, чтобы кто-то был рядом — друг, подруга и почему бы не семья… Но он один со своим искусством, хотя до сих пор искусство прекрасно обходилось без него. Платоническая любовь, грустно улыбаясь, думает Леопольд. Много это или мало?
Он добрел до улицы Сихи. Еще двадцать лет назад она замыкала пригород, лишь отдельные дома, притулившись, стояли под соснами, улицей она называлась скорее символически. А сейчас широкая заасфальтированная дорога тянется до самого болота, боковые улицы вливаются в нее, как ручейки в реку, и повсюду вокруг белые новые каменные дома. Это хорошо знакомое Леопольду место, он годами видел, как поднимались здесь дома от фундамента до крыши, да и дом отца, который находился на краю болота, в большой степени работа его рук. Но Леопольда не охватывает чувство умиления, когда спустя долгое время он снова оказывается здесь, равнодушно скользит он взглядом по домам и калиткам с номерами и, только отыскав нужный ему дом, останавливается и с интересом разглядывает его.
В большом саду возвышается простое строение, примерно такие дети рисуют на картинках: покатая крыша, труба, стена с двумя окнами, сбоку дверь, некогда темно-красная краска выцвела, на окнах светлые ситцевые занавески; под соснами растет брусника и прошлогодний коричневатый вереск, сюда не нанесли плодородной земли, чтобы выращивать цветы, не белеет и крыша парника, заросшая травой тропинка ведет к дверям дома, рядом — свежая куча песка. Кто-то копает здесь яму, но кто — не видно, никаких признаков, что здесь живет трудолюбивая и счастливая семья, которую пришел проведать Леопольд, нет.
Возле ямы валяется лопата с желтой пластмассовой ручкой.
История должна была звучать так: один человек стал попивать, и поскольку сам ничего поделать с собой не мог, то постепенно стал катиться по наклонной плоскости, и вся жизнь у него пошла прахом. Тогда пришлось вмешаться другим, мужчину отправили на принудительное лечение, а когда он вернулся, все происшедшее показалось ему каким-то кошмарным сном, от которого он теперь очнулся. Жизнь стала понемногу налаживаться, он был счастлив, но однажды узнал, что жена предала его. Все, чем он дорожил в жизни больше всего, внезапно рухнуло, и рука снова потянулась к бутылке, что и определило его дальнейшую судьбу. Теперь его окружала лишь белая пустота.
Неожиданно из-за угла дома появляется мужчина лет сорока, он торопливо идет, откидывая со лба липкие встрепанные волосы, хватает лопату с желтой ручкой, прыгает в яму (глубина ее уже с метр), теперь видна лишь его спина в красной рубашке, лопата яростно выбрасывает песок, в этой работе нет ни ритма, ни уравновешенности, даже невооруженным глазом видно, что тщедушный мужчина не сможет долго выдержать такой темп. Леопольд с удовольствием постоял бы еще и подождал (чего?), но на улице люди, и ему неловко ни с того ни с сего глазеть, как кто-то копает яму. Он идет дальше, в голове мелькает мысль: уж не копает ли себе могилу? В самом деле, яма как раз величиной с могилу, и если принять во внимание рассказ Александра, как он обнаружил мужчину в пустой комнате, а вещи оказались спрятанными в подвале, почему нельзя допустить, что он способен вырыть могилу самому себе…