Когда подошла проводница и попросила у него билет, Таавет растерялся: он забыл купить билет. И тем не менее сделал вид, будто усердно ищет его в карманах, в кошельке, и надо же — он действительно оказался в кошельке. Проводница молча положила билет в один из кармашков своей черной сумки и прошла в следующий отсек вагона. На какой-то миг Таавет подумал, что это чудо, затем провал в собственной памяти испугал его, мозг словно сдавило клещами, и в конце концов Таавет пришел к выводу, что дал проводнице какой-то старый билет. Однако он тут же отверг эту спасительную мысль, поскольку, садясь в поезд, знал, что должен сесть в девятый вагон. Время тянулось медленно, все, что происходило вокруг, стало казаться Таавету странным сном.
Он снял пальто, положил под голову портфель, но всюду стоял гул голосов, люди перелезали через него, устраиваясь на ночлег, сновали взад-вперед со стаканами чая, постельным бельем, детьми да и просто так. В вагоне было жарко, над головой, казалось, жужжали мухи, во рту оставался вкус жареных пирожков. Таавет сделал над собой усилие и вышел покурить. Какая-то женщина, стоявшая в проходе и разминавшая в пальцах сигарету, попросила у Таавета огня. Какое-то время они молча курили, а затем женщина неожиданно предложила пойти сыграть в карты. «Во что?» — машинально спросил он. «В подкидного дурака», — ответила женщина и засмеялась. «Я не умею играть в карты», — сказал он, стряхивая пепел на пол. «Это так просто, мы вас научим», — прощебетала женщина, он же уставился в усыпанный пеплом и заплеванный пол, и больше они не разговаривали; женщина потушила сигарету о стену и через какое-то время ушла. Он не помнил, была ли та женщина красивой или некрасивой, он вообще больше ничего не мог вспомнить, только эти дурно пахнущие ноги в драных шерстяных носках, когда, сообразив наконец попросить постельное белье, он вернулся на свое место с простынями и одеялом под мышкой и увидел, что на его матрасе на третьей полке кто-то уже спит. Он помнил: у мужчины были рваные коричневые носки и грязные заскорузлые ноги. Таавет пошел к проводнице и сказал, что на его матрасе кто-то спит. Мужчину разбудили и пригрозили штрафом. Таавет свернул матрас, стянул его вниз и когда снова расстелил, то засомневался — не положил ли он его в изголовье тем концом, где только что покоились грязные и дурно пахнущие ноги. Он переложил матрас, однако от сомнений все равно не избавился. Позднее, выйдя покурить, он увидел эти ноги на какой-то другой полке. Та же женщина словно поджидала его… «Ну как, придете поиграть?» — спросила она с какой-то странной улыбкой. «Нет, — ответил Таавет, — я пошел спать». — «В поезде не так-то легко уснуть», — заметила женщина, пуская ему дым в лицо. «Что вы себе позволяете!» — хотел было крикнуть Таавет, но вместо этого потушил сигарету и вернулся на свое место. Поезд болтало, пьяные голоса не давали уснуть, и тут он вспомнил, как после окончания школы побывал с экскурсией в Риге. В тот раз, когда возле зоопарка он отстал от остальных и впал в панику, не зная, как добраться до остановки, с ним заговорила незнакомая женщина; он поведал ей о своем злоключении, и женщина пообещала проводить его, только сперва ей надо на минутку заскочить домой. Таавет был рад, что все так хорошо разрешилось, и, придя к ней и уже сидя на диване и грызя конфету, он вдруг заметил, что в соседней комнате женщина стягивает с себя платье — наверное, переодевается и забыла закрыть дверь, с чувством неловкости подумал Таавет и постарался сосредоточить свое внимание на причудливых масках, висящих по стенам, но когда он снова повернул голову, то с испугом увидел, что женщина стоит перед зеркалом в одних розовых трусиках и причесывается. Таавет застыл, словно его парализовало, и уставился на нее, но тут женщина подошла к нему и странно прерывающимся голосом спросила: «Не правда ли, у меня красивая грудь?..» Внезапно Таавета обуял безотчетный страх, как будто он совершил что-то недозволенное и сейчас его постигнет наказание, он не решался пошевелиться и исподлобья глядел на женщину, она придвинулась к нему еще ближе и прижала его лицо к своему животу. Таавет чувствовал, как рука женщины гладит его волосы, как ее тело вздрагивает, словно в лихорадке, слышал быстрое, похожее на икоту дыхание, затем касавшийся его лица шелк скользнул вниз, и Таавет вырвался из-под руки, сжимавшей ему затылок. В дверях он внезапно услышал повелительный окрик: «Подожди!» Он почти машинально повиновался ему, обернулся и увидел нагую женщину. «Ты что — не можешь или не хочешь?» — спросила она плаксивым голосом. Таавет стоял как завороженный, и женщина крадучись подошла к нему (а может быть, это он подошел к ней? Он не помнил). Он только помнил, как ногти женщины царапали ему кожу, как ее зубы впивались в него… Ему хотелось забыть это, но в снах все повторялось снова и снова, еще ужаснее, еще отвратительнее и беспощаднее. Он боялся, не случилось ли у него что с психикой, однако никому не решался сказать об этом. Вечерами, ложась спать, он мучался, это был страх, смешанный с ожиданием. Со временем эти сны стали повторяться все реже и реже, но после этого случая Таавет ни с одной женщиной близок не был…
Кто-то пронзительно расхохотался истерическим голосом — то ли в коридоре отеля, то ли прямо за стеной, Таавет поднял голову и увидел в дверях двоих мужчин. Он помнил, что запер дверь сразу же после того, как вошел в номер, и тем не менее эти люди с мрачными лицами проникли сюда, один уже приближался к нему, другой остался стоять в изножье кровати.
— Что вы делали между семью и восемью часами? — спросил, подходя, один из них и сел за стол.
— Почему вы побледнели? — осведомился другой, стоявший возле кровати.
— Я шел со станции и заблудился, — солгал Таавет, и внезапно внутренняя дрожь, охватившая его, превратившись в скрип, передалась кровати, на которой он лежал.
— Интересно, а почему вы приехали в наш город?
Таавет промолчал, поправил галстук, но слишком затянул узел, и галстук показался ему петлей на шее… «Мне ветер в спину. Стремлюсь к вершине я/, не устаю и отдыха не знаю/, но ощущаю вдруг я времени давящую петлю/ и требовать чего-то от себя уж больше не могу», — промелькнули в голове Таавета строчки стихов Марре Вярихейн; он вопросительно взглянул сперва на одного, затем на другого мужчину и увидел застывшее в их глазах обвинение, приговор; улови он в их лицах хоть легкую тень сочувствия, он раскрыл бы перед ними тайные уголки своей души, рассказал о том, что его мучает, нарисовал бы яркую и впечатляющую картину эмоций, в плену которых он оказался… Но теперь, теперь он точно воды в рот набрал, какое-то гнетущее и зловещее молчание повисло в номере отеля этого маленького городка.
— Ладно, — сказал наконец сидящий за столом, — я дам вам несколько листков из блокнота и свою шариковую ручку, и вы напишете объяснительную записку.
Затянувшееся молчание привело Таавета в полное замешательство, в голове пронеслась беспомощная мысль о том, что он мог бы наплести им что-нибудь про поездку в гости к знакомым — справляются же свадьбы, новоселья, поминки, дни рождения…
Но думать об этом сейчас было поздно, он чувствовал себя мышью в мышеловке: перед носом кусочек сала, а шея придавлена негнущейся стальной проволокой.
— Долго мне еще ждать? — со злостью крикнул мужчина, стуча пальцами по столу. Этот звук напомнил барабанную дробь из фильма, где осужденного ведут на эшафот, и, не выдержав, Таавет сел писать. Правда, он пока еще выжидал и вертел в руке ручку как школьник, которому предстояло написать сочинение на тему, о которой он не имеет ни малейшего представления. Внезапно он понял, что и впрямь должен написать сочинение. Под окном затормозила машина. Наверное, эти двое тоже приехали на машине, безучастно подумал он, и, очевидно, на машине с фургоном. Второй мужчина лег на кровать, ослабил узел галстука и закрыл глаза. Снаружи, все усиливаясь, доносился шум улицы.
«Я, Таавет Кюльванд, родился в тяжелое послевоенное время. Мой отец работал на одном из столичных заводов инженером, мне кажется, что его отношение ко мне ограничивалось лишь тем, что за малейшую провинность он ставил меня у дивана на колени и с помощью ремня пытался принудить меня к покорности и вызвать слезы или без конца повторял святую житейскую мудрость: не зарься на чужое и береги свое. Мать была учительницей в младших классах и до конца своей жизни верила, что из меня должно получиться что-то особенное. Помню, как однажды, когда я получил плохую оценку, она в наказание или в назидание взяла меня за руку и повела к сапожнику, чтобы отдать ему в ученики, на полдороге я, обливаясь слезами, клятвенно пообещал ей, что стану учиться только на отлично. Странно, но порой мне казалось, что из меня мог бы выйти прекрасный сапожных дел мастер. В пригороде у нас был дом, множество фруктовых деревьев, теплица, огород, всем этим занималась в основном бабушка, которая имела обыкновение повторять: и не надейся, что в этом мире тебе дадут что-нибудь за спасибо. Одно время мы даже завели корову, и я был среди своих сверстников одним из немногих, кто пас скотину. Из-за этой коровы не одно лето пошло у меня насмарку. И когда в конце концов изобрели электропастуха, я подумал, что на этом все мои земные горести кончатся, но не тут-то было. Одноклассники не переставая дразнили меня, так как я с упорной последовательностью картавил — мне никак не давалась буква „р“. Лишь в студенческие годы мне удалось почти полностью совладать с этой буквой, и только когда я взволнован или выпью, она снова выходит из повиновения. В бытность мою в школе, когда мои одноклассники особенно зло высмеивали меня и когда дома я утыкался в подушку и плакал, приходила бабушка, гладила меня по голове и утешала, говоря, что ребята, наверное, дразнят меня из зависти, это могло быть и правдой, потому что учился я хорошо, был старателен и аккуратен, уже в четвертом классе стал корреспондентом пионерской газеты, позже успешно участвовал в литературных конкурсах и редактировал школьный альманах. В то время как мои сверстники терзались, не зная, какой жизненный путь избрать, я усердно готовился к поступлению на филологический факультет, и никто не мог предположить, что моей мечтой было стать учителем родного языка. Помню, как, будучи практикантом, я давал свой первый урок и, рассказывая об Эрнсте Петерсоне-Сяргава, безбожно картавил. Смешки в классе вскоре п